Это правило с детьми не срабатывает. Срывая листочки с записями, которые он расклеил по кабинету после предыдущего сеанса с Николином, и ожидая, когда охранники из института снова приведут его, Джербер вспомнил некоторые советы синьора Б. Отец всегда повторял, что, вопреки общему мнению, ум ребенка или подростка не так-то легко постичь. В действительности он предстает глазам терапевта чем-то вроде запутанного лабиринта. Легко проникнуть туда, но трудно выбраться обратно. И хуже всего то, что там можно заблудиться. Если гипнотизер не находил дороги назад и оставался в голове у маленького пациента, тому не было спасения: он рос бы с чужим присутствием в подсознании, что значительно затруднило бы развитие его психики. И это означало бы самый крупный провал для любого из коллег Пьетро Джербера. Он привык очищать ум от накипи, оставшейся после полученных травм, заживлять невидимые раны, нанесенные психологическим насилием: как царапины от ржавого гвоздя, они со временем могли воспалиться. Но никогда ему не доводилось освобождать кого-то от чужого присутствия, от паразита. Тем не менее, используя Нико, сказочник хотел заставить его испытать то, что сам пережил в детстве, когда оказался в плену у орка, который вдобавок велел называть себя дядей. И Джерберу любопытно было услышать историю до конца. Я бы на твоем месте не спускался в подвал. Красная лампочка на потолке трижды загорелась и погасла. Его юный гость прибыл. Чуть погодя психолог впустил в мансарду охранников и хмурую сотрудницу. На Николине был тот же белый комбинезон, выданный в институте, но на этот раз наручники с него заранее сняли. Он по-прежнему двигался так, будто им управляли с пульта или он ступал по линиям на полу, ему одному видимым. – Вы держали его отдельно, как я просил? – осведомился Джербер. Он говорил в нос: все-таки простудился. – Да, – неохотно подтвердила сотрудница. – Следили за его поведением? Заметили что-то интересное? – Ничего: ребенок совершает обычные действия, остальное время сидит и смотрит в окно. Джербер принял это к сведению, хотел было что-то сказать, но вместо этого чихнул. Женщина отступила на шаг. – Вы здоровы, доктор? – спросила она скорее раздраженно, нежели в самом деле беспокоясь о его самочувствии. – Спасибо, вполне, – поспешно ответил Джербер. Потом наблюдал, как сопровождающие выходят: они, как всегда, будут дожидаться конца сеанса на улице. Оставшись с мальчиком наедине, Джербер положил ему руки на плечи и подвел к креслу-качалке. – У нас сегодня много работы, – объявил он, пока задергивал шторы, создавая искусственный полумрак. Изображал жизнерадостность, но на самом деле был озабочен. – Многие думают, будто гипнотизеры в основном используют визуальные стимулы, чтобы погрузить человека в транс, – продолжал он, хоть и не был уверен, что ребенок способен постигнуть смысл его речей. – Маятник, качающийся перед глазами, быстро вращающаяся спираль… – Он немного подтолкнул кресло, потом Нико стал раскачиваться самостоятельно. – Есть такие, кто использует звуки; например, я включаю метроном, а мой отец ставил старую пластинку. Но самые умелые гипнотизеры прибегают к прикосновениям… – Психолог трижды быстро коснулся мальчика – точно так, как это испачканной углем рукой проделал лесничий. Левое плечо. Лоб. Правое плечо. Дыхание Николина участилось, открылась другая дверца в его ум. Отмычка сработала. Джербер устроился в кресле. С прошлого сеанса ему не давал покоя один вопрос, и теперь психолог задал его: – Что там, в подвале? 