– Благодарю. Мы свяжемся с вами, если возникнут еще вопросы. – А его собака, – осведомился Марсьяль Хозье, – как с ней поступили? Ирен Циглер вскинула голову. – Собака? Какая собака? – У Тимотэ был бойцовый пес… Черный ротвейлер… Думаю, пес был единственным, кого он действительно любил. Циглер пристально на него взглянула. – Мы не нашли никакой собаки. 19 21.30. Наступала ночь, и склонами гор завладела тьма. Она растеклась среди пихт и домов, а долину уже давно накрыла горная тень. Как и каждый вечер, уменьшенная модель человечества, населявшая долину, возобновила войну с сумраком, и внизу загорелись тысячи огоньков, похожих на рождественские гирлянды. То был ежедневный вызов, брошенный сказочным вершинам, темным лесам, звездному небу – всей природе, которая существовала здесь задолго до заселения долины. Марсьялю Хозье не было до леса никакого дела. Он любил город. Его шум, его грязь, сигналы клаксонов. И его бесчисленные возможности. Он отпер дверь шале, которым они с женой владели здесь, в высокой части города, в самом изысканном квартале Эгвива, где над крышами красивых, стоящих вдали друг от друга домов возвышались деревья. Он был очень сердит. Расследование поручили женщине. Хуже того, женщине слишком молодой, да еще с пирсингом в носу и татуировкой на шее. Черт побери, куда катится мир? А тот второй тип, что держался рядом с ней и не сказал ни слова… Еще один, кого женщины лишили мужественности. Мерзость эпохи. Вот он сам – гинеколог. Но скоро мужчины вообще не смогут заниматься этой профессией. Женщин он ненавидел. Вот уже тридцать лет он раздвигал им бедра и с самого начала их ненавидел и презирал. Он открыл дверь. За спиной раздавались всхлипы жены. – Ты можешь помолчать хоть минуту? – бросил он. Марсьяль Хозье был очень зол. А еще он боялся. Боялся, потому что эта шлюшка сказала: Тимотэ страдал перед смертью. Он понимал, что это значит: так или иначе, а его сына мучили. Едва он об этом подумал, как все тело покрылось мурашками. Кто его мучил? Зачем? Неужели это имеет отношение к тому, другому делу? Он щелкнул выключателем у двери, но свет не зажегся. Что ты будешь делать… Нет электричества. Счетчик в очередной раз выключился. Он обернулся, прислушался к раскатам грома, которые доносились с быстро мрачневшего неба. Верхушки деревьев качались от ветра. Воздух наполнился ожиданием, как бывает перед раскатом грома. «Наверное, это из-за грозы», – подумал он. – Марсьяль, чего ты ждешь? – Электричества, оно отключено. Он вошел в просторный вестибюль первого этажа. Справа, – должно быть, из гостиной, – сочился слабый сероватый свет. Он проникал сквозь шторы, и его хватало, чтобы различить в темноте очертания мебели. Он двинулся в этом направлении и почти ощупью пробрался в гостиную. И тут же вздрогнул так сильно, что даже икнул. Там, в полумраке, что-то было, и это «что-то» ярко сияло в темноте. Светящиеся буквы: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ Марсьяль застыл на месте, вытаращив глаза, и страх хлестнул его так, словно он получил увесистый апперкот. Открыв рот, он часто задышал. Ему не хватало воздуха. Оглядев комнату, он подошел к светящейся надписи. Казалось, она плыла в воздухе в нескольких сантиметрах от пола. Да еще и двигалась. Да, точно: надпись шевелилась, она явно не была нанесена на ровную поверхность и то поднималась, то опускалась в очень быстром ритме. – О боже… – раздался у него за спиной голос жены. – Заткнись… Грудь тисками сдавил страх, но он все же сделал шаг… еще шаг… К буквам. Они трепетали. Как живые… Теперь он разглядел, что они начертаны грубо, кое-как. Их явно наносили специальной краской, и она немного растеклась. Он не мог только понять, на что же ее нанесли. Тьма вокруг него сгущалась, и он уже думал, не повернуть ли назад. Не дезертировать ли… Или все-таки скрепя сердце… Он должен был узнать… – Давай уйдем отсюда, – умоляла из-за спины Адель. – Давай вызовем полицию. – Замолчи! Что же это такое? Что же это все-таки такое? Ему вдруг захотелось помочиться. Ему все время хочется… Проклятая простата… Он присел на корточки и различил на ковре гостиной что-то продолговатое и черное. Оно было живое. И оно умирало… Марсьяль вдохнул его запах. Резкий мускусный запах смертельно напуганной собаки. Ригл. Ротвейлер его сына. Он вздрогнул и отшатнулся от страха, когда провел рукой по густой мягкой шерсти возле мощной холки. Пальцы его окунулись в какую-то липкую жидкость, и это была не краска. – Ох, да мать же твою!.. – вскрикнул он, отскочив назад и с размаху плюхнувшись на ковер. Сердце колотилось, зашкаливая за сто ударов в минуту, а грудь ходила ходуном почти в том же ритме, что и у собаки. Он сидел в темноте и прислушивался к тяжелому, сиплому дыханию пса. Зловонный запах из собачьей пасти быстро распространялся по нагретому за день воздуху и бил ему в ноздри. – Что же это творится? – простонал у него за спиной тонкий голос Амели. – Марсьяль, что все это значит? Он встал на ноги и снова вгляделся в темноту. Ему показалось, что катящийся по спине пот вдруг стал ледяным, а сердце уже пробило туннель в груди. – Понятия не