– Найдите какую-нибудь линейку или рейку с насечкой! – крикнула Ирен. – Хоть одна должна найтись в комнате мальчика! Скорее! И позовите фотографа! А пока что она опустилась на четвереньки, прикрыла след рукой, навела на него камеру телефона, и яркая вспышка осветила глиняную тропу. – Ну что? – осведомился Сервас пятью минутами позже. – Она была не в восторге, что ее разбудили посреди ночи, – сказала Циглер, убирая в карман телефон, – и сказала, что я не дала ей досмотреть эротический сон, в котором она целовалась с… Они или с кем-то вроде того. Но когда я рассказала про Тео, она сразу проснулась и согласилась немедленно приехать. И просила дождаться ее и пока не расспрашивать мальчика. И поместить его в спокойную, знакомую комнату, подальше от людей, что толкутся в доме. Ну, например, в его комнату или в любую другую, где он будет себя чувствовать в безопасности. И пусть мать остается все время с ним, чтобы его успокоить… И пусть он больше ни с кем не разговаривает… Слушай, а что такое «Они»? – Японский демон, – ответил он. – Эти ребята огромного размера, они носят набедренные повязки, и у них на лбу рога. – Японские демоны, говоришь… Для сновидения сюжет интересный… – Да она тебя разыгрывала. – И мне так показалось. Я вот думаю: как бы я отреагировала, если бы какой-нибудь мужик стал мне отливать такие пушечки по телефону… 38 Габриэла Драгоман расстегнула свой короткий двубортный плащ и протянула его одному из жандармов, словно гардеробщику в роскошном ресторане. Под плащом оказались комбишорты[42] цвета розового дерева с глубоким запашным вырезом сверху: одежда, позволявшая оценить как длинные загорелые ноги, так и обнаженные плечи и силиконовую грудь. Арсенал дополняли золотые часы и туфли на высоченных каблуках. В гостиной было полно мужчин, и все, как по команде, проводили ее глазами, когда она прошла мимо них. Сервас заметил, что это не понравилось Ирен: видимо, она сочла такой наряд не очень подходящим к обстоятельствам. Но не успела она и рта раскрыть, как доктор Драгоман заговорила тем же высокомерным и холодным профессиональным тоном, что и в прошлый раз. – Где он? – У себя в комнате, – ответила Циглер. Психиатр окинула беглым взглядом набившихся в шале жандармов, которые откровенно на нее пялились. – Здесь слишком много народу. Какой-нибудь врач его осматривал? Циглер назвала имя доктора, которого Драгоман, похоже, знала. – Никаких ран или следов на теле, никаких признаков сексуальной агрессии… но рядом со следами мальчика в лесу нашли следы взрослого человека… Габриэла Драгоман прищурилась. Ирен уже обрисовала ей ситуацию по телефону. – Мать с ним? – Да. – А отец? К отцу он подошел? Ирен отрицательно покачала головой. – Он его проигнорировал, – ответила она. – Его отец… страдает посттравматическим синдромом. Бывший военный, был ранен в бою. Его наблюдает военный психиатр. – Я слышала об этой истории. Габриэла Драгоман наморщила красивые черные брови под светлой челкой. – Я всегда очень внимательна к конфигурации семьи, когда впервые встречаюсь с ребенком. Ребенок в возрасте одиннадцати лет с матерью – это нормальная конфигурация, и она нам ни о чем не говорит. Ребенок с обоими родителями – конфигурация, больше характерная для молодых семей, стремящихся дать детям хорошее воспитание и разделить обязанности между собой. И гораздо меньше – для семей, где родители не ладят и где каждый пытается поймать другого на слове. Конфигурация, когда ребенок остается с отцом, – часто результат раздора или развода. Но когда мать в одиночку воспитывает ребенка, она старается не впускать на свою территорию клиницистов, а впоследствии – полицейских. Она охраняет свою полную власть над миром ребенка и будет сознательно или бессознательно препятствовать его контактам с другими