— всевозможные фотографии истерических припадков и конвульсий; — рассортированные по видам фотографии переодетых в разные костюмы и загримированных пациентов. Все эти болезненные вещи, теснившиеся на полках, походили на экспонаты гротескной выставки, очень странной и запутанной. Кроме того, за стеклянными дверцами шкафчиков стояли: — три мозга в формалине — нормальный, маленький и гигантский (гигантский был в два раза больше обычного, а маленький — в три раза меньше); — мозги нимфоманки, серийного убийцы, паралитика, карлика и других людей — с явными опухолями, поражениями, кровоизлияниями, следами сифилиса и тому подобное; — изображение призрака кисти Окё[17] — сокровище рода, уничтоженного психической болезнью; — меч Мурамасы[18], полируя который глава семейства лишился рассудка; — фрагменты китовых костей, которыми сумасшедший торговал вразнос, выдавая их за скелет русалки; — голова черной кошки с голубым и золотистым глазами, сваренная сумасшедшим с целью отравить семью; — пять пальцев, отрезанные с помощью выставленного тут же ножа для соломы; — потрескавшийся череп пациента, который покончил с собой, бросившись вниз головой с кровати; — кукла из подушки и одеяла — имитация жены для ласк; — медная трубка, проглоченная в ходе якобы магического фокуса; — жестяной лист, разорванный голыми руками; — прут из железной клетки, скрученный пациенткой… Эти жуткие вещички валялись среди искусных поделок, которые смастерили больные, — красивого вязанья, вышивок, искусственных цветов… С содроганием я выслушивал комментарии доктора Вакабаяси, гадая, не относится ли тот или иной предмет ко мне. Я беспокойно озирался, мучительно рассуждая, что делать, если какая-то из этих чудовищных вещей окажется моей. Но — к счастью или нет — ни один из предметов не находил в моей душе отклика. Напротив, я лишь ощущал, что прямота и открытость, с которыми сумасшедшие выражают свои чувства, вызывают во мне беспокойство и наполняют все мое существо тягостной печалью. Стараясь изо всех сил подавить тревогу и ощущая в то же время груз ответственности, я осматривал полки. Наконец закончив, я вернулся к столу и невольно издал вздох облегчения. Я вытер платком пот, который снова потек по лицу, и, спешно сделав полуоборот на каблуках, направился в западную половину комнаты. Предметы, находившиеся в поле моего зрения, тоже описали дугу, и картина, висевшая справа от входа, будто перелетев через стол, оказалась прямо передо мной — словно сама судьба желала нашей встречи. Я выпрямился и с глубоким вздохом стал наслаждаться сочетанием цветов — желтого, коричневого и тускло-зеленого. На картине было изображено сожжение заживо. К верхушке среднего из трех толстых бревен был привязан седой бородатый старец, сохранявший спокойствие. Справа находился бледный худощавый юноша. А слева — растрепанная женщина, на голову которой был надет венок. Обнаженные, они задыхались в дыму, а из хвороста, которым были обложены столбы, поднимались языки пламени. С правой стороны картины, в золотом паланкине и окруженная богато одетыми слугами, на сцену сожжения взирала — хладнокровно и вместе с тем заинтересованно — пара аристократов. А с левой, крича, протягивал руки ребенок — очевидно, к матери, горевшей на костре. Крепкий мужчина и старик — похоже, отец и дед — зажимали ему рот и со страхом оглядывались на знать. Все они были как живые! Посреди площади стояла гордая старуха в черном плаще, красном треугольном капюшоне и с посохом в руках. Обнажив в ухмылке кривые зубы, она указывала торжествующим жестом на трех мучеников. И чем дольше я смотрел на полотно, тем более жуткой и более правдоподобной казалась мне эта сцена. — Что это за картина? — спросил я. Сунув руки в карманы брюк, доктор Вакабаяси ответил как обычно спокойным тоном: — Сюжет