25 Ничего. В подвале нет ничего. Я твержу это и твержу, пытаясь убедить себя. Но не получается. Лежу в своей постели и не могу спать, тревога сковывает тело, глаза не отрываются от запертой двери. Дальше по коридору – спальня мамы и папы. В их постели – чужой, до сих пор не могу в это поверить. Не верю и ни единому слову в той истории, которую он рассказал. Мои родители не уехали, не увезли с собой нашу собаку, оставив меня здесь, с человеком, которого я ни разу в жизни не видел. Не отправились в отпуск без меня. «Они в подвале». Эту фразу произнес не я, а кто-то другой у меня в голове. Взял взаймы мой голос и говорит со мной, оглашая то, чего я сам сказать не осмеливаюсь. Когда я пытаюсь возражать, он настаивает. Я уже не знаю, кого больше бояться: дяди или себя самого, так ведь недолго и сойти с ума. Перед рассветом, обессиленный, я не выдерживаю и погружаюсь в неглубокий сон, мне все время снится одно и то же, раз за разом, и мне никак не проснуться. Так бывает при высокой температуре, ты весь горишь, хочешь стряхнуть сонную одурь, но остаешься в ней, запертый, плененный. Мне снится, что рядом со мной Белла. Я бросаю ее любимую игрушку, резинового буратино, им еще папа играл, когда был маленький: если его стиснуть, раздается долгий, душераздирающий вопль. Белла бежит за ним и приносит мне обратно. Я далеко бросаю буратино, а моя собака возвращает его. И так до бесконечности. Я устал, Белла – ничуть. И приходится продолжать. Но потом я замечаю, что с Беллой не все в порядке, на бегу у нее из живота струится кровь. Да, кто-то вспорол ей брюхо ножом вроде того, которым незнакомец чистил яблоко в кухне, когда я увидел его в первый раз. Моя собака умирает, говорю я себе. Но вроде бы ей не больно, она не мучается от того, что с ней сделали. Очевидно, она уже мертва, рассуждаю я про себя. Умерла, а сама не заметила. И вскоре очутится в подвале. Я хочу выйти из этого сна, не хочу больше подкидывать в воздух проклятого резинового буратино. Может, если кинуть еще дальше, псина не захочет бежать за ним? Стараюсь изо всех сил, но, как бы далеко я его ни закинул, собака не сдается. Потому что Белла никогда не расстается со своей любимой игрушкой. И прячет ее так, чтобы мы не могли найти. Никогда. Когда я наконец просыпаюсь, перед тем как открыть глаза, проходит целая благословенная секунда пустоты и покоя, в течение которой я ничего не помню. Но потом правда обрушивается на меня, горло сжимает тоска. Оглядываю себя. На мне та же одежда, в которой я накануне пришел со школы, у меня даже не было сил переодеться в пижаму. Какая от этого польза, спросил я себя. Все равно незнакомец убьет меня, пока я сплю. В итоге я весь пропотел, от меня воняет. Но я с изумлением обнаруживаю, что еще жив. Встаю, осторожно открываю дверь моей комнаты, выглядываю наружу, прислушиваюсь. День уже в разгаре, но в доме все еще тихо. На мгновение мелькает мысль, что орк ушел, это было бы чудесно, просто фантастика. Но потом слышу, как он храпит. И тогда что-то содрогается в животе, невидимая рука стискивает кишки, и я скорей бегу в туалет, чтобы не обделаться. Потом спускаюсь вниз. Я мог бы воспользоваться тем, что бугай спит, и сбежать. Я и вчера об этом думал; может быть, сегодня хватит смелости пойти до конца. Но когда я попытался намекнуть незнакомцу на такую возможность, тот не дрогнул. Даже дал понять, что знает: я этого не сделаю. Ты слишком хитрый малец. Почему я его слушаюсь? С ума сойти! Надо хотя бы попробовать. Но потом веду себя точно так, как он предрекал: отказываюсь от своего намерения, нахожу отговорки, выдумываю тысячу причин, чтобы смириться, даже оправдываю его. Потом, не зная, что дальше делать, сажусь в гостиной и жду. Час, другой, третий. Взгляд мой перебегает от кухни, где есть дверь, ведущая в подвал, к лестнице, по которой я только что спустился. Около двух часов дня слышу, как открывается дверь из спальни родителей и приближаются по ступенькам шаги, мерно, неотвратимо. Бугай появляется: потягивается, зевает, не прикрывая рта. Он в одних трусах и носках, непричесанный. – Добрый день, – приветствует он меня как ни в чем не бывало. – Хорошо спал? – спрашивает, как будто это его в самом деле интересует. – Да, – говорю я неправду. В отличие от меня, его ни капли не удивляет, что я не сбежал. Осознаю, что боюсь не столько его, сколько положения, в котором я оказался. Все настолько нелепо, что я уже не знаю, как правильно поступить. Все вокруг внушает ужас, приводит в смятение, вот почему я ни на что не могу решиться. Я как ящерица, пойманная и помещенная в стеклянную банку: хотя крышки нет, она боится вылезти, потому что не знает, что ее ждет снаружи, и предпочитает оставаться внутри