Джерберу пришлось заново пережить ту сцену. Синьор Балу что-то шептал, но из-за кислородной маски было не понять, что именно. Тогда он приблизился, и отец с усилием повторил то, что сказал. Откровение тяжелым камнем легло на сердце молодого Джербера. Не веря своим ушам, потрясенный, Пьетро отстранился от умирающего отца. Он и вообразить не мог, что тот выберет именно такой момент, чтобы доверить столь ужасную тайну. Это ему показалось нелепым, неуважительным. Это ему показалось жестоким. В момент последнего прощания не сожаление увидел Пьетро в глазах синьора Балу, но облегчение. Облегчение безжалостное, эгоистичное. Отец — самый кроткий из всех известных ему людей — избавился от своего секрета. Теперь эта тайна досталась Пьетро. — Какое это число? — не отставала Ханна Холл. — Скажите, и узнаете правду… Скажите, и освободитесь… Пьетро Джербер задрожал, заплакал. Закрыл глаза и произнес еле слышно: — Десять… — Хорошо, — похвалила его Ханна. — Теперь продолжайте: что идет после десяти? — …девять… — Превосходно, доктор Джербер, превосходно. — …восемь, семь, шесть… — Я вами горжусь. — …два, один. Песенка перестала звучать, и тишина была дарована, будто в награду. Чары рассеялись, и всплыла правда, которую отец спрятал в его памяти за время того единственного сеанса гипноза. Подарок. — Моя мать заболела еще до того, как я родился. — Он припомнил старые фотографии из семейного альбома: на ее лице уже были заметны следы недуга. — Перед тем как умереть, она хотела заиметь ребенка. Поскольку сама она родить не могла, из-за лечения, которому подвергалась, отец удовлетворил ее желание другим путем. Внезапно Пьетро Джербер вспомнил все. 40 Ночь двадцать второго октября выдалась бурной. Теперь я там. Обитатели Сан-Сальви в грозу ведут себя беспокойнее обычного, санитары из сил выбиваются, чтобы как-то их сдержать. Многие прячутся, объятые ужасом, но большинство носится по корпусам, выкрикивая нечто невразумительное: они, кажется, притягивают к себе электричество, которым пропитан воздух. И каждый раз, когда над парком, окружающим больницу, сверкает молния, вопли безумцев звучат в унисон, будто приветствие богу тьмы от его верных поклонников. Около одиннадцати вечера Мари лежит на койке в палате. Пытается заснуть, положив на голову подушку, чтобы не слышать поднятого сумасшедшими гвалта, который сливается с громовыми раскатами. И в этот момент чувствует первые схватки. Они приходят одна за другой, мощные, неожиданные, словно разряды, рвущие небо на части. Она зовет своего Томмазо, хотя и знает, что тот не сможет ей помочь: чужие, те, кто не верит в их любовь, разлучили их. * * * Мари, испускающую истошные крики, кладут на каталку, везут по пустым коридорам, опускают в подвал павильона Q. В ту ночь дежурная акушерка — та самая таинственная женщина из кафе-мороженого. Приготовившись извлечь новорожденного из лона девочки, она покидает отсек для медицинских работников, чтобы позвонить по телефону. — Приезжай, пора… Мари рожает без какой бы то ни было фармакологической помощи, в полной мере испытывая боль, какая сопутствует появлению на свет нового человека. Она не знает, что эти роды для нее — единственный шанс стать матерью, поскольку из-за ее крайней молодости возникли осложнения и других детей у нее не будет. А если бы и знала, не придала бы этому значения. Единственное, что ей нужно сейчас, это обнять ее малыша, ее Адо. Но когда страдания наконец заканчиваются и Мари, слыша плач своего милого младенчика, протягивает руки, чтобы взять его и прижать к себе, она вдруг видит, как акушерка уходит вместе с малышом, прежде чем роженица успела взглянуть на его лицо. Девушка в отчаянии, но никого это не заботит, никто не хочет утешить ее. Но вот перед ней знакомое, улыбающееся лицо. Это синьор Балу, милейший человек, который с недавних пор навещает ее и Томмазо под красными крышами. Он — улеститель детей. Он — друг, он ей поможет. В самом деле, он приносит назад Адо, завернутого в голубое одеяльце. Но, бросив