Моему лицу стало жарко, и я встревожилась, что покраснею. Возможно, Хильди подумает, что я скромница. Хильди продолжала: – Бедная мама, правда, так беспокоится за Фрэнка. Он всегда был ее любимцем. Она закрывает глаза на большую часть его выходок, но, думаю, она волнуется, что он подхватит сифилис или еще что-то. Это будет настоящим шоком, даже для ее обожаемого Фрэнки. Я не знала, что такое «сифилис», и подумала, что это какая-то городская болезнь, но меня замутило при мысли о том, как Фрэнк меня трогал, и о наших отношениях в постели. В то мгновение я представила себе, как бы все на меня смотрели, если бы знали правду. И, несмотря на то что у меня от этого кружилась голова и волнующе подташнивало, я не могла позволить, чтобы оно так и продолжалось. Если все узнают… если узнают, меня не простят. Будут винить меня, а не его. Наверное, я покраснела, потому что Хильди внезапно схватила меня за локоть и подозрительно всмотрелась в меня. – Ты ведь не позволила никому себя соблазнить? – Нет, конечно, нет, – горячо сказала я, думая о том, как Джордж Бейфилд засовывал язык мне в рот; о Фрэнклине, тонкими пальцами поднимающем мое платье. – Ну так и не позволяй, ни в коем случае, что бы они тебе ни обещали. Не будь дурой, дорогая. Пойми, они – рабы своих инстинктов, даже те, что хорошо воспитаны. Она со значением посмотрела на другую сторону лужайки, где стояла группа мужчин в костюмах, среди которых был и ее упорный воздыхатель, Джеральд. – Все? – спросила я. – А как же Джеральд? Она рассмеялась, откинув голову. – Да, Розмари, все. Даже милый старина Джеральд. Даже мой милый братец. Особенно он. Я опустила глаза, посмотрела на свои туманящиеся ноги. – А твоя мама знает про… Джеральда? – очень тихо спросила я. – О да, она приятельствует с его матерью. Розмари, послушай меня. Ты должна понять, что для мужчин все иначе. Тут ее голос слегка переменился, я подняла глаза, увидела, как ее лицо напряглось, и впервые задумалась, есть ли у Хильди какие-то сомнения. До сих пор она казалась неуязвимой. Потом она снова рассмеялась и белой изящной рукой взяла мою косу. С любопытством на меня взглянула. – Вот – вот в чем твоя ценность. Без этого… – Она покачала головой. – Я знаю, что тебе нравится Фрэнк, дорогая, но он… он такой же. В общем-то, думаю, он – один из худших. Мама глупеет, когда дело касается его, всегда так было. Будь осторожна. – Хильди, – сказала я, – мне что-то нехорошо. Наверное, я пойду прилягу. – Что ты, – ответила она, – не можем же мы позволить тебе испортить праздник. Возьми нюхательные соли или еще что-нибудь. Или выпей глоточек бренди, – крикнула она мне вслед, когда я бежала к дому. Но я больше не вышла, и Фрэнк на меня потом злился, говорил, что я испортила праздник. Поначалу мне было все равно, я рушилась под таким сумбуром чувств, что особенно не думала ни о чем, кроме Фрэнклина, и того, что мы натворили, и того, любит ли он меня, и что теперь делать. Я добровольно отдала свою девственность. Я не была чистой, как все думали; я отдала себя ему. Он не мог просто отбросить меня. После ужасного праздника Лафферти вернулись в Лондон. Шли дни, и я начала думать, что, возможно, Хильди преувеличивает аппетиты Фрэнклина. Мужчины глазеют на женщин, это я знала. Но это не значит, что они что-то предпринимают. Но я решила все уладить с Фрэнклином, когда он вернется, как-то дать ему понять, что я боюсь и что он должен меня защитить. Но моя жизнь в Доме на Болотах была настолько пуста и лишена чего-либо интересного, что сердце мое не могло не взмыть, когда Фейрбразер сказала мне, что Лафферти возвращаются