Это рискованно, я знаю, но мне уже все равно. Ведь рано или поздно меня ждет та же участь. И если уж мне суждено закончить жизнь в подвале, зачем терпеть этот страх, эту бесполезную муку. – Почему ты так уверен, что я говорю неправду? – снисходит до меня чужак, немного откладывая неизбежное. – Об этом мне сказал резиновый буратино, – выпаливаю я, бросая взгляд на стол, где лежит игрушка. Бугай смотрит так, будто видит ее в первый раз. – Ты прав, – говорит он. Этого я не ожидал. Какие-то два слова точно вычерпали из меня все силы. Некуда деваться от такого признания, разве можно спастись от орка, который наконец признается, что он орк. Он может позволить себе говорить от чистого сердца, ведь, по сути, он ничего не потеряет. Ведь это твоя жизнь сейчас прервется. И хотя, положив конец фарсу, я мнил себя смелым, последнее слово все равно осталось за ним. Так кот играет с мышью, загнав ее в угол: то прижимает ее, то отпускает, пока не надоест. Цель у него все та же, просто он больше не играет со мной. – Твой пес не с родителями, – подтверждает он как ни в чем не бывало. – И я должен извиниться перед тобой за то, что сразу не сказал правду. Что еще за новая игра? Я уже знаю правду, говнюкублюдокподонок. Амбал переводит взгляд с игрушки на меня и даже как будто раскаивается: – Твои родители меня попросили позаботиться и о вашем псе тоже, но, как только машина отъехала, он удрал. – Она, – поправляю я, не скрывая гнева. – Ее зовут Белла, – уточняю я, будто достаточно произнести кличку собаки, чтобы дать ему понять, насколько бесполезно и дальше морочить мне голову. Мне двенадцать лет, но я не идиот. – Белла убежала, скрылась в лесу, и я не смог ее поймать, – пробует он оправдаться. Но потом сам понимает, что это бесполезно. Зачем он врет? Наверное, я ему нужен, другого объяснения нет. Для чего-то я могу ему пригодиться. Эта мысль меня ужасает, ведь я не знаю, что именно он для меня уготовил. Может, ему просто нравится видеть мое бессилие. Когда ему надоест, он припомнит мне и этот наглый выпад. И поскольку я ничего не говорю в ответ на его последнюю ложь, он берет тарелку с яичницей, чашку с кофе и вилку и, опустив плечи, с обиженным видом уходит завтракать в гостиную. Плюхается задницей на диван и включает телевизор. Нужно спросить у него насчет подвала. Что там, в подвале, говнюкублюдокподонок? Самый подходящий момент спросить, ведь больше никогда я не смогу так расхрабриться, – я это чувствую. Но не спрашиваю. То, что я могу услышать в ответ, внушает больше страха, чем сам орк. Тогда я сажусь за кухонный стол и наблюдаю за гостиной через открытую дверь. Вижу затылок бугая, неподвижный перед экраном. И спрашиваю себя: о чем он думает, когда смотрит сериал или рекламу нового моющего средства или когда переключает каналы? Чего он добивается на самом деле? Что делает здесь? Чего хочет от меня? Проходит час за часом, а он не делает ничего. Встает только затем, чтобы взять чего-нибудь поесть или сходить в туалет. Потом возвращается на то же место. На меня ноль внимания. Амбал не курит, не пьет спиртного, не колется наркотой. Не подвержен ни одному из пороков, обыкновенно присущих злодеям. Он просто ленив. От этого страх мой возрастает, набирает силу. Я никак не могу определить чужака, он ускользает. Не предусмотреть, какой он сделает ход, не понять заранее, чего ожидать от него. От такого человека защититься нельзя. В одном я уверен: когда гнев его прорвется наружу, он сделает со мной что-то очень, очень плохое. Чуть позже, к концу дня, когда начинает темнеть, я подмечаю, что голова у него клонится на сторону. Понимаю, что он задремал на диване. В самом деле, вскоре и храпеть начинает. Не знаю откуда, но в этот момент мне в голову приходит светлая мысль. Кажется, есть способ что-то узнать о чужаке. Моряцкая торба, которую он принес с собой. Я уверен, что эта торба в спальне родителей. Встаю со стула и крадучись, чтобы не разбудить его, поднимаюсь наверх. Открываю