На стене одного из жилых домов кто-то вывел аэрозольным баллончиком: ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ К МИЛИЦИИ САМООБОРОНЫ ДОЛИНЫ ЭГВИВА. Еще метрах в двухстах красовалась вторая надпись: НАРОДНОЕ ПРАВОСУДИЕ. Была ли она раньше или ее только что нарисовали, – неясно. Выйдя на площадь, они увидели еще одно воззвание: ВЕРНЕМ СЕБЕ ВЛАСТЬ – Дело принимает скверный оборот, – сказала Ирен. Марсьяль Хозье выбежал в туалет, мучимый сильным желанием помочиться. Но, заняв позицию перед писсуаром и приготовившись, он понял, что ничего не получается. Когда же, наконец, струя соизволила появиться, то это был какой-то робкий ручеек, который привел его в ярость. Подлые гадости простаты. Он поднатужился, но опорожнить мочевой пузырь не смог. Капли только разбрызгались по унитазу. Ну, в конце концов, не ему здесь убирать. Еще не закончив застегивать ширинку, он вернулся в гостиную. Его всегда одолевало одно и то же надоедливое беспокойство, одна и та же нерешительность, и он принялся шагать взад и вперед вдоль застекленной двери. Время от времени он бросал взгляд на темные горы и на светящийся огнями город внизу. – Это все из-за тебя, это ты виноват, – произнес неожиданно голос у него за спиной. Он обернулся. Посреди гостиной стояла Адель, и глаза ее сверкали каким-то новым светом. В них больше не было покорности, в них была ненависть. Марсьяль почти взбодрился: наконец-то она отреагировала, как живой человек. – Все, что происходит, все, что случилось с нашим сыном… – целиком и полностью твоя вина. Эти слова взвились и ударили, как снаряды. Они резали, ранили, как острые куски металла. – Думаешь, я ничего не замечала? – выплевывала она слово за словом. – Всех этих… шлюх, которые приходили к тебе в кабинет за консультацией… Тех, что приходили, чтобы сделать аборт или получить лечение от венерической болезни… Девчонки, которым ты велел являться к тебе тайком, скрытно… Кто их тебе посылал? Тебе дорого платили? Говори! А может, ты их трахал, старый мерзавец? Он вгляделся в исхудавшее, угловатое лицо жены, в черные круги под сверкающими глазами. – Ты разрушил наши жизни своим эгоизмом, и жизнь твоего сына, и мою. Ты, ты и только ты. Наш сын был деликатным, умным и невинным мальчиком. А с его сестрой… – она икнула, – с его сестрой ты обошелся еще хуже, чем с нами. Ведь он из-за этого ее убил. Чтобы спасти. Чтобы освободить от твоего насилия и господства. Чтобы ее миновало то, что ты проделывал с ним. Он не был сумасшедшим. Во всяком случае, до трагедии. – Если ты все знала, то почему ничего не предприняла? Он увидел, как лицо жены сморщилось, перекосилось и по высохшим щекам потоком побежали слезы, словно родник, чудесным образом забивший из земли посреди пустыни. – Потому что я была слаба… я боялась твоих побоев… потому что я обманывала себя и говорила себе, что на самом деле этого ничего не было, а все существовало только у меня в голове… потому что я не хотела соглашаться с тем, что большую часть жизни прожила с таким презренным существом… Она подняла глаза и впилась в него взглядом, который способен убить. В ее зрачках пылала ненависть. – Я тебя ненавижу. Я хочу, чтобы ты умер в жестоких муках, гораздо страшнее тех, что вытерпели дети по твоей вине. Марсьяль почувствовал, как ледяной страх пробежал по позвоночнику, и вспомнил сына на больничной койке. – Замолчи, – приказал он. – Ты сдохнешь, как собака. Я не знаю, кто за этим стоит, кто убил нашего сына, кто убил его собаку, зато твердо знаю: тебе страшно… Страшно, что тот, кто это сделал, найдет тебя и сделает с тобой то же самое. Вот чего я тебе желаю… – Прекрати! 26 – Он спит? – спросил Сервас у Эсперандье. «Как и предсказывал Ницше, ценности обратились в свои противоположности: зло стало почетным, а добро – постыдным. И зло везде совало свой нос. Даже детей это не миновало», – подумал он. – Нет. Он слишком расшалился. А сейчас смотрит кино вместе с Шарлен и детьми. – Дай-ка мне его. Хочу с ним поговорить. Бывший заместитель Серваса только что поведал ему, что в школе случился инцидент, и касался этот инцидент Гюстава. Одноклассники дразнили его, что его отец – полицейский. Учитель был вынужден вмешаться. Когда за Гюставом приехала Шарлен, чтобы забрать его, он плакал и не хотел больше возвращаться в школу. – Не переживай, – сказал Эсперандье, его лицо как раз появилось на экране телефона. – Пойду схожу за ним. Сервас подумал, что во Франции никто не стыдится своей профессии, кроме полицейских. Какого же мнения о себе страна, где дети следователей вынуждены скрывать профессию родителей, когда их о ней спрашивает учитель в классе? Они ответят: «Папа или мама – служащий, учитель физкультуры, повар…», но никогда не скажут: полицейский, сыщик, фараон, легавый… Что же такое могли наговорить своим чадам родители тех, кто дразнил Гюстава только за то, что тот открыто сказал: «Мой отец – полицейский»? Какой искаженный, извращенный обществом взгляд на профессию они вдалбливали в головы своих детей… Чем можно объяснить подобную ненависть? Каждую