Она стояла на каучуковом коврике на голове, опершись на него предплечьями и локтями и обхватив ладонями голову. Ноги были вертикально подняты вверх, носки вытянуты к потолку, и торс тоже строго вертикален. Ирен озадаченно на нее посмотрела, потом перевела взгляд на Серваса. Тот пожал плечами. Сделав двадцать дыхательных упражнений, Габриэла встала с головы на ноги. – Стойка Ширшасана, – пояснила она. – Очень хороша для энергетических каналов мозга, которые очищаются притоком крови. Это укрепляет жизненную силу… Циглер недоверчиво покачала головой. – Что вас ко мне привело? – поинтересовалась психиатр, стирая салфеткой пот с тела. – Вы, – ответила Циглер. – Вы забыли нам сказать, что были одним из психиатров, объявивших Тимотэ Хозье невменяемым после убийства сестры. – Обыкновенная забывчивость. Мелкий грешок, – признала Габриэла. – Однако в глазах правосудия это выглядит по-другому… Почему вы этого не сказали, почему скрыли? Блондинка в костюме для йоги пожала плечами. – Это не имело никакого отношения к вашему делу… И мне вовсе не хочется ворошить старые воспоминания… Это история прошлая. Я в то время была молода, фанатична, чрезмерно увлекалась теориями. Мне казалось, что старики ничего не понимают, их взгляды устарели, их все обошли, и уже один тот факт, что ты молод, дает тебе право на многое… Вы, должно быть, говорили с Жаком, – добавила она. Жаком звали Деверни. – Бедняга Жак… Им так легко было манипулировать. Он убил бы и отца, и мать, чтобы заманить меня в постель. И в то же время его мучило чувство вины. Он был такой… принципиальный. Говорил, что никогда не встречал такой женщины, как я. Такой… чарующей. Именно это слово он всегда произносил. И такой колдовской, разнузданной, бесстыжей и аморальной, – добавила она, глядя на Серваса. – У бедняги Жака был гораздо больший запас слов, чем сантиметров или воображения. Так что вы хотите? – Получить доступ к досье ваших пациентов, – ответила Циглер. Черные брови Габриэлы Драгоман поползли вверх. – Вы шутите? Циглер достала из внутреннего кармана форменной рубашки санкцию на выемку и протянула психиатру. – Вам следует знать, что медицинская тайна, за исключением соображений закона, не должна препятствовать расследованию. И сам факт отказа предоставить сведения наказуем. Сервас увидел, как на лице Габриэлы появилась ледяная улыбка. – В данном случае все решает врач, – отрезала она. – Врачи имеют право, а не обязанность, предоставить затребованные документы… Статьи пятьдесят шесть-один и пятьдесят шесть-три… Она непринужденно, даже развязно взмахнула рукой. – Впрочем, даже если я рассмотрю ваш запрос положительно, то существует настоятельная рекомендация предоставлять такие документы только в присутствии одного из стражей порядка. – Я вижу, вы проштудировали вопрос, – прокомментировала Циглер. – Именно так. Габриэла вызывающе смотрела на нее серыми глазами, и Сервас подумал, что не только мужчины соревнуются, чья струя попадет дальше. – Я также располагаю полномочиями вас арестовать, здесь и сейчас, – холодно бросила Ирен. – Интересно, какое впечатление это произведет на вашу клиентуру, когда об аресте станет известно? Вы не хуже меня знаете, что в наше время сведения, просочившиеся в прессу, – самая ходовая монета. «Мадам психиатр взята под стражу в ходе расследования убийств в Эгвиве». Даже если ваше имя и не будет названо, о ком подумают люди, прочитав заголовок? Она обратила к психиатру жестокую улыбку. – Вы детский психиатр, – сказала она. – Представляете, какое впечатление произведет это на родителей ваших подопечных? Габриэла попыталась бравировать напоследок: – Кто знает? Может быть, это принесет мне новую клиентуру… поинтереснее… – Смотрите сами, Габриэла, – пожала плечами Ирен. Сервас прочел в глазах психиатра больше, чем гнев – глубокую и безрассудную нутряную ненависть ко всему, что представляют они с Ирен, и всепоглощающее презрение. Он сразу подумал о словах Деверни. А потом все исчезло так же внезапно, как возникло, и губы Габриэлы Драгоман растянулись в улыбке. – Пойдемте. Она направилась в глубину зала, прошла мимо картин и толкнула дверь в маленькую комнату без окон, с серыми бетонными стенами, где