– Ей вспомнились слова из дневника: «Джейни меня принимала». Она представила себе женщину, присматривавшую за домом еще до того, как он был построен. Присматривавшую за этой девушкой, Розмари, и ее матерью. По-прежнему здесь, по-прежнему смотрит. Джейни? – неуверенно позвала Мэлори. Ей показалось, что женщина в ответ наклонила голову. Потом повернулась и исчезла. Мэлори смотрела, как бурая фигура скользнула обратно в густую листву. Теперь, когда старуха ушла, Мэлори почувствовала себя глупо. Наверное, это вообще не та женщина. Мэлори занималась деревом: искала ведро, в которое его можно поставить, посылала Фрэнни найти камни для груза, подрезала ветки, – пока оно не стало выглядеть почти как правильная рождественская елка, просто без украшений. Все это время Ларри сидел у огня, топорща загривок. Мэлори не понимала, почему он просто не спит там на коврике, как нормальная собака. – На чердаке, по-моему, есть свечки для елки, – сказала она. – Гирлянды? – спросила Фрэнни. – Надеюсь. Я схожу. Оставайся тут, развесь оставшиеся игрушки. Согнувшись в три погибели, она на коленях подползла к кроватке, которую видела накануне. Сама того не желая, протянула руку и провела по нижнему краю. Их кроватка была почти такая же. Крошечное тельце, как морская звезда, распростерто посередине; круглый ротик разинут, мяучит; она спеленута, укутана, спит. Потом кроватка сто лет стояла у нее в комнате, дожидаясь, пока Мэлори достаточно оправится, чтобы завести второго ребенка, пока наконец, нехотя признав, что второго ребенка пока не будет, Тони не разобрал ее и по частям не отнес на чердачок над их квартирой на втором этаже. Кроватка стала символом одной из неудач Мэлори. Она уронила руку. На четвереньках продвинулась туда, где Фрэнни нашла старый чемодан. Отыскала коробку, задвинутую под свес крыши, ее пришлось с усилием тащить наружу, прежде чем открыть. Поднялись клубы пыли, Мэлори закашлялась. Коробка была тяжелой. В ней лежали книги. У Мэлори слегка зашлось сердце, но это оказались не записные книжки и даже не романы Агаты Кристи, в основном ученические тетради тех времен, когда у девочки была гувернантка. Мэлори полистала их, но там не обнаружилось ничего интересного. Просто каракули временами прилежной ученицы, спряжение латинских глаголов, арифметика, яростные зачеркивания. Мэлори села на пятки, выпрямилась, коснувшись головой крыши. Ее охватило необъяснимое страшное разочарование. Она была так уверена, что что-нибудь найдет. Тихий шорох заставил ее вздрогнуть. Точно, у нее над головой снова скребут когти. Господи, она надеялась, что ни одной не увидит. Она терпеть не могла крыс. Тони ее все время дразнил, говоря о крысах в лондонских канавах. Никаких сокровищ тут, наверху, не было, никаких тайн, только коробки с книгами и крысы. Но ей нужно было найти гирлянды. Она стала удрученно рыться в одной из рождественских коробок и вытащила пригоршню мелких белых свечек. Придется обойтись ими. Спустившись обратно на второй этаж, Мэлори заглянула в открытую дверь спальни. У нее зудели пальцы, так хотелось открыть вторую записную книжку, затеряться в мире Розмари. Он ждал ее под подушкой. Но сейчас она читать не могла. Нужно было восхищаться елкой, готовить Фрэнни ужин, укладывать ее, ждать, терпеливо ждать. Она остановилась на мгновение, вбирая запах чего-то теплого и сладкого. Это оказался розмарин, который она сорвала, он лежал в кармане ее блузки. Мэлори улыбнулась и выложила его на подоконник. Тезка девушки из записной книжки – ее целебная трава, ее цветок. Когда она вернулась вниз, Фрэнни прищепками, найденными в одной из коробок с игрушками, прикрепила свечи к веткам и