У них обоих не было аппетита. Весь вечер психолог ждал, когда девушка закончит заниматься Эвой. Майя помогла девочке принять ванну, принесла ей ужин, прочитала сказку на сон грядущий. Потом вернулась к нему. – Еле удалось заставить ее снять перед сном это проклятое платье принцессы, – призналась она в изнеможении. Зато ум Пьетро Джербера был трезв и ясен, психолог владел собой, как никогда. Так было нужно. Он заново перечел записи, сделанные в черном блокноте, посвященном этому случаю. Заметки то и дело вступали друг с другом в противоречие. Впервые за всю свою карьеру он не знал, каким путем пойти, какую стратегию избрать. Обескураженный, отложил блокнот. Синьор Б. был бы недоволен. Майя глаз не сводила с французского окна на кухне: поля погрузились во тьму; переваливая через окружающие холмы, туман проникал в маленькую долину, где было расположено имение, и огней селения, обычно мерцавших вдали, было не различить. – Думаешь, что-то произойдет? Не раньше, чем ночью, в три часа двадцать три минуты, подумал про себя психолог, вспомнив время и дату на «лонжине» Пьетро Дзанусси. Похоже, и я превращаюсь в параноика. Майя закуталась в кардиган, который Пьетро уже видел на ней: теплая кофта, наверное, заменяла объятие, в котором она нуждалась. Майя отошла от окна и вернулась к нему. Взяла за руку, на которой был сломан безымянный палец, осмотрела повязку, уже заскорузлую. – Ты так и не сказал мне, как это случилось. Я упал в могилу, чуть не признался он. Но передумал. – Поскользнулся дома. Девушка взглянула на него испытующе, ей хотелось понять, правду ли говорит доктор. Потом заявила: – Повязку надо поменять. Они уселись друг против друга под сенью колпака над огромным неразожженным камином. Майя, держа его ладонь в своих, бережно разматывала бинты. Джербер сидел покорно, полностью предавшись ее воле. Ощущал ее теплое дыхание, вдыхал аромат рыжих волос. Желал одного: чтобы это совершенное молчание не прерывалось. – Почему гипноз и почему с детьми? – все-таки спросила девушка. – Только из-за отца? – Я всегда полагал, что в разуме, еще не развившемся, остается нечто первозданное, подлинное, еще не подвергшееся порче: драгоценное пространство свободы. – Он помолчал, потом добавил: – Ответы, которые находят дети, приводят взрослых в замешательство. Думаешь, это единичный случай? Мы улыбаемся каждый раз, когда они нас просвещают своей мудростью, когда говорят что-то, выбивающее нас из колеи. Мы к ним относимся снисходительно, как к щенкам, когда те вдруг выкинут что-то неожиданное, трогательное; считаем детишек забавными, и только. На самом деле все гораздо глубже. – Ты прав, – согласилась Майя. – А ты почему выбрала парапсихологию? – спросил Джербер, подозревая, что под этим кроется не простой научный интерес к исследованию непонятных явлений. – Я уже говорила тебе, что моя мать финка, а отец итальянец. Я потеряла обоих, когда была еще очень маленькой. В автокатастрофе. – Прости, я не знал, – сказал доктор. Ему и в голову не приходило, что у Майи мог быть настолько личный мотив. – Меня вырастили дядя и тетя, родня по матери, и я не была обделена любовью… Но все равно тосковала, это чувство меня преследовало всю жизнь. Словами его не выразить. Если уж приходится выбирать слова, это похоже на неистощимое любопытство, настоятельную необходимость не довольствоваться объяснениями, всегда искать альтернативный ответ, бестрепетный, рискованный, хотя бы и на уровне подсознания. – Думаешь, если бы твои родители не погибли, ты бы на это не сподвиглась? Майя вздохнула: – Я, бедная сиротка, была помечена смертью. Она сопровождала меня в детстве и отрочестве. Без моего ведома и желания эта грустная история прилепилась ко мне. Люди видели в моих улыбках печаль: просто не знаю, как они умудрялись. Сочувствовали мне, даже когда я казалась счастливой, не верили, что это счастье подлинное, и все из-за того, что случилось с отцом и матерью. – Она запнулась. – Я возненавидела своих родителей. Не потому, что они оставили меня одну. Я злилась на них, потому что не могла избавиться от ауры несчастья. Джербер пережил подобный опыт, оставшись без матери в возрасте двух лет. – Значит, вот в чем причина твоего выбора… – В отличие от всех остальных, у меня были веские основания исследовать потусторонний мир. Настолько веские, что, стоило мне упомянуть автокатастрофу, в которой погибли мои родители, как ты именно это и счел причиной. – Глаза ее заблестели. Джербер понял, что она имеет в виду. – Гибель твоих родителей тут ни при чем, это идеальное алиби. – Он был потрясен до глубины души. Майя пожала плечами: – Я сказала себе: почему бы не воспользоваться обстоятельствами и не покопаться немного в том, чего другие ученые сторонятся, смущаясь или боясь, что их не воспримут всерьез? – Хитро, – согласился Джербер. – Мой отец так не лукавил: на людях играл роль великолепного синьора Б., а дома был безутешным вдовцом. Но разумеется, истинное лицо, скрытое под маской, открывалось только сыну, – признался он с горечью. – До конца дней его мучил вопрос, почему жену так скоро вырвали из его