– Иди сюда, – сказала я. В кармане платья я сжимала открытую бутылочку с жабьим маслом. Джордж сделал два шага ко мне, и я вынула бутылочку из кармана и швырнула ее точно ему в лицо. Липкая жидкость полилась с его лба в рот. Его руки взлетели к глазам, я стояла и смотрела, как он заорал, как попятился, спотыкаясь, оступился и упал навзничь на тропинку. Утя прыгала, лаяла на него, поднимая птиц с деревьев, и они с криком уносились в сумрачное небо. Джордж пытался стереть маслянистое вещество с лица, но оно по-прежнему залепляло ему глаза. Он ничего не видел. Я повернулась к нему спиной и пошла домой, рядом со мной трусила Утя. Я думала, что на этом с молодым Бейфилдом будет покончено, волшебным образом или нет. Когда я шла домой вдоль ручья, трава заколыхалась, и перед нами выскользнула серебристо-серая гадюка. Утя на нее залаяла, но змею это, казалось, не встревожило. Она обратила на меня красные глаза и высунула раздвоенный язык, прежде чем уползти, извиваясь, обратно в траву. Я решила спросить Джейни, приносит ли гадюка удачу. Но защититься все-таки не получилось. Где-то неделю спустя, незадолго до моего дня рожденья, нас с отцом позвали в Старую Усадьбу на прием в саду. День, на который он был назначен, оказался самым жарким в том году. Когда мы с отцом шли в Усадьбу, у меня под мышками щипало от пота. Я думала, не пришел ли тот момент, когда меня будет ждать мать Фрэнка. Когда она меня проклянет. Этот прием в саду был не похож на тот, что устроили по поводу отцовского дня рожденья. Он был совсем другим. Стеклянные чаши с клубникой и сливками, огромная меренга с пухлыми фруктами и густыми волнами сливок сверху, настоящий оркестр во фраках, игравший джаз в патио, и красивые люди, роившиеся вокруг с мундштуками и обнаженными коленями. На мне было бледно-желтое летнее платье, все в белых веточках, под ним белые чулки. На той стороне лужайки я увидела леди Лафферти в струящемся розовом платье цвета внутренней части ракушки; она помахала в мою сторону веером. Я несколько минут побродила в поисках Хильди и Фрэнка, прислушиваясь к сплетням о священнике и разговорам о митингах в Лондоне и Бирмингеме. Но меня там, можно сказать, и не было, пока Фрэнклин не взял меня под руку и не повел в беседку. Мы просто поговорим, сказала я себе. Я не позволю этому случиться. Я не могу. Он взял меня за руку, и мне хотелось, чтобы взял. В этом состояла вся глупость происходящего. Я хотела, чтобы он обо мне заботился, чтобы вывел меня из моего уединения. Его кожа светилась от жары. Он закатал рукава, обнажив светлый пушок на руках, золотившийся на солнце. Я почувствовала, как у меня на верхней губе выступает пот. Сперва он поцеловал меня в щеку, потом в губы. Я ощутила трепет в паху, но отстранилась. – Что такое? – спросил он. – Не опять же у тебя началось. Невозможно. Нет. Ничего, – сказала я. Он играл с подолом моего платья. Захватил пригоршню ткани и поднял его до моего бедра, открыв кожу над чулками. Я слышала, как звенят бокалы шампанского, слышала трубу и тромбон в оркестре, смех, похожий на колокольчики. – Не здесь, Фрэнклин, – сказала я. – Увидят. – Здесь никого нет, кроме садовника, а он, уверен, и не такое видел. Тебе нравится? – добавил он, прикасаясь к мягкой коже на внутренней стороне моего бедра. Да, подумала я. Мне нравится. Не останавливайся никогда. – Так нельзя, – сказала я, собрав всю волю в кулак, и отвела его руку в сторону. – Не дразни, – сказал он. И снова поцеловал меня, и на этот раз навалился сверху, так что мой позвоночник уперся в твердый камень скамьи, огибавшей беседку по кругу. Одна его рука легла мне на шею, а второй он стянул мое белье и сунул пальцы в меня. Он не был нежен, и я попыталась отодвинуться. – А так? – сказал он, резче двигая во мне рукой. Его ногти царапали изнутри. Губы тыкались мне в ухо, и я чувствовала влажный жар его дыхания и запах алкоголя. – Больно, – сказала я. Но он не ответил. Я понимала, что он меня не слышит. Теперь он тяжело дышал, возясь с собственными брюками. Я попыталась его оттолкнуть, но он был сильным, он схватил меня за обе руки и прижал их, вдавив кости моих запястий в камень. Когда он вошел в меня, я хотела закричать, но не могла, потому