Она машет чашкой перед Ливией. — Хорошо. Я рада, что хоть кто-то о тебе заботится. Ливия тащит Амару в одну из комнат с видом на сад, усаживает на табуретку у печки и подтаскивает вторую для себя. — Знаешь, что касается его невесты, то там и смотреть не на что, — произносит она, понизив голос, и Амара сразу же понимает, кого Ливия имеет в виду. Девушка из почтенного семейства, на которой женился Руфус, еще почти ребенок — так ей сообщила Юлия. — Надеюсь, они будут счастливы, — говорит Амара. — А я нет. По крайней мере, ему счастья точно не желаю, — фыркает Ливия. — Я всегда считала, что этот мальчик — воплощенное лицемерие. Тебе бы подошел кто-то постарше, дорогая, кто-нибудь, кто умеет ценить женщину. — Может, я вообще не хочу быть с мужчиной, — отвечает Амара. — Вы с Юлией отлично без них обходитесь. — Осторожнее, — говорит Ливия, но в ее голосе слышатся веселые нотки. — Не всем так везет. Но всем приходится идти на компромисс. Всем, кроме Юлии, так-то. — А тебе? — Без Юлии у меня бы вообще никакой свободы не было. Она для меня все, — отвечает Ливия с не свойственным ей серьезным видом. — Женщинам редко выпадает такое благо, как возможность выбирать, Амара, и я знаю, насколько мне повезло. Ты поступишь мудро, если позволишь Юлии направлять тебя и доверишься ей. — Разумеется, — говорит Амара, почтительно склонив голову. Она не допустит, чтобы Ливия заметила, как тень тревоги омрачает ее лицо. Наступают сумерки, и к тому времени, когда Филос приходит домой, Амара уже лежит в постели. Снизу до нее доносится его тихий голос, царапанье и звяканье миски, когда Британника накладывает ему остатки супа, который принесла на всех. Скорее всего, для Филоса это единственная еда за весь день. Амара подумывает о том, чтобы встать и присоединиться к ним, но у нее раскалывается голова, а тело кажется невыносимо тяжелым и неповоротливым. Вместо этого она лежит в темноте и ждет, когда на лестнице послышатся шаги Филоса и скрипнет тихо дверь, которую он аккуратно приоткроет, стараясь не разбудить ее. Свет лампы падает в комнату, прежде чем он входит. — Это был долгий день. Он подходит к кровати, ставит лампу на столик и наклоняется к ней, чтобы поцеловать. — Надеюсь, я тебя не разбудил. — Нет, я просто лежала. Амара смотрит, как Филос снимает тунику, вешает на стул поверх ее одежды, гасит лампу и тоже забирается под одеяло. Тепло его кожи успокаивает. Он обнимает ее и кладет руку ей на живот. — Думаю, ребенок в кои-то веки заснул, — говорит Амара, зная, что он хочет почувствовать, как ему толкнутся навстречу. — Жаль, что тебя так долго держали на работе. — Сейчас выборы, а это значит, что Руфус нагружает меня еще сильнее, чем обычно. Так будет не вечно. Филос работает сутки напролет, а платят ему несчастные гроши. Часы складываются в годы, которые у него просто отнимают. — Он когда-нибудь спрашивал… — Нет. Он слишком занят молодой женой. И это хорошо. Чем меньше внимания он уделяет тебе, тем вероятнее, что он оставит нас в покое. — Филос крепче прижимается к ней. — У тебя не было никаких болей, да? Наверное, это произойдет уже очень скоро. Ты огромная. Ты как мышь, отъевшаяся после Сатурналий. Амара смеется, зная, что этого он и добивается. — Очень лестно, спасибо. — Она кладет руку поверх его, их пальцы переплетаются. — Повитуха говорит, что уже скоро. Филос сжимает ее руку, и Амара чувствует его страх, ужас, который, как ей известно, охватывает его при мысли о скорых родах. Ужас, который хорошо знаком и ей. — Я тут подумала, — говорит она, — может быть, в этом доме, когда мы одни, мы можем называть друг друга настоящими именами. — Нет. — Он отвечает так резко, что Амара теряется. — Это слишком опасно. А что, если кто-нибудь из нас случайно назовет другого не тем именем? Это будет слишком подозрительно. — Наверное. — Она ждет в надежде, что он хотя бы спросит ее имя или откроет свое. Но он молчит. — Ты не хочешь узнать, как