…чтобы у тебя была мать, которая могла бы тебя направить, и, возможно, ты не сбилась бы с пути так безвозвратно. – Его лицо помрачнело. – Но… – Он с удовлетворением взглянул на фотографию на столе. – По крайней мере, ты перейдешь на попечение хорошей семьи. Со временем ты научишься быть благодарной. Ты будешь женой и матерью. – Я не хочу быть ни той, ни другой, – угрюмо ответила я. Я видела из окна, что дождь прекратился и небо проясняется. – Вздор, – сказал он. – Иного пути нет. Неизбежность упала мне в живот, как камень. Это случится, чего бы ни хотела я сама. – Тебе очень повезло, что я тебя не выгнал. Что держал тебя при себе все это время. Что не отослал прочь при рождении. А теперь тебе предложено убежище, которого ты, честно говоря, не заслуживаешь. И вот как ты отвечаешь. Неблагодарная. Голос его звучал тихо и сурово. – Я не знаю, зачем ты меня оставил. Лучше бы не оставлял. Ты выставил мать, так и от меня надо было избавиться, – сказала я. – Если не хочешь превратиться в свою мать, делай, как я велю. – Ты говорил, она умерла, – дерзко сказала я. Его лицо потемнело и, казалось, запульсировало от ярости. Я испугалась, что он меня ударит, и сжалась в ожидании пощечины. Но с его лица ушло всякое выражение, и он закрыл глаза. – Ступай! – сказал он. Я выбежала из кабинета, нарочно не придержав дверь, чтобы она хлопнула, и бросилась прочь из дома, к Джейни. Она провела меня в свою комнату все-водном, как я ее про себя называла, свою гостиную-тире-столовую-тире-кухню. На конфорке побулькивал котелок, в воздухе пахло супом. – Хочешь чашечку чего-нибудь? Я никогда не отказывала Джейни. Так что мы выпили чаю, который она сама составляла. На вкус он горчил, и его подслащали медом. Снаружи было не холодно, на самом деле даже распогодилось, но здесь, в доме Джейни, всегда стояло одно и то же время года – неопределенный полуосвещенный мир, единственная разница была в травах, которые она развешивала сушить, и в том, что варилось в котелке. – Что случилось, девочка? Вываливай. – Врач говорит… врач говорит – я беременна. И меня хотят выдать за Фрэнклина. Слова были тяжелыми, я все еще шаталась от их силы. Сидя со склоненной головой, я скорее почувствовала, чем увидела, как она придвинулась ко мне. Учуяла запах моря, которым она всегда пахла, и тогда мне захотелось заплакать, о том, как все было прежде, о своем детстве. Джейни позволила мне уткнуться в себя и рыдать в свое старое тряпье, в свою знакомую мягкую грудь. В конце концов я услышала над собой ее голос. Я боялась, что она скажет «я тебя предупреждала», но вместо этого она сказала: – А я-то думала, ты обрадуешься, так ты с этим мальчиком носилась… – Я рада… Наверное. Я просто не хочу… Не хочу… – Я едва могла говорить. – Я знаю, – сказала она. – Но ты считаешь, они захотят, чтобы ты венчалась, если ребенка не будет? Я шмыгнула носом. – Не знаю. Мысль о том, чтобы выйти за Фрэнка, была мечтой, в которую я не смела поверить. Я не понимала, как Лафферти вообще могли признать меня подходящей своему золотому мальчику. В глубине души я знала: леди Лафферти увидела, что я ношу его ребенка, только поэтому она меня захотела. Другие причины у нее тоже были, но тогда я о них не знала. – А ты сама? Чего ты хочешь? Любишь его? Никто никогда не спрашивал меня, чего я хочу. – Я попыталась задуматься. Я хотела того Фрэнклина, с пляжа; того, каким я его помнила в первые дни, когда он был со мной милым. Хотела, чтобы он меня любил. Да, я его любила. Да, – сказала я. – А его хочешь? Дите? Ребенка? Хнычущее беспомощное существо? Как я буду за ним присматривать? Нет. Но, возможно, рассудила я, с ребенком он будет сильнее меня любить. Тогда я представляла себе нас троих как семейный союз, то, чего у меня никогда не было. 21 Вечером накануне своей свадьбы я вернулась домой от Джейни и обнаружила, что в моей комнате пусто. Ни книг, ни щетки для волос, ни одежды, ни лука со стрелами и, что хуже всего, ни следа коллекции сокровищ, которую я держала на подоконнике. Утя залаяла на пустую комнату, лишенную всего, что делало ее моей. Я сбежала обратно по