— Не только, — уточнила Ханна Холл. — Я никогда такого не говорила. — Тогда выразитесь точнее, пожалуйста… — Чужие прятались между обычными людьми. Джерберу пришел на память очень старый фильм, где пришельцы подменяли собой людей, пока те спали, а потом спокойно жили среди всех прочих, и никто ничего не замечал. — Если чужие ничем не отличались от всех остальных, как вы могли их распознать? — Мы не могли, — ответила Ханна, широко распахнув голубые глаза, будто удивляясь, как ему в голову не пришла такая банальная мысль. — Значит, сторонились всех подряд. Кажется, это немного чересчур, вы не находите? — Что вы знаете о змеях? — неожиданно спросила женщина. — Ничего, — ответил Джербер. — Увидев змею, можете ли вы распознать, ядовитая она или нет? — Не могу, — был вынужден признаться психолог. — И что же вы делаете, чтобы не рисковать? Джербер помолчал, потом ответил: — Держусь подальше от любых змей. Он оказался в затруднительном положении. Рассуждение Ханны было неопровержимым. — Почему вы боялись чужих? — спросил он. Женщина смотрела куда-то вдаль, потерявшись среди бог знает каких смутных образов. — Чужие забирали людей, увозили прочь от любимых, — сказала она. — Никто не знал, куда их увозили и что с ними потом случалось. Или мне всего не рассказывали, ведь я была еще маленькая… Единственное, что я знала: те люди никогда не возвращались. Никогда. Без каких-либо комментариев Джербер включил метроном. Услышав стук, Ханна закрыла глаза и стала раскачиваться в кресле. 11 Впервые я ощущаю присутствие чужих где-то лет в семь. Для меня до того момента существовали только мы и другие. За всю мою короткую жизнь мне встречалось не много людей. Другие — всегда крохотные и далекие, они проходят у горизонта, помещаются между большим и указательным пальцем. Но я знаю, они существуют. Знаю, они живут все вместе, обычно в больших городах. Но еще я знаю, что некоторые из них — такие же, как мы. Невидимые, они переходят с места на место. У каждого свои причины удалиться от мира. Кто-то бежит от войны или от чего-то скверного, что с ним приключилось; кто-то потерялся, кто-то ушел и не хочет возвращаться обратно, а кто-то попросту остается один, потому что не приемлет, когда кто-то другой ему указывает, что делать. Мы, принадлежащие к числу бродяг, представляем собой сообщество. Никогда не собираясь в одном месте, мы оставляем знаки, только для нас понятные. Мой отец может их читать. Определенный символ, вырезанный на коре дерева; камни, уложенные определенным образом на перекрестке дорог. Они означают маршрут, которым нужно следовать, или опасность, которой следует избегать. Говорят, где мы найдем еду или питье. Где люди могут обратить на нас внимание, а где мы пройдем незамеченными. Мы тоже участвуем в этом. Всякий раз, уходя из дома голосов, мы должны приготовить его для тех, кто придет после. Папа называет это «кодексом путника». Он, например, предписывает следующее: не загрязнять воду, оставлять вещи в лучшем состоянии, чем когда ты их нашел; не лишать других возможности пожить в оставленном тобой месте. Благодаря такой науке, я положительно отношусь к людям вообще, хотя мы их никогда не встречаем. Но это закончилось на ферме Штрёмов. Местность необитаема на многие километры. Мы поставили палатку на краю обширного леса. Папа не закопал сундучок Адо, потому что эта стоянка — временная. Сундучок стоит в палатке, рядом с нами. Мы находимся здесь уже почти неделю. На этот раз путь к тому месту, которое мы выбрали, чтобы обосноваться, занял больше времени, чем предполагалось: почти месяц. Уже конец октября, начинает холодать. Чтобы согреться, у нас есть только меховые