рассказывает о предрассудках, которые имели место в средневековой Европе, видимо, во Франции. Тогда душевнобольных считали вместилищем дьявола и, как правило, приговаривали к сожжению. Старуха в красном капюшоне и черном плаще — одна из знахарок, которые в те времена и лечили, и гадали. Я слышал, что доктор Масаки приобрел эту картину у антиквара в Янагаве в качестве иллюстрации жестокого обращения с психически больными в средневековье. Некоторые считают, что полотно принадлежит кисти Рембрандта… Если это правда, картина бесценна. — Значит… в то время сумасшедших сжигали заживо? — Так точно, так точно… Лекарств для лечения непонятных психических болезней не было, поэтому общество выбирало… скажем так, радикальные методы. Я впал в ступор и не мог ни смеяться, ни плакать. Отвечая на вопрос, доктор Вакабаяси осматривал меня мутным взглядом, в котором таилась жестокость. Казалось, он и сам не прочь сжечь меня заживо во имя науки… Я потер ладонями лицо и заметил: — Какое же счастье сойти с ума в нынешнее время! Эти слова вызвали на лице доктора Вакабаяси легкую улыбку, которая мгновенно исчезла. — Не факт… Быть может, те, кого сжигали заживо, были счастливее… Я пожал плечами, сожалея о своей неуместной ремарке. Старательно избегая неприятного взгляда доктора Вакабаяси, я отирал лицо платком и вдруг обратил внимание на фотопортрет в большой черной раме — он висел слева от меня. С фотографии добродушно улыбался импозантный господин лет шестидесяти в парадном платье с гербами. У него были усы с проседью и залысины на лбу. Я сразу же подумал: «Уж не доктор ли Масаки это?» — и даже встал напротив портрета, чтобы как следует его рассмотреть. Вскоре мне показалось, что это определенно кто-то другой. Я снова обернулся к доктору Вакабаяси. — А кто это на фотографии? Услышав мой вопрос, доктор Вакабаяси заметно смягчился. Я не понял, почему он взглянул на меня с неожиданным удовлетворением, и склонил голову. — На этой фотографии, да? Это профессор Дзюхати Сайто. Как я и говорил, он возглавлял кафедру психиатрии до доктора Масаки. Это наш учитель. — Доктор Вакабаяси сентиментально вздохнул и неторопливо приблизился ко мне. На его длинном лице отобразилась гамма глубоких чувств. — Наконец-то вы обратили внимание… — Что? — я с удивлением посмотрел на доктора, не понимая, что тот имеет в виду. Не реагируя на мое недоумение, Вакабаяси придвинулся ближе, чуть наклонился и, будто сравнивая меня с фотопортретом, заговорил еще серьезнее и вежливее: — Наконец-то вы обратили внимание на это изображение! А ведь оно имеет серьезное и таинственное отношение к вашему прошлому. И правда, я совершенно забыл, зачем я здесь! В глубине души я почувствовал легкий, но в то же время явно ощутимый трепет. Однако не могу сказать, чтобы ко мне вернулось хоть одно воспоминание. Я пожал плечами с некоторой смесью спокойствия, разочарования и облегчения. Вновь опустив голову, я выслушивал объяснения доктора Вакабаяси: — Полагаю, воспоминания, которые дремлют в вашей памяти, наконец-то, хоть и еле заметно, стали пробуждаться. Возможно, пока вы рассматривали рукопись «Догры Магры» и сцену сожжения, подсознание уже готовилось привести вас к этому портрету. Кто же, по-вашему, мог разместить портрет профессора Сайто рядом с картиной казни? Разумеется, только доктор Масаки — исследователь вашего психического состояния. Он был крайне возмущен тем фактом, что даже в нашем, двадцатом, веке душевнобольные вынуждены терпеть жестокое обращение, и решил посвятить свою жизнь психиатрии. Благодаря же руководству и поддержке профессора Сайто доктор Масаки смог достичь больших высот на своем пути. — Жестокое обращение… То есть сумасшедших и сейчас пытают и убивают?.. — пробормотал я, будто говоря сам с собой. Меня охватил бескрайний страх, но доктор