лестнице, сердце мое колотилось. Отец писал у себя в кабинете. – Что случилось со всеми моими вещами? Где моя коллекция? Он озадаченно поднял на меня глаза, словно не понимал, что я здесь делаю. – Я попросил миссис Фейрбразер очистить твою комнату, если тебе нужно знать. – Но зачем? – Ты, конечно же, будешь жить в Старой Усадьбе. С завтрашнего дня, когда выйдешь замуж. Но мои книги! Моя коллекция! – Я отослал твои книги и одежду в Усадьбу, хотя, уверен, тебя там обеспечат более изысканными вещами. И, если под коллекцией ты имеешь в виду кучу мусора и гнили, которую ты держала на подоконнике, это было нездорово, и лучше о ней не вспоминать. В кабинете тикали часы, я смотрела на отца, набираясь смелости, чтобы заговорить, не заплакав. Наконец, когда он отвернулся от меня, я спросила: – Где она? Он не посмотрел на меня, сказал, глядя в стол: – Она все выбросила, как я и распорядился. Тебе повезло, что я раньше этого не сделал. Ты выходишь замуж, Розмари. Ты не можешь больше вести себя как язычница. Прошлому конец, бога ради, бессмысленно за него цепляться. Я стояла перед ним, и у меня тряслись плечи. Я не могла придумать, как объяснить ему, что он наделал. Как я могла рассказать о годах, которые провела, собирая предметы, которые он называл мусором, об их значении, которое я и сама не могла постичь? На пальце у меня было тяжелое золотое кольцо, которое подарил мне Фрэнклин. Его украшал сапфир, и каждый раз, когда на него падал свет, камень сверкал синим. Сперва оно меня радовало – я поверить не могла, что ктото вроде меня мог носить такую красоту. Я никогда ничего подобного не видела. Что случилось с украшениями матери, я не знала. Но кольцо было мне мало. Пальцы у меня были толще, чем у Лафферти, и кольцо натирало мне кожу. Теперь оно казалось слишком тяжелым, слишком тесным, и ослепительный блеск камня выглядел в доме неуместно. Место ему было в Старой Усадьбе. Я бы в тот миг обменяла прекрасное синее кольцо на свое птичье яйцо. Я даже не заплакала – я выбежала, хлопнув дверью, и легла на пол своей комнаты, распростерлась, чтобы удержать ее в своем теле. Каждой частью себя я касалась половиц: кончиками пальцев, низом живота, коленями, лбом. Я колотила по полу, пока не ободрала костяшки, пока не улеглась бушевавшая во мне ярость. Я снова выскочила из дома и неверными ногами побежала по Грин-Уэй, так далеко, как могла, пока не уперлась в ручей. Стояла осень, болота желтели, с юга прибывали стаи перелетных камышовок. Я сняла обувь и чулки и стала бродить по илистой воде, радуясь ее обжигающему холоду на ступнях и лодыжках. Сверху надо мной смеялась огромная чаша синего неба. Я шлепала по ледяному ручью, не останавливаясь, когда трава хлестала меня по щиколоткам, когда липкая грязь сочилась у меня между пальцами ног. Без шляпы я шагала и шагала по болоту, подол намокал, по лицу хлестал ветер. Наконец я дошла до песчаной дюны, куда приводил меня Фрэнклин, рухнула на мокрый песок и заплакала. Думая, что никто меня не услышит, я дала полную волю ужасу от того, чему позволила случиться. Я кричала поверх воды, и она шумела в ответ, не ведая обо мне. Утя прибежала за мной следом, уткнулась мокрым носом мне в лицо, когда я легла, роняя слезы в песок. Я не могла сказать, о чем плачу, просто мне казалось, что всему конец. Как будто у меня снова отняли мать. В какой-то момент я услышала, как своим ухающим окликом, словно сова кричит, меня зовет через болота Джейни. Она отыскала меня, поставила на ноги и мягко пожурила за грязную мокрую одежду и сырые башмаки. Она уговорила меня вернуться в дом, сказала, что я еще соберу себе коллекцию, другую, но я не понимала, как вернуть то, что утратила. На следующий день, в день свадьбы, я об этом не говорила, но все изменилось навсегда. Часть себя я потеряла вместе со своими сокровищами. Давай я нарисую тебе картину, портрет юной девушки. Ее глазницы окаймлены серым из-за бессонных ночей и от того, что внутри нее существо, которое пожирает все ее силы. Ее черные волосы помыли, завили и закололи на затылке. Она маленького роста – ниже всех своих знакомых, если не