взрослыми. Сейчас, когда мальчик успокоился, мать надо увести и допросить его без нее. Однако с другой стороны, если вы хотите добиться результатов, вам надо установить с ним отношения взаимного доверия и ни в коем случае не спровоцировать отторжения, которое может вызвать интрузивный характер ваших вопросов. Предоставьте действовать мне. Пойдемте. Они прошли по коридору, обшитому панелями, как и большинство помещений в шале, и вошли в комнату Тео. Мальчик сидел на полу на подушке. Как и Матис, он играл с планшетом. Мать сидела рядом. – Здравствуй, Тео, – сказала Габриэла. Голос у нее был теплый, дружеский и уверенный. Сервас заметил, что мальчик с любопытством на нее посмотрел, а значит, ей удалось привлечь его внимание, чего так и не смогла добиться Циглер. – Можно я сяду? Не дожидаясь ответа, она взяла другую подушку и уселась на нее сантиметрах в пятидесяти от Тео, как отметил Сервас, как раз на границе личного и интимного пространства. «Интересно, – подумал Мартен, – а что, значение социальных дистанций и управление межличностным пространством одинаково и для детей, и для взрослых?» Следующие минут пять Габриэла Драгоман расспрашивала Тео об игрушках. Эта тема, похоже, очень ее заинтересовала. Она развеселилась и все время смеялась. Сервас не узнавал ту отстраненную, высокомерную даму, что недавно принимала их в своем экстравагантном бункере, завешанном странными картинами. Потом она обратилась к матери: – Мне бы хотелось попросить вас выйти. – Но я… – Пожалуйста, я вас прошу… Это прозвучало не как просьба, а как приказ. Сухой и властный. Мать побледнела и встала. Габриэла повернулась к мальчику и заговорщицки ему улыбнулась. – Тео, – сказала она, когда мать вышла, – все, что будет здесь сказано с этой секунды, я не сообщу твоим родителям, я вообще об этом не стану с ними разговаривать. Но ты потом можешь им все рассказать, если захочешь. Тебе решать. Понимаешь? Тео медленно наклонил голову. – Ты должен знать, что все, о чем мы будем разговаривать, – это наш маленький секрет, договорились? Мальчик снова медленно кивнул. – Хорошо. Когда жандармы тебя нашли, ты был в лесу. А что ты там делал? – Что? – Что ты делал в лесу? – Я не хочу об этом говорить, – ответил мальчик. – Почему, Тео? – Потому. – Тео, я тебе обещала. Родители ни о чем не узнают. Все останется между нами. – Вот этого зовут Мегатрон, – сказал Тео, показывая на одну из фигурок, – он предводитель Десептиконов[43]. – Тео, ты не хочешь говорить о том, что произошло в лесу? – Нет. – Почему? – Я не хочу об этом говорить! – вдруг крикнул он изо всех сил. – Не хочу! Уходите! – А этого как зовут? – не сдавалась Габриэла Драгоман, указав на другого трансформера. Мальчуган вздохнул и вдруг успокоился. – Это Оптимус Прайм[44]! Пф-ф-ф… Похоже, его разочаровало, что докторша не знает ничего о трансформерах. – Тео, а ты любишь рисовать? Он поднял глаза от игрушек, взглянул на психиатра и кивнул. – Нарисуешь мне что-нибудь? Он подошел к своему столику и вернулся с листком бумаги и цветными карандашами. – Можешь нарисовать сам себя в лесу нынче ночью? Сервас затаил дыхание. Тео размышлял. Потом взял карандаши и принялся рисовать. Габриэла встала и подошла к ним. – Детей от семи до одиннадцати лет в условиях расследования рекомендуется попросить нарисовать ситуацию, которая вас интересует. Это лучший из способов коммуникации. Но сначала – игра. А потом то, что на нашем медицинском языке именуется «диалог по-взрослому». Сервас подумал, что между взрослыми пациентами, страдающими различными парафилиями, и детьми, которых лечила Габриэла Драгоман, ее психиатрическая практика делает большое различие. Но, в конце концов, общество все больше и больше впадало в детство, и огромное количество взрослых людей не желали с детством расставаться.