неоновые светильники освещали металлические стеллажи с десятками этикетированных картонок. – Вот, пожалуйста, – сказала она. Циглер пробежала глазами по картонным корешкам. – Где начало? Габриэла уже доставала часть папок сверху. Теперь она послала Циглер почти дружескую улыбку. – Вот, смотрите… У меня нет мыслей на этот счет. Все зависит от того, что именно вы ищете. – Вы прекрасно знаете, – раздраженно отрезала Циглер. – Мы ищем одного из больных вашего ведомства. Того ненормального, который вспарывает своим жертвам животы и кастрирует их… Такие не должны ходить по улицам. Сервас заметил, что доктор Драгоман вдруг стала серьезной. Зрачки ее сузились. Она подошла к одной из картонок, сняла ее со стеллажа и открыла, протянув Ирен несколько тонких картонных папок. Циглер задумалась и пристально посмотрела на Габриэлу. – Как на ваш взгляд, может речь идти о личности, которая… ненавидит мужчин? – медленно сказала она, не сводя глаз с психиатра. Сервас насторожился, следя за ее реакцией и вспомнив «беднягу Дюверне». – Вы имеете в виду женщину, вы считаете, что именно женщина и есть та самая личность? Так, капитан? – сказала Габриэла, немного помолчав, и глаза ее заблестели сильнее. – Я не вижу, каким образом женщина смогла бы сотворить то, что сотворил этот монстр… – Разве что их было двое, – рискнула Ирен. Наступило молчание. – Мужчина и женщина… да… я, кажется, понимаю… – осторожно отозвалась Габриэла. Сервас вспомнил заключение судмедэксперта после убийства Тимотэ Хозье, когда Фатия Джеллали заявила, что два удара по затылку были нанесены в разные места черепа: один выше, другой ниже. Следовательно, нападавших было двое: один высокий, другой низенький. Такова была ее гипотеза, которую напомнила сейчас Циглер. Фатия Джеллали признала эту гипотезу предварительной: других тогда еще просто не было. И тут Сервасу в голову пришла мысль, которая ему ой как не понравилась: а что, если их было не двое, а больше? Габриэла первая прервала молчание: – Тогда начните вот отсюда. Помимо моих записей, вы сможете увидеть все сеансы: они записывались на жесткий диск. Можете воспользоваться моим компьютером. А я пойду, приму душ. И не стесняйтесь, если у вас возникнут вопросы: я буду рядом, и пациентов у меня до вечера нет. Я так же, как и вы, надеюсь, что тот, кто сотворил все эти ужасы, будет арестован. «Что-то очень быстро она вдруг стала сотрудничать, – подумал Сервас. – Может, ей снова удалось всеми манипулировать? Возможно. У Габриэлы Драгоман чувство собственного превосходства, помноженное на уверенность в том, что она всегда права, не выносило никаких отказов». Уже потом, когда она выходила из комнаты, его поразило совершенно новое выражение ее лица со сжатыми зубами: страх. Она тоже была напугана, как и все (или почти все) в этой долине. 45 ГАБРИЭЛА. И что дальше? ТИМОТЭ. Дальше мой отец, эта сволочь. Мне снится, как я застаю его, когда он спит, и втыкаю в него нож, втыкаю, пока он не проснется и не вытаращит глаза со страху. А я сижу у него на коленках и стараюсь наносить удары в грудь и в гениталии. И я вижу, как входит и выходит блестящее лезвие, как оно, как бумагу, режет кожу, как входит по рукоять и выходит, красное от крови. А отец мочится кровью, просто фонтаном, бьется в кровати, как карп, и орет благим матом… все простыни в крови, подушки в крови, кровь у него течет по шее, течет по моим рукам, повсюду… ГАБРИЭЛА. Откуда такая злость, Тимотэ? ТИМОТЭ. Думаю, это из-за того, что он проделывал с женщинами… ГАБРИЭЛА. С какими женщинами? ТИМОТЭ. Да со всеми, с кем пересекался. Он ненавидит женщин. ГАБРИЭЛА. Но он же гинеколог, правда? ТИМОТЭ. Правда. Если бы люди узнали, что он думает о женщинах, он растерял бы всю клиентуру… Не говоря уже о том, что он проделывает с некоторыми из них. ГАБРИЭЛА. Уточните, пожалуйста… ТИМОТЭ. Он делает аборты совсем юным девочкам, которых содержит одна из восточных мафий… а в благодарность мафия время от времени подкидывает этой старой свинье одну из девочек… ГАБРИЭЛА. Откуда вам все это известно, Тимотэ? ТИМОТЭ. Известно, и все. ГАБРИЭЛА. А ваши фантазии, Тимотэ? Расскажите мне о своих фантазиях… ТИМОТЭ. Мне нравится все религиозное.