Пока я сплю, моя тряпичная кукла видит, как мама и папа спорят в кухне. — Нужно быстрее уходить отсюда, — говорит мама, чуть не плача. — Мы не сможем пуститься в путь до весны, ты сама это знаешь: придется подождать, пока снег растает, — отвечает папа, пытаясь ее успокоить. — А если они придут и за нами тоже? — спрашивает она, глядя на него в отчаянии. Моя кукла не понимает, кто это должен с минуты на минуту прийти за ними. — Ты тоже видел кроссовки на дереве, коров в стойле, — продолжает мама. — И мы не задумывались, откуда взялись эти вещи, которыми полон дом, и почему те, кто были здесь до нас, оставили их. — Верно, не задумывались. Но нам было нужно где-то обосноваться, иначе мы бы не выжили. Мама хватает папу за рубашку, притягивает к себе. — Если они придут, то уведут ее, и мы ее больше никогда не увидим… — И добавляет: — Чужим неинтересно знать, кто мы и что мы, они только хотят причинить нам зло. Кукла слышит это слово. Чужие. И тут же передает мне. Я тоже слышу его впервые. И впервые у меня возникает впечатление, что мы не сами избрали для себя кочевую жизнь. Мы бежим от чего-то, хоть я и не знаю от чего. Зима длинная, и в ожидании весны мы всячески стараемся скрыть наше здесь присутствие. Например, разводим огонь в печи или в камине, только когда стемнеет, чтобы издалека не было заметно дыма. Проходят месяцы, и наконец вокруг фермы Штрёмов начинает таять снег. Но еще недостаточно, чтобы можно было уйти. Мама волнуется больше обычного, и папе не удается ее успокоить. Она уверена, что чужие вот-вот придут, и мы должны что-то сделать, чтобы избежать худшего. Я не знаю, что это за худшее, о котором говорит мама. Но мне все равно страшно. Однажды днем я вижу, как она что-то шьет у окна своей комнаты, где светлее. Я не знаю, что это, но она отпорола атласную оборку от старого праздничного платья и срезала что-то серебристое с кокарды, которую мы нашли в бауле. А папа закрылся в стойле, захватил туда доски, и я слышу, как он там пилит и колотит молотком. После ужина, перед тем как идти спать, папа усаживается в старое кресло и берет меня на колени. Мама садится перед нами на корточки, прямо на ковер. У них что-то есть для меня. Подарок. Глаза у меня блестят от радости. Я хватаю коричневый пакет из волокон рафии и открываю его. Внутри лежит повязка из красного атласа, а на ней — колокольчик. Мама подвязывает его мне к щиколотке и говорит: — Завтра мы поиграем в замечательную игру. Я так возбуждена, что с трудом засыпаю. А проснувшись, спешу позавтракать, чтобы узнать наконец, что это за таинственная игра. Благодаря колокольчику, мои шаги по дому сопровождаются веселым звоном. Родители уже встали, ждут меня в гостиной. Стоят перед камином, улыбаются мне, отходят в стороны: на ковре за их спиной стоит деревянный сундук, такой же как для Адо. Только немного побольше. — Игра вот какая: нужно выдержать как можно дольше там, внутри, — объясняет папа. — Ну-ка давай попробуем. Я в недоумении. Я не хочу залезать в сундук. Что это за игра? Но родители так довольны, что мне не хочется их огорчать, и я делаю так, как мне сказано. Ложусь, смотрю на них снизу, а они, склонившись, улыбаются мне. — Теперь положим крышку, — говорит папа. — Но не беспокойся, пока только положим сверху. Это «пока» не нравится мне. Но я молчу. Крышку кладут, они считают хором, сколько проходит времени, а мне интересно, как я могу в такой игре победить. — После ужина мы закроем крышку как следует, — объявляет мама. — Вот увидишь, будет весело. Мне вовсе не весело. Эта игра какая-то страшная. Когда папа начинает заколачивать крышку, стук молотка раздается вокруг меня и в моей голове. От каждого удара я вздрагиваю. Закрываю глаза. Это все не взаправду, это просто очень плохой сон. Я начинаю плакать. Слышу мамин голос. — Не плакать, — говорит она самым своим строгим тоном. Там, внутри, темно и тесно: я не могу двигать руками. — Когда почувствуешь, что больше не выдержишь, пошевели ногой с колокольчиком: мы услышим и откроем сундук, — объясняет папа. — Но ты должна продержаться как можно дольше, — увещевает мама и начинает считать. Первые несколько раз я заставляю колокольчик звенеть прежде, чем счет доходит до ста. Я хочу прекратить, но они настаивают, говорят, что это важно. Я не понимаю почему, но даже не могу возмутиться. Они не разрешают. Так продолжается почти весь день. Иногда я плачу настолько безудержно, что им тоже больно, я это замечаю. Тогда мы прерываемся ненадолго, но потом начинаем снова. К вечеру я настолько устала и измучилась, что даже не в силах ужинать. Мама и папа относят меня в постель, остаются со мной, гладят мне руки, пока я не засыпаю. Целуют, просят прощения. Наконец тоже начинают плакать. Наутро мама будит