зажгла их, озарив покоробленные просевшие стены золотыми отблесками. Мэлори раньше не видела елку, освещенную настоящими свечами, это было так красиво. Пока она заваривала чай, отражение ее лица в окне над раковиной смотрело на нее. Она представляла Розмари здесь или, как Фрэнни, в соседней комнате у огня, где она сидит и вышивает. У задней двери лежала груда плюща, который Мэлори принесла с кладбища. Его можно развесить по дому. Потом она вспомнила про кусочек песчаника в кармане пальто и тихонько его вынула, отнесла наверх в спальню и положила на подоконник рядом с уже лежавшими там веточками розмарина, щупальцем плюща и ракушкой. В ту ночь, пока огонь еще горел, Мэлори свернулась на диване и поставила на коврик рядом бутылку вина, захватив пакет сливочных крекеров и первую пачку сигарет, купленных в лавке. Фрэнни уже спала – или должна была спать, – а Ларри снова свернулся у нее в ногах. Он стал все время к ней жаться и скулил, когда она его оставляла. Мэлори принесла вниз вторую записную книжку. Последнее, что она прочла, было описание того, как девочка выпила любовное зелье. Она вспомнила, как познакомилась с Тони в восемнадцать, как в девятнадцать вышла замуж. Но ей по крайней мере уже исполнилось восемнадцать – какая-никакая взрослая. Она уж точно считала себя взрослой. Сбежала из душного дома в Норидже, где пищу принимали строго по часам, а для культуры были только «Ридерз Дайджест» и «Радио Таймс». Она выглядела в своих глазах такой взрослой, с этой бабеттой, сумочкой и высокими сапогами. Она только что переехала в Лондон, устроилась на работу в секретариате (скоро найдет что-нибудь получше; папа всегда говорил, что она умница), сняла квартиру пополам с подружкой Клеменси, которая считала себя без пяти минут аристократкой изза того, что ее отец раскошелился на школу «Бидлз». Клеменси отвела ее в подпольный бар в Сохо и познакомила с Тони. Боже, он был неотразим: эти облегающие рубашки и кубинские каблуки. Не привлекателен в традиционном смысле: слишком полные губы, слишком высокий лоб, – но излучал такую уверенность, что Мэлори в этом сиянии становилось тепло. Она так хотела стать частью лондонской жизни, стряхнуть с себя Норфолк и неловкие отношения с родителями, и Тони – с его работой в модном баре, квартирой неподалеку от Сохо и тем, как легко он тратил деньги, – вселял в нее надежду. Он, наверное, думал, что заведет с ней просто мимолетный романчик. Но Фрэнни это все прекратила. Они поженились на скорую руку в регистрационной конторе Мэрилебон, из гостей были только Клем и приятель Тони Себ. В качестве свадебного платья Клем отдала ей одно из своих, длинное, горчично-желтое, которое уже относила один сезон. Не белое. Как можно, в ее-то положении? Все это казалось ей приключением, бунтом. Она написала родителям, сообщила, и все. Все случилось так быстро, что не было времени подумать, – Тони был обещанием жизни, которой, как ей казалось, она хотела, роскошной и свободной. После свадьбы выпивали в грязноватом баре, но ее мутило, и она рано ушла. Тони ввалился на следующее утро, упал с ней рядом и уснул, от него несло бренди и сигаретами. Ее затошнило. Она ощутила, как желудок подкатил к горлу, и метнулась в ванную. Осела на линолеум и смотрела, как стекает по стенкам унитаза вода. На пальце у нее было дешевое кольцо, временное, как сказал Тони. И это ее жизнь. Теперь у нее кольцо классом повыше. Не фамильная драгоценность, как он ей обещал (она предполагала, что его сестра закатила из-за этого скандал), но крупный брильянт в золоте с Бонд-стрит. Мэлори подняла брильянт к слабому свету, чтобы тот засверкал в полутемной спальне. Его родители ее