Служба шла как обычно, замещавший нашего священник говорил о том, как Иисус умер за наши грехи. Отец бормотал себе под нос, и, думаю, если бы не благочестие леди Лафферти, мы бы в церковь вообще не пошли. – Она думает, у нее священный долг, – сказала Хильди, закатывая глаза. Но потом я задумалась еще и о том, что натворили мы с Фрэнком. Я не могла облечь это в слова, мне было слишком стыдно. Дело было не только в нем, но и во мне. Не с самого начала, но к той Пасхе мне начало нравиться это ощущение. Сложно считать что-то неправильным, если ощущаешь это как взрыв внутри, который расходится до кончиков пальцев, до макушки, и не вдохнуть, и все тело словно оживает впервые, и хочешь, чтобы это длилось и длилось. Но я не должна была так думать, я это знала. Я посмотрела на полковника и леди Лафферти, попыталась представить, как они этим занимаются, чтобы сделать Хильди и Фрэнка, и мне пришлось зажмуриться, чтобы не расхохотаться. Или Фейрбразер, с ее-то толстой задницей. Ужасная мысль. Когда мы вышли из церкви, дождь кончился, но хмурое небо висело все так же низко. Хильди взяла меня под руку, пока мы ждали ее мать. Леди Лафферти склонила изящную шею к подменному священнику. Потом обернулась ко мне и блаженно улыбнулась, как будто мы сейчас сотворим какое-то христианское чудо. Однако в ее взгляде была пристальность, которая заставила меня поежиться. Я испугалась, что она знает – и, хуже того, что увезет от меня Фрэнка. Я думала, что, наверное, я проклята, и, хотя знала, что должна бы чувствовать себя виноватой и сказать Фрэнклину, чтобы он больше так не делал, не была уверена, что смогу. Канун Святого Марка приходится на конец апреля, и в эту ночь традиционно гадают. Джейни научила меня, как гадать на суженого. Хотя я толком в это не верила, навлекать на себя несчастье, не совершив обряд, мне тоже не хотелось. В прошлом году я еще не была знакома с Фрэнком, поэтому гадала просто для забавы. Я никогда никого не видела. В том году Джейни дала мне конопляного семени и сказала: – Надо узнать, кому ты предназначена, раз уж ты затеялась с мальчиком из Усадьбы. – Джейни, да это просто ерунда, – сказала я, скрывая смущение, но в то же время желая, чтобы это оказался он, нуждаясь в этом. – Может, и так, но, думаю я, тебе все одно хочется попытаться, а? – Тогда ладно, – сказала я с притворным безразличием. Сама Джейни всегда ходила в канун Святого Марка к церкви, потому что, как она мне говорила: «Мертвецы за весь год пойдут». Это очень старый обычай, объясняла она, его больше никто не соблюдает, но она привыкла и не могла от него отказаться, чтобы не пропустить свою собственную смерть. Она говорила мне, что наблюдателю надо следить ночью за входом в церковь и что те, кому суждено умереть на будущий год, войдут в нее и не выйдут. Я в это тоже не верила, но Джейни каким-то чудом предсказывала, кто из деревенских умрет в наступающем году. Год назад предсказала смерть местного фермера. Незадолго до полуночи в саду было темно, хоть глаз выколи, а земля намокла от росы. Я обулась, прокралась наружу и бросила конопляное семя на краю сада, где протекает ручей. Тихонько пропела: Стану коноплю сажать, Выращу урожай. Суженый мой, Приходи за мной жать. Я подождала в темном саду, чувствуя себя немыслимо глупо, прохладная сырость воздуха пропитала мою ночную рубашку и башмаки. Ничего не произошло, только с болот донесся шорох, от которого по моей коже пробежала дрожь. Светил совсем тонкий месяц, и я подумала, что, возможно, что-то прошло мимо меня в сумраке, но это точно был не мужчина-жнец с серпом. Скорее всего, крыса. Рассердившись на себя, я затопала обратно в дом. Что я вообще пыталась доказать? Что Фрэнклин – моя судьба? Я – деревенская девчонка с безумной матерью, а он – Лафферти. Больше всего меня должно было заботить то, как все это прекратить, пока никто не узнал. Но мой мозг уже выкручивался, стараясь оправдать наши поступки. Проклята я или нет, сказала я себе, все будет не так и плохо, если он меня любит, ведь правда? Если мы любим друг друга, то мы, конечно, можем спастись? Это естественно, так он сказал. И это казалось правдой. Естественно, как дыхание. На следующий день я спросила Джейни, кого она видела, когда выходила ночью, она странно на меня взглянула и сказала, что называть их – к несчастью, но молодых не было. Уже легче. Потом – возможно, в тот же день – я выгуливала Утю вдоль тропинки в конце дороги, которая огибает болота, когда увидела ухмыляющееся лицо Джорджа Бейфилда всего в паре шагов от себя. Я замечталась о Фрэнклине и не замечала ничего вокруг. Теперь мне казалось, что я вышла на открытое место и меня ничто не защищало. Слева от меня лежали