что он зажимал мне рот рукой. Мой затылок был прижат к грубому краю скамьи. Выли трубы, кто-то в патио разбил бокал, и все весело заголосили. Моего обнаженного бедра коснулся ветерок, и я поежилась. Потом Фрэнк попытался меня поцеловать, но я отвернулась, так быстро, что его губы уткнулись мне в щеку. – Что с тобой такое? – спросил он. Я подтягивала то, что осталось от моих чулок. – Ничего, – сказала я. – Иди сюда, – сказал он, и голос его прозвучал мягко. – Иногда я забываю, какая ты еще маленькая. Ты меня заставляешь тебя хотеть, Рози. Я не могу остановиться. И, несмотря на унижение, сердце мое забилось чаще, и я позволила Фрэнку поцеловать себя еще раз. Домой я возвращалась одна, тем же путем, которым шла в Усадьбу, и день был тот же. Тот же жаркий тихий день, ветер едва шевелил листья деревьев. Я не бежала, я переставляла ноги, одну за другой, в каком-то оцепенении. Душно, нечем дышать. Я не понимала, почему мои туфли по-прежнему шаркают по той же пыльной дороге, почему солнце по-прежнему жжет мне шею и почему в окнах домов по-прежнему висят те же грязные занавески. Солнце пекло мне макушку и шею так же, как когда я шла в Усадьбу. Все было точно так же, как раньше. Только теперь у меня стучало в затылке, на запястьях были отметины, а в паху болело. Я больше ни разу не надевала то платье. Хотя я его по-прежнему ясно вижу, то платье, желтое, как солнечный свет, и по нему, как звезды, разбросаны белые цветочки. Было бы славно, будь у меня возможность посмотреть на что-то красивое теперь, когда я всегда в сером. Но только не на то платье. Я думаю про одно из тех, что носила Хильди: фиалковых, лавандовых, кремового шелка. Такие красивые, завораживающие, ткань и покрой так изысканны, что, казалось, они созданы для ее высокого стройного тела. Я думаю о грубой ткани, которую ношу сейчас, она словно для кающейся грешницы. Наверное, этого от меня и хотят. 20 Я сидела на краю ванны, прислонившись щекой к холодному фарфору раковины на втором этаже. В ней стояла лужа розовой, как лососина, рвоты. Мое тело произвело нечто того же цвета, что и платье, которое отец подарил мне на шестнадцатый день рожденья. Я ненавидела это платье, длинное и немодное. Еще он подарил мне «Барнеби Раджа» Троллопа, и от него я тоже была не в восторге. Фрэнклин прислал из Лондона шоколадные трюфели в красивой жестяной коробке с тиснением, с узором из голубых цветов по краям, но мне они показались мерзкими на вкус, и меня от них затошнило. Я собиралась выяснить почему. За спиной у меня раздался суровый, грубый голос Фейрбразер. Это ты падшая, – объявила она с мрачным удовлетворением. – Все спустила в трубу. Дверь была не заперта и приоткрыта. – Я всегда знала, что ты плохо кончишь. Я ее поняла – я слышала, как говорят деревенские, и мне хотелось закричать: «Нет, я не такая!» – но она уже побрела прочь. – Отец должен узнать, до чего ты докатилась и что натворила. Тут я захлопнула дверь, слишком поздно, и прислонилась к ней спиной. Что я натворила? Этого не может быть. Мое тело бунтовало против чего-то, что было у меня внутри, – но не от этого, точно нет. Наверное, я заболела. Вызвали врача. Старого, не из деревни, не всегдашнего нашего доктора. Фейрбразер усадила меня на кровать. – Вам же не обязательно тут быть? – Твой отец меня попросил, – сказала она, скрещивая руки на огромной груди. – Пожалуйста, лягте, – сказал врач. Голос у него подрагивал, словно ему было противно. Мне хотелось закричать им, что ничего этого мне не нужно. Моя Джейни прекрасно справилась бы, она же меня принимала. Она видела, как я вышла, в крови, с криком, из моей бедной матери. Она бы знала, что делать. Но Джейни даже не приглашали в дом, теперь нет. С тех пор, как увезли мать. Я зажмурилась, сжала кулаки и легла на кровать. Мои бедра были сведены, но он взял меня за коленки и раздвинул их, отчего мне стало там холодно. Его ледяные пальцы воткнулись в меня, тяжелое лицо смотрело в сторону. Я чувствовала, как он часто неглубоко дышит. Он двинулся вверх, заталкивая пальцы в меня, пока, видимо, не нашел, что искал. В животе у меня появилась тупая давящая боль. Я плотнее сжала губы, прикусила нижнюю. Все это время он со мной не разговаривал, говорил