дверь, и вид разобранной кровати мамы и папы, да и весь беспорядок наполняет меня бесконечной печалью. Их вещи лежат не на месте, их личное пространство осквернено незнакомцем. Папина пижама валяется на полу. Тапочки, всегда аккуратно поставленные на коврик, теперь раскиданы по комнате. Открытый тюбик маминого крема для рук лежит на тумбочке, крышка от него неизвестно где. Так крем высохнет, возмущаюсь я, вспоминая изящные движения, какими она каждый вечер наносит крем на ладони и тщательно их растирает; помню и запах от ее рук, когда она гладит меня по щеке, желая спокойной ночи. Знаю, что это не повторится, что все осталось в прошлом. Будто какой-то катаклизм смел с лица земли прежний мир. Куда подевался этот мир, я еще не знаю, но знаю, что он не вернется. Однако сожалеть не время. Орк может проснуться. Моряцкий мешок стоит на полу, в углу. Я подхожу, опускаюсь на колени. В последний раз оборачиваюсь к двери – так, на всякий случай. Потом хватаю мешок, развязываю тесемки, раскрываю его. Вещей мало, в основном одежда. Я все вытряхиваю на пол, хочу проверить, нет ли там бумажника, документов, чего-то такого, что может подсказать, с кем я имею дело. Носки, трусы, белая футболка, голубая майка, пара мятых джинсов, еще одна майка, грязная, бермуды, старая кепка с козырьком. Большущий нож, которым он чистил яблоко. Беру его в руки, разглядываю: не прихватить ли с собой, не напасть ли с ним на орка. Вопрос в том, хватит ли у меня сил. Ответ: не хватит. А еще я обескуражен: нет ни бумажника, ни одного документа, ни даже какой-нибудь бумаги, по которой можно установить его личность. В одном только он не соврал: среди вещей нет мобильника. Но что-то все-таки есть. Фотография. Поляроидная, если точнее. Гляжу на нее и вижу молодую женщину, она изображена по пояс, позирует у барной стойки. Рыжая, но волосы, остриженные по плечи, кажутся неухоженными, как будто она сама себе делает прическу. На ней белая майка. Длинные ногти покрыты блестящим зеленым лаком, кое-где облупившимся: она поднимает кружку пива, словно хочет чокнуться со мной, и улыбается в объектив. Не очень-то красивая улыбка, немного кривая, и зубы испорченные. Кто эта женщина? Как она связана с орком? Пока я задаюсь этим вопросом, мой чуткий слух улавливает какой-то звук, и это меня настораживает. Это не в доме, а где-то снаружи. Но далеко. Очень далеко. Хотя звук приближается. Я вновь засовываю все в торбу – кое-как, торопливо. Не знаю, заметит ли амбал, что я рылся в его вещах, но нет времени беспокоиться. Сложив все на место, я поднимаюсь и выхожу из комнаты. Спускаюсь вниз, бегу к входной двери. Распахиваю ее. Закат догорает, почти всю долину покрыла тьма. Я иду по лужайке, пытаясь снова уловить этот звук. Молюсь: вот бы я не ошибся, вот бы мне не почудилось. Потом, в вечерней тишине, полной стрекотания сверчков, слышу его снова. Звук исходит из леса и разносится по нашей долине. Лает моя собака. Потом узнаю побежку Беллы, она поднимается по склону, стремится ко мне, ликуя. Да, это правда моя собака. Я бегу навстречу, она прыгает на меня, мы вместе падаем на свежую, душистую траву: никогда в жизни я не был так счастлив. Белла лижет мне лицо, она тоже рада. Она вся в пыли и в грязи, но это ничего, я ее вымою, вычищу. – Где же ты пропадала? – спрашиваю со слезами на глазах. Она снова заливается лаем. Потом сзади к нам приближается тень. Улыбка на моих губах гаснет. Белла отходит от меня, обнюхивает руку орка, который тем временем вышел из дома. – Ну что я тебе говорил? – произносит он с отсутствующим выражением лица. Глаза безумца, говорю я себе. Я никогда не видел сумасшедших, но знаю, что это так. Лучше бы он меня ненавидел, чем пялился таким тупым взглядом. Он не способен испытывать чувства. А я рядом с ним испытываю не страх, но холод. Таким я себя ощущаю: похолодевшим. И только сейчас отдаю себе в этом отчет. Амбал гладит Беллу по голове, потом поворачивается и направляется к