спальные мешки и несколько одеял. Рано утром мама разводит огонь, чтобы приготовить еду, а папа забрасывает за спину рюкзак и идет изучать окрестности. Возвращается, когда уже начинает темнеть. * * * Однажды вечером я уже почти засыпаю в палатке, когда до меня доносится разговор родителей у костра. — Если мы вскоре не найдем дом, придется зимовать тут, — говорит папа. Голос его не нравится мне. Обычно такой веселый, он теперь озабоченный. — Вернуться никак нельзя? — предлагает мама. — Нельзя, — отказывает он наотрез, чего я раньше никогда не слышала. — Но у нас кончаются припасы. — Судя по карте, когда-то очень давно здесь неподалеку была угольная шахта. Рядом построили поселок для шахтеров и их семей; сейчас там никто не живет. — Вот и остановимся там: я должна разбить огород, времени осталось только для одного урожая. — Вряд ли это хорошая мысль, — рассуждает папа. — Место довольно уединенное, и, возможно, никто не явится туда посреди зимы… Но в поселке слишком много коварных мест, трудно за всем уследить. — Так что же нам делать? Оставаться здесь — безумие, ты сам знаешь. — Завтра я не вернусь на закате, как делал до сих пор, — заявил отец. — Пройду так далеко, как смогу, пока не найду, где можно обосноваться. Из моего мехового мешка мне слышно, как мама начинает всхлипывать. Папа подходит, обнимает ее. Я вижу, как смещается его тень на стенке палатки. — Все будет хорошо, — уверяет он. Мне тоже хочется плакать. * * * Папа ушел ранним утром, и с тех пор минуло уже два дня. Мама все время грустная, молчаливая, но при мне старается держаться. На заре третьего дня, собирая хворост для нового костра, мы видим, как папа выходит из леса. На его лице странная улыбка. — Я нашел место, — объявляет он чуть погодя, снимая рюкзак. Открывает его, показывает, что внутри. Консервы: фасоль, говядина и тунец. — Где ты это взял? — не веря своим глазам, спрашивает мама. — В паре дней пути есть ферма, но, чтобы добраться туда, надо переправиться через реку. Они сразу смотрят на меня. Папа рано научил меня плавать, но там бурное течение, нужна изрядная сила в руках. — У меня получится, — говорю я. Когда приходит момент, мне страшно смотреть на взбесившуюся реку, но я стараюсь не выдать себя. Папа обвязывает меня веревкой вокруг пояса, другой конец закрепляет у себя под мышками. Между нами расстояние в пару метров. Мама делает то же самое с сундучком Адо. — За веревку не хватайся, она для страховки, — наставляет папа. — Ты должна плыть, — приказывает он, и мы вместе бросаемся в воду. Вначале я так боюсь, что у меня ничего не получится, что даже не чувствую холода. Но метров через десять силы меня оставляют. Руки бешено работают, но я не сдвигаюсь ни на сантиметр. Река забирает меня, тащит за ноги вниз. Я начинаю захлебываться. Пытаюсь нащупать веревку, но не нахожу ее. Вода накрывает меня. Раз, второй, третий. Хотя я знаю, что так нельзя, на четвертый раз открываю рот, чтобы закричать. Папа объяснял мне, когда учил плавать: «Если тонешь, звать на помощь — последнее дело». И правда, стоит мне крикнуть, как в рот затекает ледяная вода. Устремляется в горло, бурным потоком опускается к животу и наполняет легкие вместо воздуха. Потом все становится черным. Тяжесть обрушивается мне на грудь. Потом теплый ручеек вдруг вытекает изо рта, струится по телу. Я мигом открываю глаза. Чувствую под своей спиной обкатанную гальку и понимаю, что лежу на отмели — сама не знаю как, но понимаю. Белое-белое небо, солнце — холодный и тусклый шар. Папа навис надо мной, за ним — мама, она гладит меня в испуге, а он снова давит мне на грудь обеими руками. Еще одна струя выплескивается из моих легких.