на него взгляд, Мари понимает, что это пупсик. Синьор Балу пытается вложить куклу ей в руки. — Вот, Мари, это твой ребенок, — говорит он. Мари в ярости отпихивает его: — Нет, это не мой Адо! Тогда где-то тут, в палате, кто-то ставит пластинку. Песенка Маугли и медведя. Синьор Балу кладет руку на лоб девочки. — Спокойно, — увещевает он. — Мы ведь много говорили об этом с тобой и Томмазо, помнишь? Мари помнит только, как они оба погружались в сладостную полудрему, направляемые голосом синьора Балу. — Наступил момент, к которому мы так долго готовились, — объявил улеститель детей. Потом ласковым голосом, тщательно выбирая слова, он начинает убеждать Мари, что пупсик, которого она держит в руках, — настоящий ребенок. Сознание Мари понемногу затуманивается, растворяется в глубокой, сплошной иллюзии. Синьор Балу убеждает ее, что скоро они с Томмазо смогут вместе пестовать их сыночка. Околдовав девочку чарами, гипнотизер покидает родильный покой и находит в коридоре акушерку, которая уже ждет его там с маленьким свертком. — Никогда не говори ему, что он не твой сын, — советует женщина. — Не знаю, как бы я смог ему объяснить, что он происходит отсюда, — успокаивает ее психолог. — Но если когда-нибудь он станет тебя искать… — Пусть тебя не мучает совесть, — перебивает она. — Мы поступаем правильно: мы его спасаем, не забывай об этом. Какое будущее ждет его здесь? Он закончит, как Мари и Томмазо. Синьор Балу кивает, хотя и взволнованный тем, что ждет его впереди. — Твоя подруга, судья, подготовила документы? — Да, — заверяет он. — Мальчик будет Джербером по всем статьям. Акушерка улыбается, чтобы снять напряжение. — Кстати, как вы его назовете? — Пьетро, — отвечает психолог. — Мы назовем его Пьетро. Потом я и мой отец вместе поднимаемся из преисподней под красными крышами. Направляемся к новому дому, поддельной семье и будущему, которое предстоит выдумать. 41 В этот самый момент, через много-много лет, пока он сидел в машине посреди пустынных полей, воспоминание, которое отец вложил ему в подсознание в его девятый день рождения, окончательно закрепилось в сознательной памяти Пьетро Джербера. Так, будто он всегда это знал. — Синьор Б. под гипнозом убедил Томмазо и Мари, что та кукла — их ребенок. Но если фикция, созданная их же сознанием, могла действовать в стенах Сан-Сальви, во внешнем мире она теряла силу. Психиатрическая лечебница делала ее реальной. Поэтому те двое были убеждены, что малыш умер во время их романтического бегства. — Поэтому, когда отец перед смертью назвал вам число, вы так на него разозлились, — добавила лже-психолог на другом конце связи. — Злость служила для того, чтобы отгородиться от правды, поэтому вы убедили себя, будто отец вас не любил. — Синьор Б. не спросил меня, хочу ли я знать эту правду или предпочитаю и дальше жить в неведении, — возразил Пьетро. — Перед смертью он попросту начал отсчет в обратном порядке, чтобы облегчить душу, раскрыв секрет. — Вот и у Ханны Холл тоже не было возможности выбора, — согласилась собеседница. — Ведь если бы Ханну спросили, она, может быть, захотела бы жить с теми, кого считала матерью и отцом. Пьетро Джербер не мог не задуматься над тем, как судьба свела их задолго до того, как они познакомились. Они с Ханной — брат и сестра. Кровь у них разная, но родители одни и те же. Его произвели на свет Мари и Томмазо. Ханна росла с ними, заняв место их сына. Обоих объединило то, что кто-то по собственному произволу захотел их спасти. — Ханна замыслила все это, чтобы я открыл для себя мою подлинную историю, — убежденно проговорил Пьетро Джербер. — Интересно получается, — заметила лже-Уолкер. — Стало быть, Ханна явилась из Австралии не для того, чтобы освободиться самой, но для того, чтобы освободить вас. Пьетро продолжал подыгрывать ей, потому что был напуган. Кто знает, что произойдет, положи он конец этому фарсу. Придется всю свою жизнь переписывать заново на основе этой новой правды. Но одно Джербер понял, и это утешило его.