в Старую Усадьбу на выходные к солнцестоянию. Я почти бросилась на шею Хильди, а она – мне, когда мы воссоединились. А когда увидела его и он мне улыбнулся, вышло солнце, несмотря на все мои решения. Не вышло, конечно, день был пасмурный, но внутри было такое чувство. Я знала, что это сентиментально и глупо. Я говорила себе, что Фрэнк, наверное, так улыбается множеству девушек, и пыталась проколоть пузырьки радости, которые во мне поднимались. Но во мне жил дьявол; я чувствовала, как между нами бежит электричество, и мне больше всего на свете хотелось замкнуть наши тела друг на друга. Прикасаться к нему, и чтобы он прикасался ко мне. Мы сидели в их гостиной за чаем. Мой отец, полковник, Джеральд и мистер Сондерс – худой мужчина с праздника, который, как сказала Хильди, был лично знаком с мистером Мосли, – играли у окна в бридж. Они говорили о Муссолини в Италии, о Митфордах, о последних событиях с принцем Уэльским и о различных других людях, чьи имена постоянно упоминались в газетах. Я попыталась слушать внимательно, потому что думала, что однажды могу встретиться с кем-то из этих людей и покажусь полной деревенщиной, если не буду знать, кто они. Леди Лафферти планировала церковный праздник, Хильди пила чай, положив ноги на оттоманку, а я сидела рядом с ней, отчаянно желая, чтобы меня здесь не было. – Ты хорошо выглядишь, – сказал Фрэнк, улыбаясь мне со своего места; он стоял, прислонившись к камину, с сигаретой. Когда Фрэнклин произнес эти слова, я почувствовала, что его мать обратила внимание на меня. – Да, положительно так, – сказала она. – Подойди, сядь со мной рядом, Розмари. По мне снова пробежала дрожь страха, что она обо всем знает и собирается это прекратить. Несмотря на все мои благие намерения, думать о том, что я лишусь внимания Фрэнклина, было все равно что задвинуть шторы среди дня. Но я пересекла комнату и села рядом с леди Лафферти на козетку. Она обратила на меня ледяные глаза, и меня обдало холодом, хотя в комнате было тепло. Но потом она произнесла нечто неожиданное: – Ты – настоящая сельская девушка, Розмари, ты не знаешь, как устроен мир, но я к тебе отношусь как к дочери и сделаю все, чтобы тебя защитить. Она положила прохладную тонкую руку поверх моей, и по мне побежали мурашки. – В этом мире есть вещи, которых ты, думаю, не понимаешь, дитя мое. У меня ушло много времени на то, чтобы их понять. Будь осторожна, дорогая. Ты должна сохранять здравомыслие. Я не знала, что ответить на эту короткую смущающую речь. Пробормотала: – Благодарю вас, – точно не понимая, от чего меня нужно защищать. От Фрэнка? – Не можем же мы так и сидеть тут в духоте, – сказал Фрэнк и, загасив сигарету в своей чашке, в два шага пересек гостиную и, наклонившись, взял меня за руку. – Мы с Рози пойдем прогуляемся. Я попыталась бросить на него гневный взгляд, но его голубые глаза смотрели на меня, и я почувствовала себя насекомым, попавшим в липкую ловушку паука. – Да, дорогой, ступайте, – сказала леди Лафферти. В ее голосе слышались усталость и нервозность, заставившие меня задуматься о том, какой властью над ней обладал Фрэнк. Когда я выходила из комнаты, она посмотрела на меня, и я не смогла истолковать этот взгляд, но теперь думаю, что в нем была своего рода жалость. Они вернулись к своим картам, Хильди – к журналу, а мы вдвоем вышли в сад. Было прохладно и сыро после редкого в то лето утреннего дождя, и моя обувь промокла от травы. Я помню, что все время поскальзывалась на гладкой и мокрой лужайке и Фрэнк меня подхватывал. Мы ушли далеко по участку, до беседки, выходившей на реку и поля, убегавшие на юг