П. Я. 9001. Может, это его инициалы, говорю я себе, но не понимаю, при чем здесь номер. Потом вытаскиваю листок из конверта, читаю обращение. Милый Медвежонок. А женщина подписывается: Кисонька. От этаких нежностей меня тошнит. Остальное – набор слащавых фраз, корявых, с грамматическими ошибками. Моя учительница исчеркала бы эти листки синим карандашом. Рыжая клянется орку в вечной любви, и все такое прочее. Пишет, что по нему скучает, и я спрашиваю себя, как это может быть, если они не встречались ни разу. Назойливо твердит, что ждет не дождется минуты, когда обнимет его, расцелует и они вместе начнут новую жизнь. Нет и намека на секс; кажется, будто это писала девочка из начальной школы: мы, в средней, гораздо яснее выражаемся на такие темы. Но одна деталь поражает меня больше всего: женщина настаивает на том, чтобы завести ребенка. И поскольку Боженька не захотел, чтобы она могла зачать сама, а двоим бродягам вроде них ни за что не дадут ребенка усыновить, она советует просто забрать какого-нибудь, ведь вокруг столько несчастных детишек. Не важно, если это не младенец, пусть он уже подрос, главное, чтобы ей было кого любить и в ответ получать любовь. Это ей не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Наоборот, она убеждена, что делает доброе дело. Ведь я могу подарить столько любви, уверяет она. И даже не думает, как это отвратительно – оторвать ребенка от его настоящих родителей и, вероятнее всего, сделать несчастным. Полагает, что со временем он привыкнет. Ведь я буду хорошей матерью, повторяет без конца. Просто зациклилась на этом. Но в последнем письме нахожу фразу, от которой кровь стынет в жилах. Жду не дождусь, когда увижу сыночка, которого ты для нас нашел. Так и написано, черным по белому. Я читаю и перечитываю, не в силах поверить. Орк изложил мне их безумный план, но теперь передо мной доказательство, что именно я – причина всего. Все дело во мне. Мама с папой были ни при чем с самого начала, и кто знает, что с ними теперь сталось. Я чувствую, что виноват, но в чем я ошибся? Я не сделал ничего плохого, разве что не успел стать взрослым. Я ребенок, и они меня выбрали. Вот почему амбал не избавился от меня, как, вероятнее всего, избавился от моих родителей. – Жаль, но никакого описания нет, – говорю я орку, возвращая письма. Похоже, у него то же самое. Он дуется, как ребенок, которому не дают то, чего он просит. – Но, думаю, платье в цветочек все-таки подойдет, – говорю я: теперь мне уже все равно. Он загорается: – Поможешь подобрать к нему красивые туфли? Через несколько минут ансамбль готов. Платье в цветочек, белые туфли на небольшом каблуке, черная лакированная сумочка. Одно к другому не очень подходит, но орк не замечает. Сумочку он выбрал только потому, что она «блестит». Принес все на кухню, повесил плечики с платьем на колышек, прибитый над дверью в подвал, а внизу поставил туфли. Весь остаток утра у меня перед глазами это опустевшее платье. Время от времени ветер задувает в открытое окно, и платье колышется. Похоже на привидение. Я думаю о той, которая облачалась в это платье, и о той, которая вскоре в него облачится. Что я почувствую, увидев мамино платье на той, другой? И думаю, что именно за дверью, на которой оно висит, я, спустившись по лестнице, ведущей в подвал, найду ответы на все вопросы. В этой двери никогда не было замочной скважины, не было и ключа. Только дверная ручка. Но я слишком робею, чтобы пойти и проверить. Я возвращаюсь в свою комнату, ложусь на кровать, смотрю в потолок и задаюсь вопросом: почему из подвала не воняет? Но самой постановкой вопроса пытаюсь себя утешить. Если бы мама и папа были там, мы бы ощущали трупный запах. Но Белла все время возвращается туда и скребется в дверь, будто что-то учуяла. Я по-прежнему ее оттаскиваю, чтобы орк не заметил и снова не предложил мне накормить собаку маминым снотворным. Может, лучше опять их подсыпать ему, эти таблетки? Все, сколько есть. Смешать с едой и отравить его. Но боюсь, что на этот раз он заметит. Не потому, что хитрый. Я сначала думал так, но потом понял, что он просто глуп. «Ум глупцов – в недоверчивости», – всегда повторяла мама. Когда глупцы чего-то не понимают, они сразу становятся подозрительными. Поэтому их можно облапошивать до определенного предела. Потом их все настораживает, они перестают доверять, и переубедить их никак нельзя. Самое скверное