объятий. И когда я упал с балкона и мое сердце остановилось на полминуты, он не воспользовался случаем и не спросил о том единственном, что по-настоящему жаждал узнать. Хотя до смерти этого хотел, я уверен. – То есть о том, что ты видел там, внизу, – догадалась Майя. – И готова поспорить – тебе тоже не терпелось ответить, что там нет ничего. – Вот что объединяет нас, – заявил Пьетро с улыбочкой. – Мы оба ненавидели наших родителей. – И так было всегда? Или ты хоть когда-нибудь, в какой-то миг, все-таки любил его? Джербер замер – вопрос застал его врасплох. – После того лета, когда я на короткое время умер, я начал думать, что тьма забрала Дзено вместо меня… Quid pro quo… Знаю, мысль сумасбродная. Но может быть, та же самая мысль заставляла страдать отца. Потому что с тех пор он окончательно от меня отстранился. – Полагаешь, из страха тебя потерять? Обычно так действует механизм самозащиты: держать на расстоянии тех, кого больше всего любишь. – Я бы это определил попросту как эгоизм: он не хотел мучиться так же, как после смерти матери, – возразил Джербер. – Помню, на похоронах Дзено… – На каких таких похоронах? – Майя, разумеется, не могла знать о том, что погребение было фиктивным. – Через десять лет после исчезновения родные устроили скромную церемонию на кладбище Порте-Санте, – объяснил психолог. – Каждый из присутствующих положил в сундучок что-то в память о Дзено. Сцена так и стояла у Пьетро перед глазами. Ему исполнился двадцать один год, но в тот день он снова чувствовал себя одиннадцатилетним. Ишио принес пакетик с фигурками футболистов. Карлетто – деталь из лего. Джованноне – шоколадный батончик «Сольдино». Этторе – пачку жевательной резинки «Тарджет», в форме сигареты. Данте – машинку «Ббураго». Дебора – фотографию всей их компании на пляже. – Я положил в сундучок вымпел «Фьорентины». – Зачем ты мне рассказываешь эту историю? – мягко воспротивилась девушка. – Я спросила, помнишь ли ты какой-нибудь момент, когда любил отца. При чем тут похороны Дзено? Джербер посмотрел ей в глаза: – Синьор Б. пришел туда вместе со мной и положил в сундучок аудиокассету. Когда я обернулся, чтобы спросить, почему именно аудиозапись, он, глядя в сторону, положил мне руку на плечо. – Пьетро глубоко вздохнул. – То был последний знак отцовской любви. Я уже вырос и не ожидал ничего подобного. Так и стоял неподвижно, будто окаменел. Сердце сильно билось, я боялся, что он заметит и уберет руку. А я не хотел, чтобы эта связь, такая тесная, прервалась… Вот он, момент, когда я любил его больше всего на свете. Через несколько лет он умер. Воспоминание глубоко взволновало Джербера. Майю оно тоже растрогало; девушка без всякой преамбулы перегнулась через стол, чтобы поцеловать Пьетро. Но тот отстранился. Молчание, наступившее вслед за тем, казалось нескончаемым. Девушка застыла, не выпуская из рук его кисть со сломанным пальцем. Джербер решил, что обязан хотя бы частично объяснить такую свою реакцию: – Несколько лет назад я лечил женщину, единственную взрослую среди моих пациентов. С тех пор я предпочитаю избегать эмоций в отношениях с людьми, так или иначе связанными с моей профессией или со случаями, которыми я занимаюсь. – Он отметил, что одно упоминание о Ханне Холл воспламенило его. – Я отдаю себе отчет, что все произошло потому, что мы оба этого хотели, – продолжил он, имея в виду несостоявшийся поцелуй. – Я сам дал к этому повод, прости меня. Майя выглядела глубоко разочарованной. Он же чувствовал себя совершенно раздавленным. – Не переживай, я все понимаю. – Она опустила глаза и снова занялась повязкой. Впрочем, Джерберу было недосуг углубляться в эту тему. Ночь приближалась, его тревога росла. 36 К полуночи Майя Сало заснула, положив голову на дубовый стол. А Джербер изнывал от нетерпения. Ожидание изнуряло его. Он поднялся на верхний этаж посмотреть, как там Эва: та спала в своей кровати спокойно и безмятежно, как в ту ночь, когда стеклянный шар сам упал с полки. У белокурой девочки сильная аура, сказал себе гипнотизер. Она обладает загадочной силой, которая делает ее единственной в своем роде. Как Ханну Холл. Мысль явилась нежданно-негаданно. Но по зрелом размышлении он решил, что сравнение не такое уж и рискованное. Обе производили на Джербера странное впечатление. Джербер должен был признать, что опасается Эвы, как раньше – Ханны, хотя и уверял девочку в обратном. Единственная разница заключалась в том, что к взрослой пациентке он испытывал влечение. Нечто, не связанное ни с сексом, ни с телесной прелестью. Скорее, темный магнетизм, присущий тем, кто явился из другого измерения, чтобы завлекать смертных. Несколько лет у доктора не было вестей от Ханны, но женщина до сих пор сохранила над ним власть. Поэтому Джербер по-прежнему то и дело видел ее и даже нанял частного сыщика – подтвердить, что клиент не сошел с ума. Смешно признаться, но доктор был убежден: если бы он поцеловал Майю, то, открыв глаза, увидел бы в кухне Ханну. Оставив спящую Эву, он закрыл дверь и обернулся к темноте, подстерегавшей за плечами. Я никогда не бывал здесь ночью, подумал Пьетро.