от Усадьбы. Я там раньше не бывала – круглая постройка с черепичной крышей, открытыми окнами, заплетенными плющом, и каменной скамьей, шедшей вдоль стен. Я знала, что Фрэнк меня сюда привел, потому что беседку не видно из дома. Окостенев от паники, я попыталась держаться непреклонно и неподатливо. – Хильди говорит, для тебя это обычное дело. С девушками, – выпалила я. – Это в прошлом, Рози. – Фрэнк устроился на скамье с ногами, а я, дрожа, стояла над ним. – Ты с ними делал… то же, что мы? Он не ответил. – Я почувствовала, как в глотке у меня собираются непрошеные слезы, и шмыгнула носом, загоняя их обратно. Ты… ты мне отвратителен, Фрэнк. Ты меня обманом завлек. Я не знала. – Да ладно, Рози, – сказал он, широко улыбаясь. – Неправда. Тебе нравилось не меньше, чем мне. – Не нравилось, – ответила я, но это не имело смысла, потому что он знал правду. Не сразу, но потом, вскоре, да. Он вздохнул и сказал: – Я хочу только тебя, малышка Рози. Поднял руки, потянул меня на скамью и коснулся моей шеи под волосами. Прижался губами к верхушке позвоночника, и я с огромным усилием отстранилась. Он удрученно выдохнул. – Что подумает твоя мать, Фрэнклин? Она говорит, я должна быть осторожна. – Ты ей нравишься. Она думает, ты милая девочка. – Он потрепал меня под подбородком, как ребенка. – Она тебя не знает так, как я. Не знает твоей истинной природы. Иногда я задумываюсь, – сказал он, касаясь моего лица, обводя пальцами мои скулы и линию роста волос, – нет ли в тебе средиземноморской или арабской крови. Это бы объяснило твое неистовство. Он прикусил мочку моего уха. Я поморщилась. – Рассказать ей, как ты кричишь? Такова твоя природа, моя неистовая милая Рози. И моя. Мы должны прекратить, – сказала я, но в следующую секунду моя речь превратилась в бормотание, а потом в стон, потому что его губы коснулись моего горла, ключицы, спустились мне на грудь, а его руки нырнули мне под юбку. Все бесполезно. Я сдамся. Я закрыла глаза и вспомнила свет, игравший тем летом на воде в Заводях, руки Фрэнка на штурвале и то, что в мире не было ничего естественнее этого, этого одного. 19 Накануне Рождества Иоанна Крестителя, в середине года, в сумерки, я пошла с Джейни собирать фенхель, руту и зверобой, чтобы отвести зло, а потом, когда наступила ночь, на ручей в конце нашей дорожки, где Джейни собиралась провести обряд с жабьими косточками. Джейни всегда серьезно относилась к этим обрядам. Как я уже сказала, я в них не верила, но теперь понимаю, что они были частью меня, как и дом, и болото. Это был наш мир: мой и Джейни. Тайный мир, в который больше никто не был вхож. Даже мой отец. Вообще-то особенно мой отец. Смешно, но каждый раз, когда мы совершали один из тех обрядов, я чувствовала себя ближе к матери, чем когда-либо. Когда она приехала в Норфолк из Индии, до того как я родилась, – в тот год, когда построили Дом на Болотах, – она сказала Джейни, что оставила дома айю, это такая няня, которая присматривала за ней, когда родители уезжали управлять Индией, и обучила ее разным магическим ритуалам. Так что я могла представить, что мать рядом со мной на берегу ручья. Джейни использовала дохлую жабу, которую приберегала заранее (она никогда бы не убила жабу, как другие). За ручьем, в глубине болота, плясали над трясиной голубоватые огни. Джейни вечно рассказывала мне истории про огни, которые заводили путников в беду, но я знала, что это болотный газ и что люди раньше болели болотной лихорадкой. Джейни разжигала костерок из сухого тростника под розоватой Луной Роз (моей Луной, говорила Джейни), и в полночь, при свете костра и болотных