то, что с такими типами никогда не знаешь, на что они способны, какой реакции ждать от них. Поэтому из всех людей глупцы наиболее опасны. – Ты не должна больше подходить к двери в подвал, – приказываю я Белле, а та сидит у моей постели и смотрит на меня, склонив голову, с самым невинным видом. У собак особый нюх, все это знают. Особенно у золотистых ретриверов. Что притягивает Беллу? Там, внизу, одно горючее, твержу я себе. Но тела, возможно, плавают в чане. И запах перебивается вонью от керосина. Я должен спуститься вниз, поднять крышку и посмотреть. Но папа не разрешал мне. Говорил, что от запаха может закружиться голова, я могу потерять сознание. И тогда задохнусь или упаду в чан. Может, мысль и неплохая. Так я положу конец страху, грызущему меня изнутри. Я не хочу больше это терпеть. Прошу тебя, Боженька, пусть это прекратится. Но, возможно, скоро все станет еще хуже. Платье в цветочек колышется, подвешенное над дверью. Рыжая с поляроидного снимка вот-вот приедет. С завтрашнего дня их будет двое против одного. Ничего хорошего это не сулит. Если сейчас у меня мало шансов выпутаться из сложившегося положения, через несколько часов их станет еще меньше. Когда мама с папой вдвоем обрушивались на меня, я не мог сопротивляться; что говорить о сумасшедшем и подружке ему под стать? Надежды нет. Может быть, правда спуститься в подвал, открыть крышку чана с горючим, лечь на пол и уснуть навсегда? То-то огорчится ублюдок, когда найдет мой труп. Медвежонок должен будет придумать, что сказать Кисоньке, после всех своих обещаний. И тут до меня доходит. Почему я раньше об этом не подумал? Подарок – вовсе не платье, тем более не туфли и не сумочка. Дар – это я. Поэтому он не может причинить мне вред. Не может. Я не силен в стратегии, но это дает мне какое-то перед ним преимущество, разве нет? Если подытожить: он не может причинить мне вред, а я себе – могу. И если я причиню себе вред, он утратит любовь женщины, которая едет сюда. Чем больше я над этим думаю, тем сильней убеждаюсь, что так будет лучше всего. Жду у себя в комнате, когда наступит вечер. Около семи спускаюсь и готовлю ужин. Яичница на сале, с томатным соусом. Мама объясняла, что, если жарить на сале, получится вкуснее, даже папин башмак можно приготовить и съесть с аппетитом. И я смешиваю ингредиенты на сковородке, не выверяя пропорции, от щедрого сердца. Тем временем мама наблюдает за мной от двери в подвал. Потому что, если посмотреть краешком глаза, кажется, будто она одета в платье, которое там висит. Уверен, она одобряет то, что я делаю. Когда орк показывается на пороге, тарелка с яичницей уже на столе. Он предстает передо мной совсем другим. Улыбка, обнажающая гнилые, искривленные зубы, сияет на гладко выбритом лице. – Ну как я тебе? – спрашивает орк, проводя рукой по щекам. Он даже вымылся, мокрые волосы причесаны на косой пробор. Прихорашивается перед приездом рыжей с поляроидного снимка. – Принял классную ванну, – заявляет он, потом таращится на ужин, выкатывая глаза. – Вот здорово! Садится, поглощает яйца и сало. Орудует вилкой, будто лопатой, заталкивает еду в рот, давится. Хоть бы подавился совсем. Но знаю, что этого не случится, – таким, как я, никогда не везет. Все сожрав, орк откидывается на спинку стула, поднимает голову, хлопает себя по животу и громко рыгает, обращаясь к небесам. – Вкуснятина! – хвалит меня. Я молчу. Потом орк встает и тащится к дивану, на свое обычное место. Пока он смотрит телевизор, я ставлю тарелки в раковину, тщательно их мою. Закончив, драю конфорки и мраморную доску. Все вытираю досуха. Привожу Беллу под крыльцо, даю ей поесть. Обнимаю, целую, оставляю ее там и возвращаюсь в кухню. Гашу свет и сажусь за стол. Жду. Под аккомпанемент какого-то мультика наблюдаю за амбалом, прилипшим к экрану, и спрашиваю себя, что творится у него в голове. К тому времени я уже принял решение. Знаю: он снова захочет есть. И тогда придет в кухню, станет рыться в холодильнике, ища, чем перекусить. Но прежде чем это случится, у меня полно времени. Когда я чувствую, что готов, встаю и подхожу к двери в подвал. Зарываюсь лицом в мамино цветастое платье и делаю глубокий вдох, во всю силу легких, надеясь ощутить ее аромат. Где-то глубоко остался неясный след. Это изумляет меня и трогает. Потом я берусь за ручку и наконец открываю проклятую дверь. Подвал как будто делает выдох навстречу мне. Пахнет