явно не одобрили – они были из простого района, – но она старалась об этом не думать. Отчасти все и было так здорово именно потому, что они оба порвали с тем, как их воспитывали, разве нет? Ее родители встречались с Тони всего пару раз. Мать перед ним заискивала, на нее произвели впечатление его машина, одежда, его четкий выговор. Отец про себя не одобрял, называл его «показушником». И, хотя она уговаривала себя, что это не имеет значения и теперь ее семья – это Тони, было обидно. Она перестала им звонить, не могла вынести его разочарование. Когда появилась Фрэнни, отец уже умер, свалился в своем обожаемом саду с сердечным приступом. Он так и не простил ей Тони. Это было хуже всего – унижение от сознания своей ошибки. Он с самого начала был прав насчет Тони. В ту жуткую ночь в Лондоне, перед своим уходом, он показал свое истинное лицо. И она тоже. Он назвал ее сукой. А она что сделала? Дала ему пощечину? Выругалась? Орала, кричала? Нет. Она плакала, разваливалась на куски, не могла себя защитить. – Не начинай, – сказал он. – Не можешь же ты меня бросить, – сказала она. Он не ответил, просто взял шляпу и ушел. Ей было так стыдно, словно на ней позорный колпак. Снаружи ухнула сова, и Мэлори пришлось поджать ноги от сквозняка. Окно было непроглядно-черным. Снаружи, в темноте, могло таиться что угодно. Их все видят, их всего двое, они застряли здесь в одиночестве, и из защитников у них только маленькая собачка. Бога ради, там никого нет, строго сказала себе Мэлори и вернулась к книжке. Она начала думать, что на этих страницах не найдется ничего, что объясняло бы, почему мать дала ей фотографию этого дома. Но потребность читать пересиливала все. Она с треском раскрыла вторую книжку. Та была исписана, как и первая, тем же наклонным неразборчивым почерком. Вторая записная книжка 15 Думаю, эту часть своей истории я буду писать с удовольствием. Она напомнит мне, что когда-то я была совсем другим человеком, и, хотя теперь я обитаю в месте, похожем на замок с мерлонами и башнями, есть другое, схожее с ним, далеко на побережье Норфолка – однажды оно казалось сказочным дворцом. Мы с отцом шли в Усадьбу под большим зонтом. Дождь кончился, но серое небо темнело и висело низко. Дорогой мы не говорили, но мне было все равно. Темные деревья, раскачивавшиеся на ветру, казалось, торопили нас, и я убежала так далеко вперед, что отец сокрушался, что я потеряю шляпку. Дом освещали тысячи свечей в канделябрах и сияющие электрические огни, из гостиной доносилась веселая танцевальная музыка. Их дворецкий (они привезли слуг из Лондона) забрал мое старое черное бархатное пальто, которое мне было уже сильно мало. Я сразу же почувствовала себя глупо, потому что единственным моим нарядным платьем было то, что отдала Хильди, темно-синее шерстяное с отложным воротником, но оно на мне не смотрелось. На Хильди, думала я, оно бы выглядело шикарно, в интеллектуальном, «синечулочном» стиле, дополненное одной из ее маленьких шляпок, но меня оно превращало в неуклюжего ребенкапереростка. Дома, на болоте, оно казалось нарядным, даже элегантным, но здесь стало видно, что оно никуда не годится. Хильди стояла в углу комнаты в длинном шелковистом платье кремового цвета, с ней флиртовал мужчина средних лет с роскошными усами и редеющими волосами. Вид у нее был скучающий и блестящий. Как всегда. Я помахала, она шевельнула пальцами в мою сторону и подняла и без того сильно изогнутые брови еще выше. – Дорогая, выглядишь изумительно, – сказала она совершенно неубедительно. – Извините, Джеральд, я должна снабдить это бедное дитя напитком. Она освободилась от мокрогубого усатого мужчины и, взяв меня за