дому. – Рад, что ты нашел свою собаку, – говорит на ходу. – Правда рад. Идет не спеша, вразвалочку. Его мирная повадка не обманывает меня. «Рано или поздно ты покажешь себя таким, каков ты есть», – говорю я себе. Рано или поздно. Так или иначе, мне нехорошо. Ведь я знаю, что в конце концов выяснится, что я прав. 26 Николин оборвал рассказ и снова удалился в затерянную комнату, но на этот раз гипнотизер был готов к внезапной остановке. Развернувшись в кресле, мальчик все с тем же безмятежным выражением на лице устремил на него томный взгляд. – Отличная работа, – похвалил психолог и, протянув руку, похлопал его по колену. Но в глубине души Пьетро Джербер испытывал почти невыносимую горечь. Слова маленького героя той истории, что случилась двадцать два года назад, все еще звучали в комнате. Вежливый психопат. Психолог не мог вообразить более жуткого монстра. В отличие от животных, человеческим существам не требуется опыт или инстинкт: каждый индивидуум способен просчитать риски в незнакомых ситуациях и, следовательно, принять соответствующие меры. Но невозможно распознать опасность, когда она прячется за двусмысленной маской, понимал Джербер. Потом прибавил еще одну запись к своей коллекции: Таинственная рыжеволосая женщина. Кто эта женщина с фотографии? В данный момент мысль о том, что надо искать очередную зацепку, не так заботила его: по правде говоря, ему уже не хотелось слушать дальше. Хотя он знал, что, нарушив условия сказочника, бросит Нико на произвол судьбы и мальчик так и останется пленником в собственном уме. Ты выслушаешь все, что я имею сказать… до самого конца. Он налил мальчику воды из графина, смотрел, как тот жадно пьет, и задавался вопросом, где Нико сейчас, в каком уголке своей психики прячется, скованный страхом. Джербер раздернул шторы, снова впуская дневной свет. Потом послал эсэмэс несимпатичной сотруднице и охранникам из института и проводил Николина в приемную. Вместе с сопровождающими мальчика обнаружил там нежданную гостью. – Мы можем поговорить? – спросила Анита Бальди, царственная в своем лиловом пальто, с черной сумочкой, свисающей с правого запястья, и бумажным пакетом в другой руке. – Конечно, располагайтесь. – Джербер пропустил ее в кабинет. От него не укрылась довольная улыбочка на губах сотрудницы, которой он недавно чихнул в лицо и которая теперь предвкушала, что психолог получит нагоняй. – Чему обязан честью? – попытался Джербер снять напряжение, когда они вошли в комнату. – Неужели ты думал от меня отделаться? – буркнула старая знакомая, ставя на пол пакет, который принесла с собой. – Разумеется, я пришла узнать, как проходит терапия. – Не стоило утруждаться: вы могли позвонить или вызвать меня к себе, я бы тотчас же примчался и сообщил, что пока нет существенных сдвигов, – соврал Джербер, стараясь не смотреть ей в глаза. Бальди сделала шаг вперед. – Что с тобой творится, Пьетро? Ты в самом деле готов рисковать карьерой? Он охотно признался бы, что у него нет выбора. Что, если бы только мог, повернул бы время вспять. Но не сказал ничего, просто вытащил из кармана брюк истрепанный бумажный платок и высморкался. – Посмотри на себя: у тебя жалкий вид, – заметила судья, оглядев его с головы до ног, особенно задержавшись на замшевых туфлях, облепленных грязью во время ночной прогулки по лесам. – Как давно ты не спишь и не ешь как следует? Видимо, он выглядит еще хуже, чем себе представлял. Да, он различал в зеркале мешки под глазами, чувствовал тяжесть грязной одежды и несвежий запашок. Но глазам Бальди представала куда более удручающая картина, если судить по выражению ее лица. Джербер скомкал бумажный платок и бросил его в горящий камин. – Я всего лишь немного простужен, – признался психолог, хотя его знобило и он весь горел. Судья приняла отговорку за чистую монету и снова пошла в наступление: – Стало быть, ты ничего не хочешь мне сказать? – Вас устроит, если я скажу, что не верю, будто Николин причинил вред своей матери?