Вакабаяси лишь спокойно кивнул: — Да. Конечно же пытают и убивают, как раньше. Что уж там, в психиатрических больницах творятся вещи куда более жуткие, чем пытки и сожжения заживо. Даже сейчас… — Но… это немыслимо! — перебил я и задумался. До чего же страшными были слова доктора Вакабаяси! Однако тот и бровью не повел. Стоя плечом к плечу со мной, он попеременно смотрел то на картину, то на портрет доктора Сайто и бесстрастно продолжал: — Ошибаетесь, это суровый и непреложный факт. Полагаю, со временем вы его осознаете и поймете, сколько усилий приложил доктор Масаки, чтобы разработать революционную психиатрическую теорию и спасти тем самым огромное количество безвинно мучимых пациентов! Мне уже доводилось упоминать о том, что принципы этой изумительной теории настолько любопытны и просты, что их могут понять даже дети и женщины. И для того чтобы доказать эти принципы, был проведен эксперимент по свободному лечению сумасшедших. Скажу больше: вы непосредственный участник данного эксперимента и он уже практически завершен! Осталось только дождаться, когда к вам вернется память, и поставить подпись на рапорте об окончании опыта. Вновь ошарашенный, я смотрел на профиль доктора Вакабаяси разинув рот. Казалось, меня привел сюда слепой и мрачный рок и, не ослабляя железной хватки, поставил перед двумя картинами, от которых зависела моя судьба… Но доктор Вакабаяси, не обращая, как обычно, на меня внимания, продолжал: — Пожалуй, я расскажу вам о связи доктора Масаки и профессора Сайто с данной картиной. Надеюсь, это постепенно пробудит ваши воспоминания. Вы узнаете, как доктор Масаки оказался в университете Кюсю, какой путь ему пришлось пройти, чтобы сейчас вы находились здесь, каких титанических трудов стоил поставленный на вас опыт свободного лечения… и какие усилия он приложил к исследованиям и подготовке эксперимента. — Что? Что?! Титанические труды… чтобы поставить на мне опыт?! — Так точно. На этот эксперимент доктор Масаки потратил долгих двадцать лет. «Двадцать лет?» — чуть не выпалил я, но слова застряли в горле и наружу прорвался лишь стон, будто тяжкие труды доктора Масаки обвились вокруг моей шеи. Но тут доктор Вакабаяси, кажется, обратил на меня внимание и успокаивающе закивал: — Именно! Доктор Масаки начал подготовку к эксперименту еще до вашего рождения. — До моего рождения?.. — Так точно. Вам может показаться, что я делаю эксцентричные заявления ради красного словца, но это не так. Доктор Масаки задумал свой эксперимент еще до вашего рождения и рассчитал все вплоть до сего дня. Как только к вам вернутся воспоминания о прошлом… Нет… даже если они к вам не вернутся, из моего рассказа вы легко догадаетесь, как вас зовут. Потом, сопоставив факты, вы поймете, что я ни в коем разе не преувеличивал. И вдобавок… я верю, что для вас это лучший… точнее, единственный способ вспомнить собственное имя! Доктор Вакабаяси подошел к большому столу и, указывая на компактное вращающееся кресло у печки, повернулся ко мне. Будто ожидая какой-то хирургической операции, я нервно уселся. Тревоги и тайны сдавили мне грудь, и я лишь нервно сглатывал слюну. Доктор Вакабаяси обошел стол и уселся в большое крутящееся кресло напротив. Как и недавно в палате, он согнулся и съежился. Однако теперь, когда на нем не было пальто, я воочию видел, как поджимаются и складываются торчащие из визитки руки и ноги, как втягиваются и подбираются длинная шея и худое, туловище. Неизменным осталось одно лицо: оно покоилось в центре, придавая ужаса этой картине. Казалось, откуда-то из-за печки выполз на охоту огромный, бледный паук с человеческим лицом. Ощущая себя его добычей, я невольно вытянулся в кресле. Огромный доктор-паук подтащил к себе длинной рукой тетради, положил их на колени, стряхнул пыль и дважды негромко откашлялся.