локоть, повела к одному из одетых в смокинг официантов, которых они, наверное, наняли в помощь своим слугам (где они их нашли? В Норфолке?! Я в жизни ничего подобного не видела), и взяла у него два бокала шампанского. Я раньше не пила шампанское – чуть не захлебнулась, пузыри пошли носом, – но вкус мне скорее понравился, и скоро оно кончилось. – Господи, – вздохнула Хильди, – какой же он утомительный. Говорит только о своих лошадях. – Кажется, ты ему нравишься, – сказала я. – Он в меня влюблен, всегда был, – ответила она. – Бедный Джеральд! Потом она взглянула на меня, как будто только что увидела. – Ты в этом платье похожа на школьницу, которую отпустили на день, – сказала она, глядя на меня свысока. – Оно твое. – Я знаю, глупенькая. И понимаю, что нужно было дать тебе что-нибудь более подходящее для вечера. – Кто все эти люди? – спросила я, окидывая взглядом комнату, мужчин в смокингах и женщин в платьях с открытыми спинами. Папины лондонские друзья. Есть военные, есть политики. Вот этот, – она указала на противоположный конец комнаты, – женат на Диане Митфорд. Она самодовольная и старая, но ее считают редкой красавицей. Ты наверняка о ней слышала. Митфорды все такие бездельники. Гиннесс скучный, но ужасно богат. Я слышала, она влюблена в кого-то другого, но никто не знает в кого. Ужасно романтично. Я посмотрела по сторонам на безупречно вылепленные головы, попыталась найти красавицу. Была одна женщина с золотыми волосами и поразительными синими глазами, царившая над всеми, но Хильди уже перешла дальше. – Вон та, – говорила она, указывая на видную женщину в зеленой шляпке-клош, – была знаменитой суфражисткой. В углу комнаты кто-то играл на арфе. Разносили канапе, и я попробовала все до единого. Копченый лосось, фаршированные яйца и помидоры, я съела все. – Боже, Рози, тебя что, не кормят? – сказала Хильди. – Прожорливый ты поросенок. – Хрю-хрю, – ответила я, угощаясь тостом с куриной печенью. Я не хотела ей говорить, что никогда в жизни не ела ничего подобного. Дома у нас готовили только жирные пироги и вареные овощи. – Все это время я не сводила глаз с Фрэнклина, но он стоял рядом с отцом, и с ним бесконечно кто-то разговаривал. Вряд ли я могла к нему подобраться. Боже, – внезапно произнесла Хильди, понизив голос до шепота, – бежим, это мама. И правда, по комнате плыла стройная леди Лафферти. Бежать было некуда. – Милые, – сказала леди Лафферти, – как вы тут? – Чудно, мама, – понуро ответила Хильди. – А ты, Розмари, дорогая, у тебя все хорошо? Боюсь, кому-то, кто не привык к подобным вещам, это скромное собрание может показаться претенциозным. – Мне все нравится, спасибо, – сказала я самым вежливым тоном. – Я заметила, что мы не часто видим тебя в церкви, дорогая. – Мама! Леди Лафферти выпрямилась, но сохранила на изысканном лице терпеливую улыбку. – Мой отец не очень расположен к священнику. – Полковник тоже, Розмари, но Господь предпочел бы видеть тебя в церкви, несмотря ни на что. – Да, леди Лафферти, – сказала я в то же время, как Хильди произнесла: – Не думаю, что у Господа есть мнение по этому поводу, мама. – Хильда Мэй, – сурово оборвала ее мать, бросив на меня жалостливый взгляд. Она прикоснулась длинными пальцами к моей щеке, оценивая меня, так же как Фрэнклин в тот день на пляже, и я поняла, что прежде на меня никто толком не смотрел и не прикасался ко мне, как они. – Розмари, дорогая, у тебя такое прекрасное имя, как название целебной травы. И ты такая искренняя. Не позволяй моей дочери тебя изменить, дорогая. И она оставила нас, погладив меня по голове. К нам подошла устрашающего вида женщина. – Что вы думаете о положении с безработицей?