болота, одетые легкой весенней зеленью, а справа шелестел на ветру лес Стиффки, отбрасывавший качающиеся тени на грязную дорогу. – Утя, рядом, – сказала я, но она уже неслась к мальчишке, а он склонился, протягивая ей что-то. – Славная у тебя собачка, Рози Райт. – Да, она такая, – надменно, как никогда, ответила я. – Не нужно ее кормить. – Ей нравится, – сказал он, и действительно, глупая доверчивая Утя лизала его протянутую руку. – Что тебе нужно? – спросила я так уверенно, как только могла. – Мне не нравилось, как он улыбается, глядя на меня. Он не злился и не орал, как раньше. Он казался спокойным, и это было куда тревожнее. Тебя повидать, – сказал он. Теперь он стоял ближе, прямо передо мной. – С чего бы это, Джордж Бейфилд? В прошлый раз, когда я тебя видела, ты меня ведьмой назвал. Он, наверное, был хорош собой, этот Джордж Бейфилд, со своими темными кудрями и правильным лицом, и когда-то я даже думала, что он мне может понравиться, но он вечно смеялся над чужими промахами, и на лице у него часто отражалось такое бессердечие, что его тонкие черты искажались. Он улыбнулся, как будто я смешно пошутила. – Может, ты ведьма и есть, – сказал он. – Мамка моя говорит, ты приворожила того парня из Усадьбы. Того, знатного. Говорит, ты цыганских кровей. – Ничего она о нем не знает, – сказала я. – И обо мне тоже. У меня загорелась шея, и я почувствовала, как от моей груди разливается по горлу румянец. – Ну, как бы то ни было, я много что про вас двоих слышал, про то, чем вы занимаетесь. Вся деревня знает. Но я думал, сам приду и узнаю, правда ли это. Теперь у меня горело все тело. – Оставь меня, или плохо будет, – сказала я. Да ладно, – отозвался он, – не надо так. И очень быстро, прежде чем я успела убежать или уклониться, схватил меня за затылок и сунул язык мне в рот. Одной рукой он тянул меня за волосы назад, второй шарил по моей груди. На одно ужасное постыдное мгновение я застыла, так меня ошарашило то, что он сделал. Потом Утя принялась лаять. Я укусила его за извивающийся, дрожащий язык. Он отпрянул, завизжав, как свинья, и прижав руку ко рту. – И не смей меня больше трогать, – запинаясь, произнесла я, подхватывая на руки тявкающую Утю. – Ты шлюха, Рози Райт! – крикнул он мне в спину. – Шлюха и ведьма. По тому, что случилось с сыном бакалейщика на тропинке, я должна была понять, что мне не спастись. 18 Через месяц Дом на Болотах увидел нечто небывалое – праздник в честь дня рождения отца. Отец не питал пристрастия к дням рождения и прочим мелким банальностям, но Лафферти его заставили. Такие уж они были люди. Иногда я думала, что отец проедет верхом на лошади голышом, как леди Годива, если полковник и леди Лафферти ему велят. Праздник пришелся на чудесный весенний день, цвели яблони. Я всегда представляла себе, что волосы моей матери на свадьбе украшали яблоневые лепестки, как конфетти, но то была детская выдумка. Я пряталась среди деревьев и трясла их, чтобы цветы осыпались на Билли, сына садовника, когда мы были детьми. Леди Лафферти пыталась уговорить отца устроить праздник в Усадьбе, но он отчетливо залился краской и возразил, что если уж праздника не избежать, то мы его, конечно, сможем устроить сами. Они с Фейрбразер и Долли после объявления о празднике пришли в неистовство. Утя, украшенная бантиком, в бешеном волнении носилась по саду. Фейрбразер приготовила огромный трайфл и множество пирожных и заставила меня сшить сотни матерчатых треугольничков для флажков, которые им с бедным Роджерсом пришлось развешивать по всему саду. Большую часть праздничного утра Фейрбразер провела, бормоча про «грозные тучи» и заставляя Роджерса соорудить над двором какое-нибудь укрытие от дождя из простыней. Выглядело оно глупо, походило на палатку для сафари, но облака в итоге унесло, и вторая половина дня оказалась ясной. Мне теперь вспоминается, что в то лето вообще было удивительно мало дождей. День за днем, когда весна сменялась летом, роса испарялась, утренние туманы выжигало, и солнце неустанно светило на болота. Нас палило, землю и меня, нас горячило и лихорадило. Меня заставили надеть белое платье, очень старомодное, которое по заказу отца сшила мне на лето одна женщина из деревни: оборки, рюши, совсем устаревший фасон. Я в нем походила на одну из девочек, танцующих у майского шеста, хотя давно уже этого не делала. Хильди постоянно привозила мне журналы, которые читала, и платья в них были простыми, без того, что мы считали «ерундой для младенцев». Она одалживала или отдавала мне свои старые платья, но они большей частью смотрелись на невысокой коренастой мне бесформенно. Или оттенок не шел к моему цвету лица. Я пыталась представить мать, выходившую замуж