скорее сыростью, чем керосином. Света внизу нет, ни единой лампочки. Но я все равно спускаюсь по лестнице. Насколько помнится, там двадцать ступенек. Трупный запах, вопреки моим ожиданиям, не ощущается. Я мог бы взять папин фонарик, но предпочитаю спускаться в темноте, чтобы не видеть того, что меня окружает. Не желаю этого знать. Осторожно ступая, нахожу крышку чана. Наклоняюсь, нащупываю вентиль, вроде маленького руля, который ее закрывает. Пытаюсь повернуть. Сначала нужно приложить силу, потом система срабатывает. Поднять крышку не так-то легко. Опираясь на пятки, я даже откидываю ее в сторону, аккуратно, чтобы металл не зазвенел от удара о каменный пол. Любой шум может привлечь орка, но этого допустить нельзя. Запах керосина вылетает из чана, словно дух, столетия пребывавший в заточении. Тут же пропитывает атмосферу, завивается спиралью, ищет выход наружу. Хорошо, говорю я себе. Так и должно быть. Через несколько минут орк появляется на верхней ступеньке. – Малец, ты там, внизу? – зовет он, и в голосе звучит отчаяние. Вонь керосина достигла дивана, шибанула ему в нос. Никто не отвечает ему. – Я говорил тебе не спускаться в подвал, – бесится он. – Малец, ты меня слышишь? – Надсадно кашляя, он начинает спускаться. – Вылезай оттуда, пошли наверх! – кричит в темноту. Я тебя больше не боюсь, мысленно отвечаю я, стоя в темноте с закрытыми глазами. Он спускается и кашляет, горючее дерет ему горло, забирается в легкие. – Что ты натворил, малец! – скулит он, ищет меня в темноте. Но не находит. Хочешь узнать правду – пойди и посмотри собственными глазами. – Твоя новая мама будет недовольна, – уговаривает он, как будто это может как-то тронуть меня. – Ты ее огорчаешь, понял? Нет, прежде всего я огорчаю тебя. И очень этому рад. Теперь, кажется, он набрался храбрости и спустился, слышу его шаги по каменному полу, он направляется к крышке чана. Я открываю глаза. Знаю: момент настал. Выбираюсь из-за холодильника, где спрятался, снова поднявшись в кухню. Ловушка сработала. Я направляюсь к двери в подвал и захлопываю ее со всех сил. Здесь нет замочной скважины, и ключа тоже нет, твержу про себя. Но темноты достаточно, чтобы он задержался внизу. Орк начинает вопить. Тогда я выскакиваю наружу и растягиваюсь на земле, рядом с Беллой. Обнимаю собаку и наблюдаю за домом. Бежать бесполезно, он уже доказал мне это, и я хорошо усвоил урок. Если орк выберется, мне конец. Хоть он не тронет и волоска на моей голове, чтобы не испортить подарок своей Кисоньке, мне придется остаток дней провести с этими двумя. Что равносильно смерти. Но дверь в подвал по-прежнему закрыта. Орк в ярости, он истошно орет. Вот он наконец и взбесился, говорю я себе, воображая, как он блуждает в темноте, ищет лестницу, чтобы выбраться наверх. Чем громче он будет кричать, тем скорей его легкие наполнятся испарениями. Наверное. Сомнения терзают меня, но, если мой план сработает, «дядя» скоро потеряет сознание. Потом придет сон, крепкий сон, от которого он никогда не проснется. Я прячусь за Беллу, крепко прижимаю ее к себе. Секунды проходят, я стараюсь больше не думать об орке, а думаю о маме с папой, которые плавают в чане. После того как полицейские найдут орка, надо сказать им, чтобы еще поискали там. Я так ненавижу его, что даже страх отступает. Все мысли мгновенно улетучиваются. Я чувствую, как мы с Беллой отрываемся от земли. Взрыва не слышу, звук слишком громкий. Понимаю лишь одно: я лечу. Я лечу! Мне совсем не больно. Но когда я с глухим шлепком снова падаю на землю, все кости в моем теле разбиваются вдребезги, будто я стеклянный внутри. Силюсь выпрямить спину, а голова свисает. И я вижу. На месте дома – дыра, похожая на маленький вулкан, он извергает пламя и густой дым, и все это поднимается к прекрасному звездному небу. Я жив? Мертв? Сам не знаю. Но у меня в руках голова моей собаки. Тела больше нет. Хочу закричать, но воздух не проходит в легкие. Мозг отключился. Осознаю только, что во время взрыва Белла лежала передо мной. И приняла на себя удар. Она все еще смотрит на меня, я отбрасываю собачью голову прочь. В ушах непрерывный свист. Руки и лицо горят. Оглядываю себя. Я совсем голый, обрывки одежды вплавились в кожу, черную и багровую, покрытую волдырями. Не могу закрыть глаза. Крикнуть не могу тоже. Могу только проливать слезы. Рыжая с поляроидного снимка, говорю себе. Приедет и ничего не найдет.