Боль накатывает снова — и Амара охает. Филос дергается. Он бормочет ее имя, еще не очнувшись ото сна. — Думаю, начинается, — шепчет она. В одно мгновение Филос стряхивает с себя сон и садится на кровати. — Ты в порядке? Послать за повитухой? — Нет. — Она берет его за руку, чтобы успокоить. — Можно подождать до утра. Это продлится еще долго, а схватки не скоро наступят. Филос больше не дышит ровно, и даже в темноте Амара видит страх в его глазах. — Я не боюсь, — говорит она. Это почти правда. Она с таким ужасом ждала этого момента, а теперь, когда он наступил, ей вдруг стало легче. Ночь проходит, и лишь они вдвоем стоят на этом призрачном пороге между ее новой жизнью и старой. В перерывах между схватками Амара может говорить и двигаться так, словно ничего не происходит, но боль внутри постепенно нарастает, а интервалы становятся меньше. Она начинает волноваться и ходит по комнате, чтобы немного успокоиться, или сидит на кровати и тяжело дышит. Ребенок внутри нее шевелится, и, когда Амара сидит, Филос кладет руку ей на живот, словно это поможет обоим. Приближается рассвет; они оба молчат, зная, что, после того как Филос уйдет за повитухой, они не увидятся до тех пор, пока все не кончится. В серых сумерках он одевается, снаружи доносится птичий гомон и дребезжание повозок. Филос больше не выглядит напуганным: его лицо неестественно спокойно, когда он наклоняется, чтобы поцеловать Амару на прощание. — Все будет хорошо, — говорит он. — Сейчас я пошлю к тебе Британнику, а сам пойду за повитухой. А потом я все время буду внизу. Так наказал Руфус. Амара кивает, она также не позволяет никаким эмоциям прорываться наружу. Ничто не должно напоминать о том, что они могут больше не увидеться. Боль накатывает на нее одновременно с тихим щелчком задвижки, когда он уходит, и Амара подавляет стон. Ее кожа влажная от пота. Она загоняет страх поглубже внутрь, закрывает глаза и глубоко дышит по мере того, как приступ снова отступает. В перерыве между схватками она слышит, как Британника и Филос о чем-то переговариваются внизу, а потом на лестнице раздаются тяжелые шаги британки. — Что нужно? — выдыхает Британника, она вся сияет от предвкушения. Так она могла бы выглядеть накануне битвы. Амаре это мгновенно придает сил. — Немного хлеба, горячий чай с мятой и медом. Мне нужно поесть, пока я еще могу, чтобы выдержать это. Британника кивает и удаляется. Амара подходит к окну, раскрывает створки и выдыхает сквозь зубы от нового приступа боли. Она вцепляется в подоконник и ждет, когда схватка пройдет. Утреннее солнце заливает все нежно-розовым светом, отчего крыши кажутся насыщенно-оранжевыми, а гора вдалеке — светло-синей. Амара вновь принимается ходить по крошечной комнате, пока не возвращается Британника. Та пристально смотрит за Амарой, пока она ест и пьет. — Хочешь, я буду с тобой? Во время родов? — Да, пожалуйста, останься. Амара верит, что повитуха Валентина знает свое дело — Друзилла крайне хорошо отзывалась о ней, — но ей все равно не хочется оставаться одной с незнакомыми людьми. Услышав стук снизу, она вздрагивает. — Это она, — шепчет Амара Британнике. — Она здесь. * * * Гром, разбудивший ее среди ночи, ничто по сравнению с бурей, которая обрушивается на Амару, когда она неумолимо погружается в родильную агонию. Иногда ей хочется выцарапаться из собственного тела, и она впивается ногтями себе в бедра, скорчившись на огромном деревянном родильном кресле Валентины. Две безымянных помощницы повитухи стараются успокоить ее, гладят по спине и шепчут банальности про то, как она родит своему патрону здорового сына. Амаре противны их прикосновения, ощущение ткани на своей коже, и она все время отталкивает одеяло, которым Валентина покрыла ей колени, чтобы уважить ее стыдливость. — Я шлюха! — рычит Амара, когда Валентина опять пытается прикрыть ее. — Плевала я на это! Повитуха, без сомнения, привычная к любому поведению в стенах родильной комнаты, не настаивает и кивает помощнице, чтобы та подняла одеяло с пола. — Уже скоро, — говорит она низким и спокойным голосом. — Ты сама себе сопротивляешься, перестань, доверься себе. Амара пронзительно кричит, когда новая волна боли пронизывает ее насквозь. Не только тело ее раскрывается, ум раскалывается на части, и она остается наедине с этим беспощадными, беспрестанными толчками. Валентина приседает между ее коленей: — Я хочу, чтобы в следующий раз ты тужилась, когда почувствуешь приближение схватки, тужилась изо всех сил. Едва повитуха успевает договорить, как Амара снова кричит. Сама смерть не может быть хуже, чем это. — Ты все равно сопротивляешься. Лови волну, когда почувствуешь ее приближение, выталкивай боль из тела. — Я не могу, — стонет Амара. — Не могу. Она чувствует, что кто-то схватил ее за руку и сжимает пальцы так сильно, что Амара даже лучше начинает воспринимать происходящее. — Ты сильная, — говорит Британника. Амара смотрит ей прямо в глаза и не отрывает взгляда, когда приближается новая волна, стараясь сосредоточиться на боли. Она кричит, но не от страха, а от ярости и тужится со всем неистовством, благодаря