в длинном белом свадебном платье, но фотографий не сохранилось. Отцу, наверное, было невыносимо любое напоминание о ней. У меня было всего две ее фотографии, которые я нашла в ящике отцовского письменного стола. Я держала их в прикроватной тумбочке и иногда вынимала, чтобы посмотреть. Они были парные: до и после. Одна была снята в Индии, где мать родилась, – мне говорили, что она тогда уже осиротела, и я гадала, не посылали ли эту фотографию возможным женихам. Мать была очень красивой и серьезной, с большими глубокими глазами. Она была в белом, как и на второй фотографии, но платье было летнее, а в руках она держала зонтик. Казалось, это портрет кого-то, чья судьба уже решена. На второй фотографии она, наверное, недавно вышла замуж, но в объектив не улыбалась. На обороте было написано: «Май, 1912». Очень формальное фото. Она сидела перед свежепостроенным тогда Домом на Болотах на стуле с высокой спинкой, в светлом платье, которое, за исключением длины (мое было короче, хотя и недостаточно коротким), выглядело почти копией того ужаса, который меня заставили надеть на день рожденья. Отец стоял позади, положив руку ей на плечо. Вид у него был гордый, словно он только что поймал лучшую в жизни добычу. Мне хотелось забраться в ту фотографию и положить матери голову на колени, чтобы она погладила меня по волосам. Но теперь я думаю, что в ее печальных глазах таился страх. Я часто гадаю, знала ли она, что с ней случится. Что, не дожив до года, умрет ее первый сын, потом второй, и что ее разлучат со мной, ее единственным выжившим ребенком. Джейни мне рассказала, что были дети и до меня, едва живые, мои призрачные братья, о которых никто не говорил. Я это знала, но тогда это для меня немного значило – какая девушка задумывается о том, что было до нее? Но о сумасшедшем доме я думала, пыталась представить, что там делает мать. Ее запирали, как меня сейчас? Обривали налысо? Это мне сказала Хильди. Она понимала, как там все устроено, она посещала сумасшедший дом в Лондоне. Я до сих пор об этом думаю. И о том, знала ли она, где я. Какая ты хорошенькая, Розмари, – сказал Фрэнк по приезде. – Как милая невинная деревенская девочка. Губы у него подергивались, будто ему не терпелось сорвать зубами бантики с моей груди, не сходя с места. Но, возможно, я это придумала, потому что остаток праздника он меня не замечал, беседуя с разными другими молодыми людьми в костюмах и только изредка бросая в мою сторону похотливые взгляды, изза которых я чувствовала себя голой, хотя обвязана была, как индейка. Мне на выручку пришла Хильди, взяла меня под руку, и мы стали прогуливаться по саду с бокалами ревеневого кордиала, поедая маленькие пирожные в лимонной глазури, которую сбивала бедная Долли. Продлилось это, к несчастью, недолго. Едва мы успели разок обойти лужайку, как поравнялись с группой старших гостей, собравшихся вокруг леди Лафферти, – мужчин и женщин вроде миссис Паркинсон, совавшей нос во все в приходе. До меня долетели обрывки их разговора. – О, она же еще совсем дитя… – сказала одна. – Цвет лица у нее такой… смуглый, – сказала другая. – Я всегда думала, нет ли в ней частички, ну, вы понимаете… – Эта понизила голос и прошептала что-то на ухо соседу, так что я не узнала, частичка чего во мне могла быть. Я слышала, она читает детективы, – сказала еще одна так, словно это было проявлением очень дурного вкуса. – Она не такая красавица, как ее мать, остается надеяться, что она не… – начала другая, но не договорила. – Наверное, это из-за того, что Ричард поддерживает политические воззрения полковника, – добавил кто-то. – Должно быть, ей тяжело без матери, – сказала леди Лафферти. – Бедное дитя. Я представила, как они окружают меня, тычут и щупают, как будто я призовая овца, которую взвешивают для выставки. Мы с Хильди стояли у них за спиной, нас не видели, и я заметила, как она сардонически подняла бровь под кокетливой маленькой фиолетовой шляпкой. Я задумалась, каково было бы жить с такой доброй, но отстраненной матерью, как леди Лафферти. Когда мы наконец отошли от толпы, я сказала Хильди: – Не могу понять, с чего это они вдруг все мной заинтересовались. – Ох, Рози, какая ты глупышка, – ответила она. – Разве непонятно? Ты похожа на видение девственного девичества. Все чтут девственность, даже если сами ее и не блюдут. Она отпила из бокала. Что ты хочешь сказать? Она бросила на меня насмешливый взгляд. – В моем мире, дорогая, скорее принимается как данное то, что мужчины, а иногда и женщины сбиваются с пути. Не все могут сохранять такую благопристойность, как мама. Это несовременно. Но ты – ты должна это лелеять. Она махнула рукой, указывая на мой наряд девочки из монастыря.