меня. Заставляет одеться, выводит из дома. Я вижу, что папа стоит под старым каштаном. У него в руках лопата. Когда мы подходим ближе, я замечаю, что он вырыл яму рядом с местом, где похоронен Адо. У его ног стоит мой сундук. Слезы непроизвольно текут у меня по щекам. Почему вы делаете это со мной? Мне очень страшно. Мама и папа никогда не причиняли мне зла, этот страх для меня внове и поэтому так ужасен. Мама встает передо мной на колени: — Сейчас мы опустим сундук в яму. Будем делать все постепенно, но придет момент, когда папа засыплет его землей. — Я не хочу, — твержу я сквозь рыдания. Но у мамы неумолимый взгляд, в нем нет места жалости. — Когда почувствуешь, что тебе не хватает воздуха, позвонишь в колокольчик, и мы тебя вытащим. — Не хочу, — повторяю я вне себя. — Послушай: ты — особенная девочка. Особенная девочка? Я этого не знала. Что это значит? — Поэтому мы с папой должны защищать тебя от чужих. Чужие ищут тебя. Если хочешь жить, ты должна научиться умирать. После нескольких попыток наступает момент решающего испытания. Папа уже заколотил сундук. Еще немного, и я слышу, как комья земли сыплются на крышку. Отрывистые, неистовые звуки. По мере того как слой земли надо мной становится толще, звуки стихают. Я слышу, как ритмично лязгает лопата. Слышу собственное учащенное дыхание. Потом остается только оно, и стук моего маленького сердечка, отдающийся в ушах. Тишина вокруг меня еще хуже темноты. Я думаю об Адо. Я никогда не задавалась вопросом, что он чувствует, запертый в своем сундуке, под землей. Теперь мне его жалко. У него даже нет колокольчика, привязанного к щиколотке. Никто не может ему помочь. Сколько времени прошло? Я забыла начать счет. Дышать становится трудно. Я долго не выдержу. Я шевелю ногой, звон колокольчика оглушает, раздражает меня. Но я продолжаю звонить. Не хочу оставаться здесь, внизу. Не хочу умирать. Но ничего не происходит. Почему я не слышу, как лопата снова втыкается в землю? И тогда во мне возникает ужасное сомнение. Что, если мама и папа не могут меня слышать? Что, если они ошиблись? Я начинаю кричать. Знаю, что не должна этого делать, как и тогда, когда чуть не утонула в реке. «Если тонешь, звать на помощь — последнее дело». Воздух быстро расходуется, я себя чувствую свечой под перевернутым бокалом. Дыхание прерывается, голос пропадает, я уже не в силах произнести ни звука. Глаза смыкаются, я хриплю, меня пробирает дрожь. Я мечусь безудержно в этом тесном пространстве, охваченная спазмами и конвульсиями, и никак не могу остановиться. Невидимая рука закрывает мне рот. Я умираю. 12 Ханна вышла из транса внезапно, приподнялась на качалке и широко распахнула глаза. Но все еще задыхалась. — …четыре, три… — Пьетро Джербер считал быстро, чтобы помочь ей восстановить связь с реальностью. — …два, один: дышите, — призывал он. — Не бойтесь: дышите. Она была напряжена, крепко вцепилась в подлокотники. Дышала прерывисто. — Вы больше не в сундуке, это прошло, — уговаривал гипнотизер, беря ее за руку. Джербер настолько вовлечен в ее рассказ, что сам не уверен, что находится у себя в кабинете. Ему слышался звон колокольчика, спрятанного в кармане. Он испытывал тот же ужас, что и Ханна Холл. И снова прикоснулся к ней. Но виной всему паника, сказал он себе. А еще мысль о сыне, который спал с этой проклятой красной ленточкой на щиколотке. Наконец женщину удалось убедить: она вернулась в реальность, ее окружавшую, задышала ровно. — Так, молодец, — подбодрил ее доктор, заодно высвобождая руку. Ханна оглядывалась вокруг, все еще не доверяя своим чувствам. Джербер направился к книжному шкафу. Открыл его, взял бутылку воды, налил немного в стакан, отнес пациентке, отметив, что сам весь дрожит. Нужно успокоиться, сказал он себе. Не ровен час, Ханна заметит. — Я умерла, — твердила вне себя Ханна, не сводя с него полных ужаса глаз. — Умерла. — Ничего подобного. — Как вы можете это знать? — чуть ли не взмолилась она. Психолог вернулся к своему креслу. «Если бы вы умерли, вас бы тут не было», — пришел ему в голову ответ, самый очевидный, но и наименее подходящий: перед ним женщина, страдающая тяжелой формой паранойи, этого не следует забывать. Ссылка на очевидность не поколеблет убеждения того, кто живет, опутанный коконом разнообразных страхов. — Я подавила память о ферме Штрёмов. — Мне жаль, что воспоминание всплыло так внезапно, а главное, что пробуждение от гипноза оказалось травматическим. Однако Ханна мгновенно оправилась от шока. Выражение лица изменилось, стало по-прежнему непроницаемым. Сунув руку в сумку, она как ни в чем не бывало вытащила зажигалку и «Винни». Джербер поразился такой внезапной перемене. Будто бы две разных личности обитали в одном и том же человеке. — Они могли меня слышать…