только с Фейрбразер, которая стояла рядом и смотрела, как тюремный надзиратель. В уголках моих глаз выступили крупные глупые слезы, потекли по щекам, и я яростно их стерла. Когда все кончилось, врач вымыл руки в тазу с горячей водой, который принесла Долли, умыл после меня свои холодные белые руки. Он чтото прошептал Фейрбразер, а потом сказал, обращаясь к стене надо мной: – Можете одеваться. Стоял конец июля, обычно Лафферти в это время были в Лондоне. Поэтому меня охватило смятение, когда вскоре после визита врача унылым днем я услышала, как зазвонил дверной звонок, и Фейрбразер шумно засуетилась. – Это ее милость, ее милость! У нас ничего для нее нет. Долли, Долли, иди сюда сейчас же! Я на цыпочках вышла из комнаты, где читала, и ждала на площадке, пока леди Лафферти впускали, ставили в стойку ее зонтик, забирали у нее пальто – на улице моросило – и провожали в гостиную. Долли послали туда отнести чай. Когда она вышла, пятясь и низко склонив голову (ох, Долли, подумала я, не надо!), я подкралась к двери, чтобы послушать. Услышала я только это: – Ричард, я знаю, вы не особенно привержены церкви после всего, что вынесла эта деревня, но, прошу вас, ради меня… Послышалось шарканье, потом повисла тишина, я не слышала, что говорили. А потом раздался голос моего отца, хриплый, болезненный: – …глубоко сожалею, что моя семья навлекла такой позор… – Нет, – вступил голос леди Лафферти, мягко и негромко, – это меньшее, что мы можем для вас сделать. Вы знаете, как я ценю вашу преданность моему мужу, Ричард. – Она помолчала. – И вашу доброту ко мне. Раздался шорох. До меня долетели слова «одинок» и «Луиза», потом громкий скрежет и шаги, и я побежала, тихонько, поспешно, обратно вверх по лестнице. Мне собирались помочь. Возможно, речь о санатории, особом месте, куда отправлялись девушки, которым не повезло, чтобы избавиться от неловкости. Я представила себе большие белые комнаты и стеклянную стену, выходящую на замерзшее озеро. Я не знала, как леди Лафферти обо всем узнала, но могла догадаться – Фейрбразер и ее болтливый язык. К тому времени я уже достаточно знала о том, как жили люди, подобные Лафферти, и знала, что они находили пути, чтобы сгладить нежеланное. Меня охватило такое облегчение, что захотелось петь. Когда она ушла, отец вызвал меня к себе в кабинет. Это было из ряда вон – мне редко позволялось войти в его святилище. Кабинет заполняли бумаги – памфлеты и книги валились со стола на пол. Стопки и стопки. На столе я увидела фотографию, снятую на осеннем празднике. Отец стоял рядом с леди Синтией и ее вызывающим тревогу мужем, мистером Мосли, человеком, похожим на кинозвезду. Полковник и леди Лафферти тоже были на фотографии, но мой взгляд остановился на Фрэнке. Он сиял, глядя в камеру, словно был именно там, где хотел быть. Я едва слышала, что говорил отец. Он сказал, что они с полковником и леди Лафферти согласились, что будет лучше для всех вовлеченных, если состоится свадьба между их сыном – «и тобой, Розмари, учитывая твое положение». За окном кабинета шел дождь. Его стук по стеклу заглушал голос отца. Так, значит, вот как. Мое будущее было определено. На одно странное, ошеломляющее мгновение мне захотелось растаять, стечь в половицы и превратиться в толстохвостую крысу, живущую на болоте. Меня ждал сон наяву, самое заветное девичье желание, предел мечтаний. Но в ту минуту мне так не казалось. Я не понимала, почему я не схожу с ума от счастья. Скорее, я чувствовала себя маленькой и напуганной. Я не понимала, как это – у меня будет ребенок. Я молилась, читала заклинания и мечтала, чтобы Фрэнклин меня полюбил, но никогда не думала о детях. – Розмари, смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, – сказал отец, прорываясь сквозь мое невнимание. Я подняла на него глаза и встретилась с ним взглядом. У него на лице была тень печальной улыбки. Возможно, он смягчился. – Я чувствую ответственность за то, что произошло. Я должен был отправить тебя в школу, чтобы тебя обучили достойному поведению. Я ничего не сказала, просто смотрела в окно на дождь, шелестевший в саду. – Я должен был снова жениться, уже давно, чтобы у тебя была мать… – У меня есть мать, – ответила я.