отец назвал меня? — Только если ты хочешь поделиться. Не самый воодушевляющий ответ. Амара медлит, затем говорит на греческом: — Меня зовут Тимарета. При звуках собственного имени, своего настоящего имени, у нее ком встает в горле. — Тимарета, — тихо повторяет Филос, и ее трогает то, как он старательно пытается правильно выговорить каждый слог. — Честь и добродетель. Это его значение на греческом, да? — Да. Надежды отца, что имя как-то повлияет на меня, пошли прахом. — Это неправда. Тимарета звучит прекрасно. Оно лучше тебе подходит, чем Амара. Он наклоняется и целует ее в щеку. Амара ждет в надежде, что он скажет ей свое имя. Но он молчит и гладит ее волосы, возможно, надеясь лаской возместить те сведения, которыми не хочет делиться. — Ты не скажешь мне, как родители назвали тебя? Я бы хотела знать. — Мне дал имя мой хозяин. Это не одно и то же. — Но все равно это то имя, которое было у тебя в детстве. Наверное, оно тебе по-своему нравилось. Больше, чем то, которое ты носишь сейчас. То, которое дал ему Теренций. Филос перестает гладить ее по волосам. — Давай оставим эту тему, пожалуйста. Или я должен все тебе рассказывать? — Действительно, как неразумно с моей стороны — спрашивать имя человека, чьего ребенка я ношу, — огрызается Амара, обиженная его отказом. — В этом вопросе ничего ужасного нет. Она откатывается от него и сворачивается калачиком, обняв живот. Наступает долгая пауза. — Руфус. — Ты не можешь всю вину свалить на него. — Нет. Это мое имя. Думаю, вполне очевидно, почему я не мог носить его дальше. Амара поворачивается к нему, хоть под весом живота ей это дается не так просто: — Прости. — Не извиняйся. Ты права: в этом вопросе нет ничего ужасного. Просто на него у меня нет ответа, который бы мог тебя порадовать. — Я спросила только потому, что знаю, что Филос… Она не договаривает, не желая еще больше огорчать его и вспоминать человека, который издевался над ним на протяжении стольких лет. — Теренций давал греческие имена всем своим любимчикам. Думаю, мне стоит радоваться, что именем Эрос нарекли другого мальчика, хотя я и «Филоса» всегда ненавидел, по крайней мере до тех пор, пока не встретил тебя. Теперь мне даже нравится, когда ты называешь меня «возлюбленным» на своем родном языке. Амара целует его, и он проводит большим пальцем по ее щеке: — Иногда я думаю о том времени, когда наш ребенок подрастет, когда мы больше не сможем быть вместе, как сейчас, потому что даже в этом доме придется притворяться, будто я для тебя никто. И когда это случится, ты все равно сможешь признаваться мне в любви каждый раз, когда будешь произносить мое имя. Амара обнимает его и благодарит темноту, которая скрывает ее слезы. Глава 42 Видеть свое отражение в блюде означает прижить от служанки детей. Если такой сон приснится тому, кто сам раб и не имеет прислуги, то следует считать, что блюдо ему указывает на рабское состояние[19]. Артемидор. Сонник, книга III Боли приходят к Амаре в самое глухое время ночи. Они вырывают ее из сна: когти, которые вцепляются в нее, а затем отпускают. Амара вглядывается во тьму. Ничего. Затем боль набрасывается снова — и Амара широко распахивает глаза. Не агония, но предупреждение, отдаленное ворчание грома, предшествующее буре. Филос спит. Его медленное, размеренное дыхание подобно ласке. Амара пока не будит его, только прижимается к нему чуть плотнее, чтобы ощутить его тепло, черпая в нем успокоение. Она солгала Филосу в тот раз, когда сказала ему, будто этот ребенок был нужен ей самой тоже. У Амары не было ни малейшего желания становиться матерью, когда она забеременела, ни малейшего желания чувствовать все эти изменения своего тела, рисковать жизнью, терпеть трудности, которые неизбежны с беспомощным ребенком на руках. Однако за последние месяцы что-то поменялось. Любовь, которую она испытывает к Филосу, — неизменная ноющая боль в сердце — перенеслась на зародившуюся в ней жизнь.