которому ей до сих пор удавалось выживать в этом мире. — Продолжай, — говорит повитуха. — У тебя получается: ребенок почти вылез. На этот раз, почувствовав приближение волны, Амара начинает тужиться изо всех сил еще до того, как она накрывает ее с головой, не обращая внимания на боль. — Почти все. Ты хорошо справляешься. Амара не позволяет себе раствориться в изнеможении, которое липнет к ней, точно пот. Боль снова нарастает, и Амара собирается с последними силами, чтобы тужиться дальше, и так сжимает руку Британники, что слышит, как та вскрикивает. Ребенок отчаянно копошится внутри нее, а затем выскальзывает на руки Валентине. Миг полнейшей тишины, а затем раздается громкий вопль. Валентина смеется: — Злющая, как ее мать. Амара так измотана, что у нее нет сил даже наклониться вперед, чтобы увидеть своего ребенка. Свою дочь. Она пытается посмотреть туда, где сидит повитуха, но между ее ногами все горит огнем, который только сильнее вспыхивает при каждом движении. — Она здорова? Валентина положила девочку на расстеленное на полу одеяло и осматривает ее, массирует ей конечности и прощупывает. Ребенок яростно верещит от каждого тычка. Амара морщится от этих звуков. — Она здорова, — наконец заключает Валентина. — Не вижу никаких дефектов. Нет нужды избавляться от нее. Амара протягивает руки, чтобы подержать своего ребенка, но Валентина передает его помощнице, которая также сидит у ног Амары. — Откинься назад и медленно выдохни, так надо. Валентина с силой нажимает на живот Амары, в руке она держит тугую веревку. — И еще раз. Телу Амары становится легче, по мере того как тяжкий груз, который она несла столько месяцев, спадает с нее. Повитуха облегченно улыбается. Самая опасная часть родов позади. — Пожалуйста, я хочу подержать ее. — Я принесу ее к тебе в кровать после того, как ее вымоют. Отчаянно желая увидеть ребенка, Амара пытается встать, но, к своему удивлению, не может. Силы покинули ее тело вместе с ребенком. Помощница Валентины гладит ее по плечу и тихо просит подождать. Амара чувствует воду на своей коже: женщина ее моет. А потом она видит кровь. Ее так много: потеки на полу, брызги на ногах, одеяла, пропитанные ей. Последствия насилия. Амара думает о Феликсе, о всей той крови, которую он пролил, однако вся его сила и власть лишь тень по сравнению с этим. Покончить с жизнью ничего не стоит, а чтобы подарить ее, необходимо отдать все. Помощница видит выражение лица Амары, но неверно его истолковывает. — Это все после родов, — успокаивает она. — Сейчас ты уже не сильно кровоточишь. Самое худшее позади. С помощью Британники Амаре удается дотащиться до постели, и ее снова обматывают тканью, чтобы остановить кровотечение. Амара смотрит, как Валентина втирает масло и пажитник в нежную кожу ее дочери, а затем аккуратно смывает их водой. Ребенок протестующе кричит — и сердце Амары сжимается от тоски. К тому времени, когда ей подносят тесно спеленутого ребенка, Амара готова расплакаться. У ребенка красное и морщинистое личико, губы недовольно надуты, синие глаза широко раскрыты и моргают. Девочка кажется одновременно странной и родной. Амара гладит дочь по голове, покрытой мягким пушком, и слезы струятся по ее щекам. Британника наклоняется к ней, чтобы взглянуть поближе. — Как лягушка, — с ухмылкой изрекает она. Амара фыркает, и обе женщины от радости заливаются чуть ли не истерическим смехом. Валентина переглядывается со своими помощницами. — Твоему патрону угодно, чтобы я лично сообщила ему? — Валентина тщательно подбирает слова. Официально у ребенка никогда не будет отца, но неформальная поддержка и признание со стороны Руфуса означают, что за Амарой сохранится хотя бы толика ее прежнего статуса конкубины. — Нет, не думаю. Он попросил сообщить обо всем его эконому. — Амара думает о Филосе, который ждет внизу, и боится захлебнуться в слезах. — Что именно мне передать от тебя эконому? — Что девочка здорова и что, если он не против, я предлагаю назвать ее Руфиной. В честь ее отца. Через несколько часов после рождения Руфины Амара не может спать, несмотря на чрезвычайное утомление. Кормилицы нет — Амара не может ее себе позволить, — поэтому она кладет ребенка себе на грудь и пытается уговорить его поесть. Валентина сыплет советами и всякими средствами на случай, если у Амары поздно появится молоко или начнет болеть грудь, а помощницы жгут благовония, чтобы в спальне приятно пахло. Британника приносит Амаре похлебку и сама берет на руки ребенка, шепча что-то ободряющее маленькому существу, которого по-прежнему называет Бойцом. Ждать Филоса долго и мучительно. Как только Валентина уходит, Амара сразу же отправляет за ним Британнику, и с колотящимся сердцем слышит, как он поспешно взбегает по лестнице. И вот он стоит в дверях, и, несмотря на всю неопределенность их будущего, в тот миг Амара ощущает лишь радость. Филос садится рядом с ней, ласково обнимает за плечи и целует в лоб. Она чувствует, как трепетно он рад, что все прошло благополучно. — Хочешь подержать ее? Он кивает и абсолютно неподвижно ждет, пока Амара положит Руфину ему на руки.