неделю в этой стране кончает с собой сыщик. Это вдвое больше, чем в любой другой профессии, кроме разве что фермеров или учителей. И всякий раз, когда реальный или ложный промах полиции становится добычей социальных сетей, на нее немедленно обрушивается поток полных ненависти посланий: «Пойдите и пустите себе пулю в лоб!», «Профессия, где самое большое количество дураков и рогоносцев», «В Тулузе самый лучший сыщик – это мертвый сыщик», «Насилуйте своих баб!». Иногда у этих посланий есть конкретные адресаты. Мартен с ужасом предвидел день, когда его профессия будет никому не нужна и никто не захочет ею заниматься. Может, полицейские сами во всем виноваты? Какая-то их часть – несомненно. За свою карьеру он знавал и коррумпированных до мозга костей, и расистов, и по-звериному жестоких. Но их было не так много, как заставляли поверить некоторые. В стране насчитывалось 144 000 полицейских. А негодяев хватало везде… В любой профессии… В каждой социопрофессиональной категории… Среди богатых и бедных, буржуа и работяг, среди интеллигентов и необразованных, старых и молодых. У Серваса сжалось сердце, когда он увидел сына на экране телефона. На мальчугане была слишком большая пижама, которую они покупали вместе, но Гюстав потребовал, чтобы размер точно соответствовал его возрасту, хотя и был из-за атрезии более хрупким и щупленьким, чем сверстники. Он подошел с опущенной головой; прядь светлых волос падала на глаза, как шторка. Мартен решил не начинать с неприятного инцидента. – Ну, как дела, хорошо? – спросил он. Гюстав молча кивнул, опустив глаза и не глядя на отца. – Знаешь, а я тут застрял на какое-то время. Но думаю, что, когда вернусь, мы сможем зайти в книжный магазин и… накупить целые тонны комиксов… – Папа, в школе говорят, что я должен стыдиться профессии своего отца. Что, я правда должен стыдиться? Мартен почувствовал, как в нем закипает гнев, но постарался сдержаться. – Нет, это неправда, не слушай их. Они просто повторяют то, что говорят родители. – А почему родители так говорят? Разве родители не всегда говорят правду? – Послушай меня, Гюстав. В моей профессии встречаются самые разные люди. И занимаются они самыми разными вещами. И иногда некоторые из них ведут себя очень скверно. Так бывает в любой профессии. С одной оговоркой: людям моей профессии этого не прощают. К примеру, если твой учитель или его коллеги сделают что-то плохое, то родители учеников ужасно рассердятся, даже если среди них есть такие, кто поступает так же, и даже хуже. Понимаешь? – Нет… Тогда Сервас решил слегка все упростить и обобщить. В конце концов, с этим мы сталкиваемся напрямую каждый день. – Мое ремесло состоит в том, чтобы сажать людей в тюрьму, чтобы не дать им возможности воровать, превышать скорость, все вокруг ломать и разбивать и подвергать опасности жизни других. Потому-то те, кто превышает скорость, ворует или ломает все на своем пути, нас ненавидят. – Значит, родители ребят, которые меня дразнят, воры или превышают скорость? Так, что ли? – Не совсем… Он видел, что Гюстав силится понять, наморщив брови, но у него не получается. – А что ты скажешь по поводу целой кучи комиксов, каких только захочешь? – повторил он, чтобы сменить тему. Никакой реакции. – А еще… гм, гм… планшет? На этот раз сын поднял голову. Его лицо озарила широкая улыбка, словно солнышко проглянуло вдруг из-за облаков и залило золотом пейзаж, который еще минуту назад был серым и мрачным. – Правда? – спросил Гюстав, и в голосе его послышалось недоверие. – Клянусь. Взгляд сына сразу переменился, неприятный эпизод был забыт, и его целиком захватила перспектива обладания несметным сокровищем. Сервас почувствовал такое облегчение, что и сам удивился. – А как там Меган и Флавиан? Все в порядке? Пятнадцатилетняя Меган и девятилетний Флавиан были детьми Венсана и Шарлен. Когда родился Флавиан, Мартен стал его крестным. Он вспомнил то время, когда Шарлен носила Флавиана зимой 2008–2009, а они с Венсаном ловили убийцу в Сен-Мартене. – Они смотрят Паддингтона. – Паддингтона? Сын посмотрел на него так, словно он свалился откуда-нибудь с Марса. – Ну, фильм про медвежонка… про Паддингтона. – Ага, значит, Паддингтон – медвежонок? – Папа! Ясное дело, Паддингтон – медвежонок! Медвежонок, который любит варенье. Его приютила семья Браун, и еще Джуди и Джонатан. Понимаешь, он приехал из-за границы, и у него никого не было, и Паддингтон искал дом и семью. Совсем как ты, малыш… Ты тоже искал дом и семью, когда он доверил тебя мне. Вот черт… Что это на него нашло? Он поморгал. Вдохнул побольше воздуха. И застыдился своих повлажневших глаз, давящей тяжести в груди и глупого, смешного желания разреветься. – Ты хорошо чистишь зубки? – спросил он внезапно осипшим голосом, чтобы заглушить волнение, которое грозило вот-вот задушить его. Гюстав приблизил лицо к экрану, широко раскрыл рот, вывернул губы и крупным планом продемонстрировал зубы. Из гостиной послышались крики и смех, и мальчуган быстро повернул голову, как котенок, увидевший клубок шерсти.