– Прекрати! Едва он ее выпустил, как ему сразу прилетела пощечина. Она ударила изо всей силы. Зубы у него дернулись и скрипнули, щека запылала. – Грязный мерзавец! – орала она. – Ничтожество! Он пристально на нее взглянул. На какую-то долю секунды ему отчаянно захотелось дать сдачи. Но он знал, что не может. Не должен. Иначе он будет уже не он. Он никогда не бил женщин. Даже когда был обижен и взбешен. Даже когда на него нападала ошалевшая от злости гарпия. Он вышел в ванную, зажег свет и посмотрел на себя в зеркало. Следы пальцев отчетливо отпечатались на щеке. Он намочил салфетку и протер щеку. Когда он вернулся в спальню, Габриэла, уже холодная и отстраненная, курила, сидя в изголовье кровати. – А ты порядочный идиот, – сказала она, смерив его взглядом, и губы ее растянулись в улыбке. К ней вернулось самообладание: голос звучал насмешливо, презрительно и ядовито. Ни одному мужчине она не позволяла себя унижать: это она их унижала. Деверни сказал правду: теперь она была сама ненависть, само презрение. Она резко выпустила дым в его сторону, словно плюнула. – Ты никогда не поймешь, что потерял… Ты действительно жалок. Теперь она разглядывала свои пальцы с накрашенными ногтями, ступни на одеяле, пошевелила пальцами, согнула колени… – Чтоб ты сдох, – заключила она, не глядя на него. – Габриэла… – Пошел вон! Он почувствовал, как в нем снова закипает гнев. – Ты ненормальная, сама-то знаешь? У него отпало всякое желание ее пожалеть, наоборот, ему захотелось ее унизить, припереть к стенке. Но она была тверда, как железо: – ЧТОБ ТЫ СДОХ, ЖАЛКОЕ НИЧТОЖЕСТВО! Он смотрел на бардачок, сидя в полумраке автомобиля, и спрашивал себя, наблюдает за ним Габриэла из окна, погасив весь свет в доме, или нет. Впрочем, сейчас это его уже не интересовало. Он думал о Леа. Только о Леа… Где она сейчас? Что делает? Он знал, что это поражение. И Леа скажет, что он безвольный слабак. Да он и сам это скажет. Как говорил уже много раз… А еще говнюк… Он открыл крышку бардачка. Внутри лежала пачка сигарет. Неоткрытая пачка. Еще в целлофановой упаковке. И рядом зажигалка… Он дрожащей рукой потянулся к пачке, разорвал упаковку, постучал по ней и вытащил сигарету двумя пальцами. Мимо него проехала патрульная машина, он увидел ее фары в зеркало заднего вида. Когда он вдохнул дым, то подумал, что нет в мире ничего лучше поражения: ничего слаще, ничего ужаснее, ничего человечнее. Язык Изабель Торрес во рту Ирен отдавал хмелем. К запаху хмеля примешивался слабый запах ментоловой жвачки. Их языки сплетались и обвивали друг друга уже секунд десять в полумраке автомобиля. Мэр расстегнула джинсы Ирен, скользнула ей в трусики, и Ирен почувствовала, как жаркая волна затопила живот. Вокруг раскинулся темный лес, словно охраняя их любовную игру. Когда палец Изабель проник в нее, Ирен застонала и прижалась к ней. Тяжело дыша, она закрыла глаза и почувствовала, как напряглись и затрепетали мышцы бедер. Тело покрылось влагой. Ничего больше не существовало, кроме этих ощущений во рту и между ног. Игравшая в салоне музыка умолкла, и сразу зазвучал новый голос – хрипловатый и какой-то бесполый и бесплотный: можно было поклясться, что он принадлежит женщине. Пел Грег Гонзалес, солист группы «Cigarettes After Sex»: «Ничто не сможет больше ранить тебя, малышка». Любимая песня Жужки. Ирен напряглась и сжала запястье Изабель. – Нет, – сказала она. – ? – Нет, прости, но я не могу. – Что? – Я не могу. Изабель пристально на нее взглянула и убрала руку. Она увидела, как потемнели глаза Ирен, и на веках блеснули слезы. – Ты можешь хотя бы сказать почему? Ирен помедлила. – Это из-за песни… она напомнила мне об одном человеке, который сейчас очень болен… И которого я люблю. Прости. Изабель Торрес с минуту помолчала. – Ладно, – произнесла она наконец, медленно покачав головой. – Ладно. Я понимаю. Я отвезу тебя. И она провела рукой по светлым волосам Ирен. Ирен вытерла слезы, текущие по щекам. Она не заметила, как помрачнел взгляд мэра, когда та маневрировала на дороге, чтобы развернуть машину и уехать с поляны. Габриэла разглядывала себя в зеркале. На ее лице не было никаких следов ссоры, не то что на физиономии этого легавого. Но она знала, что пожалуйся она, поверят ей, а не ему. Он мужик: предатель и агрессор. Что бы он ни сделал. Или не сделал. Еще через секунду она пыталась разбить себе голову о зеркало, а потом позвонить жандармам. Ей надо было хоть что-то сделать… Он не мог вот так скрыться. На глаза навернулись слезы. Слезы бешенства и разочарования. Ее макияж потек. Она взяла салфетку и принялась яростно тереть лицо. За ее спиной из тени выступил чей-то силуэт. Габриэла краем глаза заметила его отражение в зеркале, но не обернулась, а продолжила снимать макияж как ни в чем не бывало. Сзади прозвучал голос: – И за это он тоже заплатит, не переживай… И за это, и за все остальное. Воскресенье 49 Можно ли сказать, что часть ответственности лежит на нем? Или это Габриэла манипулировала им и силой затаскивала к себе в постель? Нет. Никто его не заставлял силой… Он уже большой мальчик и способен сказать «нет». Стоп. В любое время. Он знал, что наделал глупостей. Даже если ему и удалось сразу исправить ошибку, он все равно изменил своим принципам. И был готов изменить Леа. Нет, он уже ей изменил. Вся эта игра с пальцами, погруженными в тела друг друга… Какая разница, в рот или… Тьфу!.. Нет, неспроста все это. Да ничего и не бывает просто так. В отличие от толпы, жаждущей простых истин, от политиканов, торгующих и упрощениями, и перегибами, от идеологов, верящих в собственное вранье, судьи, адвокаты и сыщики знают, что все ситуации отличны одна от другой. Как и те, кто оказался в этих ситуациях. Восемь утра. Воскресенье. Сервас снял с торса тейпирующие пластыри и оглядел себя в маленьком зеркале в ванной. Раны почти затянулись, синяки пожелтели. Выйдя из-под душа, он уже собирался одеться, когда на ночном столике завибрировал телефон. Он взглянул на экран. Ирен… На какую-то долю секунды его охватил страх… А вдруг это Габриэла? Вдруг она осмелилась? Он схватил мобильник, стоя одной ногой в брючине, которую успел натянуть, а другую таща за собой, как ящерица свою шкурку во время линьки. – Да? – Ты где? – В гостинице, заканчиваю одеваться. А что? – Кое-что произошло в доме Тео, ну, того мальчика… Он глубоко вздохнул. – Что там случилось? – Может, это и ерунда, но родители мальчика кое-что обнаружили у него в комнате.