и медленно жариться на солнце. – Умираю с голода, – заявляет орк, потом умолкает. Он смотрит на меня, я – на него, пытаясь понять, чего он от меня ждет. Потом догадываюсь, и это мне кажется абсурдным. – Я должен приготовить завтрак? – спрашиваю я, оторопев. – Сойдет яичница из двух яиц и кофе, – подтверждает он, поглаживая себя по животу. – А я пока пойду отолью, – торжественно заявляет он и громогласно хохочет. Я никогда в жизни ничего не готовил. Не знаю, с чего начинать. Но если в этом признаться, ему от меня не будет никакой пользы. И он от меня избавится в единый миг. Значит, придется импровизировать: попробую вспомнить, как это делала мама на кухне или папа в походе. Не так-то трудно поджарить два яйца, уговариваю себя. Захожу в кухню, миную закрытую дверь в подвал, стараясь туда не смотреть. Открываю шкаф, беру оливковое масло. Ставлю на газ сковороду. Шарю в холодильнике, ищу яйца, вот они, шесть штук: радует мысль, что если с первого раза не получится, ничего страшного. А когда закрываю дверцу, взгляд мой падает на пол. И сердце буквально рвется на части. Стучит глухо. Так бывает, когда из жалости бросаешь в пруд рыбку, которую только что поймал, а она уже мертвая. То, что я вижу, переворачивает мне душу, убивает меня. За холодильником лежит буратинка Беллы. Не знаю, хотел бы я обнаружить место, где моя собака спрятала свою любимую игрушку в последний раз. Наверное, нет, ведь это означает, что голос в моей голове прав. Если кому-то удалось разлучить Беллу с этой проклятой игрушкой, значит для всего остального существует единственное объяснение. Я подбираю резинового буратино и кладу его на стол. Нахожу и кофеварку тоже. Когда слышу, как скворчит масло, разбиваю яйца, но рука у меня дрожит, желток растекается по сковородке. Может, ему и так сойдет, а может, и нет. Мне все равно. Пока я размазываю белок по краям и жду, когда образуется золотистая корочка, бугай возвращается из туалета и садится за стол, где я уже поставил один прибор, только для него. – Ты не хочешь есть? – удивляется он, видя на столе только одну тарелку. – Нет, – отвечаю я, потому что в животе у меня дыра, такая же как у Беллы в недавнем сне: кровь не течет, но все равно больно. Если меня стиснуть, я издам такой же долгий душераздирающий вопль, как резиновый буратино. Хочется плакать, кричать, стукнуть его раскаленной сковородой. – Все-таки нужно хоть немножко подкрепиться, – наставляет он, делая вид, будто беспокоится. Но меня не проведешь, я больше не верю ни единому слову ублюдка, убившего мою собаку. – Я не голоден, – твердо заявляю я, уже в таком бешенстве, что не боюсь ему перечить. Он пристально вглядывается в меня: – В чем дело, малец? Что на тебя нашло? – Ничего, – огрызаюсь я, зная, что на лице у меня написано обратное. Потом накладываю ему яичницу. Он молча смотрит в тарелку. Потом, не поднимая головы, заявляет: – Неправда, что-то не так. – Все хорошо, – заверяю я, крепясь из последних сил, и наливаю ему кофе в чашку. Но голос срывается на крик, это выдает меня. Бугай хватает вилку, но потом передумывает: кладет ее снова на стол и поднимает на меня взгляд: – Не морочь мне голову, пожалуйста. Он не сквернословит. Этот амбал не сквернословит, размышляю я. Он ведь не сказал: «Не води меня за нос, ушлепок» – или что-нибудь в этом роде. Нет, ничего подобного! Он даже сказал пожалуйста! И я потихоньку схожу с ума: ему не нужна ругань, чтобы угрожать. У него и так это получается. Хватает тона. Он полон злобы, в нем вежливая свирепость, только орки могут вкладывать такую во все слова. Они не вопят, не бесятся. Сам тон голоса говорит обо всем. Ясно и доходчиво. Он проникает к тебе в уши и достигает того места, которого должен достичь. Местечка между желудком и сердцем, куда проваливаются слова, превращаясь в черный, вскипающий страх. – Ты сделал что-то плохое с моей собакой. – Это не вопрос, а ясно выраженное обвинение, и на этот раз оно слетает с уст без запинки. – Я бы никогда не навредил твоей собаке, – заверяет орк. – Я же тебе объяснял: твои родители взяли пса с собой, когда уехали в трейлере. – Я тебе не верю.