имею. – Надо вызвать полицию, надо… – Нет! – рявкнул он, чтобы она замолчала. Он хотел сказать что-то еще, но воздух вдруг заходил ходуном, стекла задребезжали, и сильный взрыв сотряс шале от фундамента до крыши. За взрывом последовал низкий гул, который не стихал несколько секунд, и от этого гула у Марсьяля сплющило живот. Было такое впечатление, что под ним задрожала сама земля… И внутри, как ядовитое растение, пустил корни страх. Черт побери, да что же здесь происходит? На этот раз грохот шел снаружи. Гинеколог обогнул застывшую соляным столпом жену и бросился к двери. – Что это было? Ирен Циглер подняла глаза от карты, которую рассматривала. – Понятия не имею, – отозвался Элюа Ангард, – но похоже на взрыв. – И довольно близко, – добавил Сервас. Все трое, как по команде, бросились к выходу, а следом – почти вся жандармерия. С севера долины, эхом отражаясь от скал, доносился страшный грохот. – Ух ты! – выдохнул Ангард. Во дворе жандармерии все повернули головы на север. Там, освещенное закатным солнцем, к небу поднималось огромное облако пыли и каких-то испарений. В городской ратуше, в полутора километрах от жандармерии, в этот вечер точно так же задребезжали стекла. В зале муниципального совета мэр Изабель Торрес объясняла своим подчиненным, составлявшим «Комитет по охране окружающей среды в центре города», что она вовсе не шериф, не носит звезды и не намерена устанавливать «детское время» для малолеток. Напротив, она стремится наладить отношения с жандармерией. Тут поднялся невообразимый шум. Суть проблемы состояла в том, что подростки по ночам устраивали в центре Эгвива мотоциклетные гонки с шумом и грохотом и нападали на тех прибрежных жителей, кто имел неосторожность пожаловаться. Мэр невозмутимо выслушивала одного из сограждан – публичные дебаты уже были открыты, – который резко выступал против ее политики и инициатив муниципального совета. В свои пятьдесят лет она избиралась уже трижды. Когда ее выбрали в первый раз, ей было двадцать восемь, правда, тогда против нее не было настоящей оппозиции. Но с тех пор она так и избиралась раз за разом. Вокруг стола сидели двадцать четыре члена совета – для кворума этого было достаточно, – и все они принадлежали к муниципальному большинству. На последних выборах избирательный список оппозиции не превышал 5 %. Все спокойно выслушивали протестующего, который перечислял случаи ненадлежащего поведения: шум, ругательства, плевки, угрозы – и говорил о небезопасном климате в городе. Изабель Торрес подавила вздох. Следующий член совета сожалел, что подростков упрекают, вместо того чтобы предложить им какие-нибудь занятия или анимации. Хозяйка города подняла глаза к потолку. В зале поднялся шум. Она жестом успокоила коллег. – Жандармы примут в расчет все предложения, – решительно сказала она. – Опросные листы уже распространены. Но нельзя удовольствоваться всего одним… Фразы она не закончила. Стекла и люстры в зале муниципального совета задрожали от взрыва. Изабель Торрес посмотрела в сторону балкона, и ее глаза вылезли из орбит. Она отодвинула свой стул, быстро подошла к застекленной двери и открыла ее. Во влажном вечернем воздухе все еще висел низкий, глухой гул. Один за другим к ней присоединились еще несколько членов совета, потом за ними подтянулись остальные. Без малейшей надежды привлечь к себе внимание, горожанин, который долго готовил свое вторжение в обсуждение, надсаживался в крике, но все уже выбежали на улицу. И все разглядывали огромное облако пыли, поднявшееся над крышами. – Заседание закрыто, – объявила мэр, вернувшись в зал и пробиваясь к выходу среди всеобщей суматохи. – Поедем-ка, посмотрим, – решилась Циглер, направляясь к своей машине. К ним присоединились еще жандармы, и конвой тронулся в сторону выезда из города. Они миновали одну круговую развязку, потом другую и прошли широкий поворот, повторявший изгиб реки за последними домами, и Ирен вдруг резко остановилась. – Вот черт! – выругалась она, выключая мотор. Сервас уже выскочил из автомобиля. Вокруг них подъезжали и так же тормозили машина за машиной. Он повернул голову к небольшой толпе, которая быстро росла, и услышал, как хлопают дверцы. Отовсюду слышались крики, восклицания, люди окликали друг друга. Потом Мартен переключил внимание на дорогу, точнее, на то, что от нее осталось. Двухполосное шоссе было погребено под тысячами кубометров земли и скальных обломков. Огромный кусок горы обвалился вниз и рассыпался по всей ширине шоссе, а кое-где и дальше, до самого берега. И было такое ощущение, что пыльное облако из поднятой в воздух земли и раздробленных камней сильно отдавало пентритом[25]. – Вот дьявол, – сказал Ангард, – прямо часть горы сползла. Теперь, чтобы починить дорогу, понадобится не один день, – подытожил он. Ирен Циглер повернулась к Сервасу. – В общем, похоже, мы попали в западню, – констатировала она. Было 19 июня, вторник, 21.47. Я их вижу. Всех. Они мечутся, как обезумевшее стадо. Вижу, как они переговариваются: думают, что все только начинается, а дальше будет только хуже. Знали бы они, насколько они правы. И до какой степени будет хуже.