огней, мы клали мелкие косточки в илистую воду и отпускали их прочь. Я знала, что, пока смотришь на косточки в воде, с них ни в коем случае нельзя сводить глаз. Джейни мне говорила, что должна следить за ними взглядом, иначе потеряет силу. Даже если бы мир вокруг нее стал рассыпаться, ей нельзя было оторвать взгляд от жабьих костей. Когда она наконец вышла из транса, то выловила из ручья одну косточку и сказала, что это тазовая кость. Она собиралась отнести ее домой, запечь, истолочь в порошок и спрятать в коробочку; масло из костей позволяло творить могучее древнее волшебство. Остальные мелкие жабьи косточки блестели в свете костра и луны, а потом исчезли среди мерцающих отражений. Я про себя вознесла молитву Господу, чтобы Джейни всегда защищала меня от темного колдовства, чтобы ее силы, какими бы они ни были, уберегли меня от зла. Я думала о том, как Фрэнк прижимался губами к моей шее и как Джордж Бейфилд меня хватал. Гадала, достаточно ли сильно масло из жабьей кости, чтобы отвадить их прочь, и решила, что спрошу у Джейни заклинание. Я чувствовала, что стою на краю чего-то отчаянного и вместе с тем неимоверно унизительного. В ту ночь я прибавила к коллекции на своем подоконнике пучок фенхеля, руты и зверобоя, положила его рядом с ростком сведы и белыми, сухими скорлупками яиц морской улитки. На следующий день, когда я помогала Джейни готовить травяной чай, она вышла, чтобы дать Пачкуну кость, и я взяла с полки один из флакончиков с жабьим маслом. Она посмеялась надо мной, когда я попросила заклинание, сказала: «Не ведаю я такого колдовства, Рози, сама знаешь», – и взъерошила мне волосы, как ребенку. Я и не думала его брать, просто взяла. Я тогда не знала, что стану с ним делать, до следующего воскресенья, пока не увидела, как семья бакалейщика выходит перед нами из церкви, не увидела блестящие черные кудри на затылке Джорджа. Я шмыгнула вперед, поравнялась с ним и прошептала ему на ухо: – Я хотела извиниться за тот день. Он бросил на меня быстрый взгляд. – У меня кое-что для тебя есть, Джордж. Он покосился на меня, видимо, опасаясь, после того раза, когда я укусила его за язык. Но глаза и голодные, и жадные. Я слышала, как он дышит, часто и хрипло. – Приходи в сумерки на болота, – сказала я. – Я тебе это отдам. Я смотрела на него не отрываясь, пока он не покраснел и не пробормотал: – Ладно. – В это время года солнце садилось поздно, так что после ужина я сказала, что мне нужно вывести Утю. Расстегнула верхние пуговицы на лучшей воскресной кружевной блузке, чтобы открыть горло. Вечер был теплый, мне нравилось, как ветерок касается моей кожи. И, кто бы сомневался, в конце Грин-Уэй, где простирались болота и темнеющее небо, маячила низенькая худощавая фигурка сына бакалейщика; он щурился от солнца, пламеневшего на закате рыжим у меня за спиной. Руки он держал в карманах брюк, словно дожидаться меня на краю болота было для него пустячным делом. Так что ты мне принесла? – спросил он. На этот раз он не приблизился. И мне впервые пришло в голову, что он действительно чего-то от меня ждет, и я не знала, что он сделает, если разозлится. – Тебе придется подойти поближе, чтобы посмотреть, – сказала я, облизнув нижнюю губу. Он нахмурился, посмотрел на меня из-под ладони. – Откуда я знаю, что ты не выкинешь что-то дикое, как в прошлый раз? – спросил он. – Что ты меня не укусишь? – Не укушу, – ответила я и добавила: – И потом, готова поспорить, тебе на самом деле понравилось. – Ты не в своем уме, – сказал он, но лицо у него покраснело, как раньше, и я увидела ту же смесь ненависти и желания, что и прежде.