считать Долли, словно весь ее рост ушел в живот. Ее бедра немного округлились, грудь маленькая. Да, животик есть, но он едва виден, и никто бы не понял, если бы все уже не знали, что ребенок ждет ребенка. Ее нарядили, как восковую куклу, в венок из шитых белых цветов и жемчуга, к которому прикреплена тонкая тюлевая фата, окаймленная тончайшими кружевными цветами. Она в жизни не видела ничего прекраснее этой фаты, принадлежавшей ее матери. Денег на новое платье у нее нет, поэтому свадебное платье ее матери умело распорола и перешила одна женщина из деревни, чтобы скрыть набухший живот, и платье падает водопадом сливочно-белого до самых ее ног, обутых в шелковые туфельки. Когда фату опускают ей на лицо, та напоминает саван. Она – это я, конечно. Отражение, смотревшее на меня из зеркала в комнате матери. Становилось не по себе оттого, что я выгляжу совсем как она на фотографии, снятой перед домом. Я ощущала прилив гордости, что меня выбрали, но в то же время мне было тяжело. Я была сама на себя не похожа. Хотелось бы мне сейчас поговорить с той девочкой, как-то ее предупредить. Но девочка эта, упрямица, все равно не стала бы слушать. Само венчание было тоскливым, хотя, возможно, это моя память его таким делает. С деревьев сыпались мертвые листья, превращавшие улицы в бурое сырое месиво. Венчали нас в церкви Святого Иоанна Крестителя, церемонию проводил новый священник. Идя через кладбище от машины под руку с отцом, я посмотрела на свои любимые надгробия – то, на котором два черепа и скрещенные кости, и то, что из черного мрамора, похожее на задрапированный гроб. На краю кладбища стояла разрушенная башня Старой Усадьбы, а рядом с ней дерево, на которое я тогда залезла. Казалось, это было давным-давно. Когда мы вышли из церкви и двинулись по дорожке к машине, из-за стены на меня волком смотрел Джордж Бейфилд. Я вскинула голову и не взглянула на него. Кто-то позвал деревенских девочек забрасывать нас цветами по местной традиции, но, поскольку стояла осень, у них были только ягоды шиповника и сушеные розовые лепестки, которые хрустели под ногами. Это напомнило мне, как кидают цветы в могилу мертвым, – но, когда я встретилась взглядом с девочками, бросавшими цветы, их глаза горели завистливым огнем. На пальце у меня было золотое кольцо и кольцо с сапфиром. Я подняла руку и поиграла кольцами, нарочно, чтобы все видели. Обернулась к Джорджу Бейфилду и торжествующе улыбнулась в его сторону. Теперь я была Лафферти. Хильди на венчании выглядела, как всегда, самой собой: высокая и царственная, в сиреневом шелковом платье, которое струилось вокруг нее волнами, делая ее похожей на одну из киноактрис в журналах. Она наклонилась, чтобы поцеловать меня. – Рози, дорогая, – сказала она, – добро пожаловать в семью. Потом она сделала то, что делала всегда: взяла меня за руку и держала всю дорогу до дома. Их повар устроил в гостиной небольшой прием, и Хильди протянула мне бокал, до краев полный шампанским. – Такое облегчение для мамы, – сказала она. – Облегчение? Ну, знаешь, после той истории с девушкой в Лондоне Фрэнк в обществе персона нон грата. Хвала Господу за тебя. Я не сказала ей, что понятия не имею, о какой истории она говорит и кем она назвала Фрэнка, но удержала это внутри, запихав под ребра. В тот день я ничего не ела, меня тошнило. Когда Фрэнк повел меня наверх, в постель, под одобрительными взглядами улыбающихся гостей – наши собственные семьи были исключением, они знали, что все уже свершилось, – у меня кружилась голова. Фрэнк был беспечен, красив и галантен, так же как всегда. От шампанского на голодный желудок я расслабилась – я это поняла, потому что взяла Фрэнка за руку, и не противилась, и прижималась к нему, пока мы поднимались по лестнице. Я думала, он оставит меня в покое, – теперь, когда мы женаты, он потеряет ко мне интерес, – завоевывать больше не было нужно, и без того предполагалось, что мы вступим в «супружеские отношения». И под моим хитро пошитым платьем торчал животик, отчетливый признак моей беременности. Конечно же, решила я, он не проявит интереса. Я хотела одного – спать.