– Подождите! – крикнула я, но он растворился в толпе, словно сбегая от нас. Камилла взяла меня под руку и потянула за собой в чайную лавку. – Какой-то чудак. – Тебе тоже так показалось? – с надеждой спросила я. – Как будто он пытался поскорее от нас избавиться. – Камилла расхохоталась на всю рыночную площадь. – Но его можно понять: не все так любят потолковать об осенней рыбалке, как ты, Аннали. 8 Я еле взобралась по ступенькам после утомительного дня на Астрее. После обеда я хотела скорее отправиться домой и спросить у папы, не обращался ли к нему Эдгар по поводу Эулалии, но у Мореллы были другие планы. Она таскала нас из магазина в магазин, перебирая товары, словно сорока в поисках сокровищ. Я планировала закинуть покупки в спальню и отправиться на поиски папы, но, оказавшись в коридоре, заметила, что из ванной идет пар. В воздухе пахло лавандой и жимолостью. Запах был таким знакомым, что на мгновение я застыла, охваченная воспоминаниями об Элизабет. Она очень любила эти ароматы, и специально для нее на Астрее делали особое мыло. Я не слышала этого запаха с того дня, как обнаружили ее тело. Наверное, одна из граций нашла флакон и решила принять ванну. Похоже, я угадала: по коридору к их комнатам тянулась цепочка следов, оставивших мокрые пятна на ковровой дорожке. Тяжело вздохнув, я пошла по следам. Они проходили мимо комнат Онор и Мерси и кончались перед спальней Верити, лежавшей на полу с альбомом для рисования и цветными мелками. – Хорошо, что тебя поймала я, а не папа. Верити выпрямилась, выронив из рук голубой мелок. – В смысле? – Ты, видимо, плохо вытерлась полотенцем и оставила лужи в коридоре. Ты же знаешь, как он любит этот ковер. Папа с мамой купили его на рынке во время медового месяца. Как рассказывал папа, он отвернулся всего лишь на секунду, а в маму уже успел вцепиться торговец домоткаными коврами. Она хотела купить маленький коврик для своей гостиной, но тогда еще плохо говорила на арпегийском, поэтому случайно заказала ковер длиной в пятьдесят пять футов. Мама любила вспоминать папино выражение лица, когда ковер доставили в Хаймур и никак не могли развернуть до конца. – Я принимаю ванны по вечерам. А сегодня я весь день просидела в комнате. Видишь? – Верити подняла руки, показав мне сухие ладошки, перемазанные пастелью. – А кто тогда? Мерси или Онор? Оттуда до сих пор идет пар. Верити пожала плечами: – Они в саду, привязывают ленты к цветочным кустам. Я снова оглянулась на коридор. На полу по-прежнему виднелись следы, хотя они уже успели заметно подсохнуть. Приглядевшись, я убедилась, что они слишком велики для маленькой ножки Верити. – А тройняшки сюда не заходили? – Нет. – Но кто-то же оставил следы, и они ведут в твою комнату. Верити захлопнула альбом для рисования. – Не в мою. – Она указала на дверь напротив своей. Дверь в комнату Элизабет. – Я знаю, что ты стащила ее мыло. Из ванной пахло жимолостью. – Это не я. – А кто же? Верити бросила еще один многозначительный взгляд на комнату Элизабет. – Там никого нет. – Ты не знаешь. Я присела рядом с сестрой: – Ты о чем? Кто может быть в комнате Элизабет? Верити внимательно посмотрела на меня. Ее явно терзали сомнения. Наконец после затянувшейся паузы она открыла свой альбом и начала перелистывать страницы, пока не нашла нужный рисунок. Это был портрет Элизабет. В затемненном углу я заметила дату: совсем недавно. – Тебя снова мучают кошмары? Тебе снилась Элизабет? Верити часто пугалась во сне. Иногда она кричала так громко, что даже папа прибегал из своего кабинета в восточном крыле. Мы много раз пытались расспросить ее, но она никогда не помнила своих снов. – Это не сон, – прошептала Верити. По моей спине пробежали мурашки, но я постаралась не обращать на это внимания. – Там никого нет. Пойдем посмотрим. Верити неистово замотала головой. Ее каштановые кудряшки зашевелились, словно змеи. Я резко встала и с досадой отряхнула юбки. – Тогда я пойду сама. Следы почти исчезли и теперь были видны лишь на ковре. Если бы я поднялась по лестнице на минуту позже, я бы ничего не заметила. Мои пальцы коснулись дверной ручки – отполированного морского конька, выделяющегося на темно-ореховом фоне, – и я услышала сзади какой-то шелест. Верити стояла на пороге своей комнаты и смотрела на меня огромными умоляющими глазами. – Не входи. Сестра судорожно впилась пальцами в свое бедро, и мне почему-то стало не по себе. Я почувствовала, как волосы на затылке зашевелились от ужаса. Все это казалось смехотворным, но страх в глазах Верити заставил меня усомниться в своей правоте. Набравшись смелости, я открыла дверь, но не стала заходить внутрь. Воздух был пыльным и затхлым. После похорон Элизабет горничные сняли с кровати постельное белье и накрыли мебель тонкой сетчатой тканью. Больше здесь никто не убирал. Бегло оглядев комнату, я повернулась к Верити: – Тут никого нет. Взгляд ее темно-зеленых глаз устремился к потолку. – Иногда она навещает Октавию. Комната Октавии – еще одна запертая неприкасаемая обитель – находилась на четвертом этаже между покоями папы и гостиной Мореллы. Верити пребывала в каком-то жутковатом трансе, и по моей спине пробежали мурашки. – Кто, Верити? Скажи это вслух, и ты поймешь, как абсурдно это звучит. Верити обиженно нахмурилась: – Элизабет. – Элизабет умерла. Октавия умерла. Они не могут навещать друг друга, потому что они мертвы, а мертвые не ходят в гости. – Неправда! – Верити бросилась в свою комнату, схватила альбом для рисования и протянула мне, не выходя в коридор. Я пролистала несколько страниц. Почему она думала, что сможет убедить меня с помощью рисунков? – Что я должна здесь увидеть? Верити открыла страницу с черно-серым эскизом. На нем была изображена она сама, забившаяся в угол, и тень Эулалии, срывающая с нее одеяло. Голова призрака была неестественно откинута назад. Может быть, Верити хотела показать, что она истерически смеется? Или такой странный угол наклона обусловлен падением с обрыва? Я судорожно вдохнула воздух, испытав необъяснимый ужас. – Это ты нарисовала? Верити кивнула. Я внимательно посмотрела ей в глаза: – Когда рыбаки принесли сюда Эулалию, ты видела ее? – Нет. Сестра перевернула страницу. Здесь на красном фоне была изображена мертвенно-бледная Элизабет, а перед ней – маленькая изумленная Верити в банном халатике. Она снова перевернула страницу. Октавия уютно сидела в библиотечном кресле и, казалось, не подозревала, что половина ее лица разбита, а рука слишком изломана, чтобы ровно держать книгу. Верити тоже была здесь: из-за двери выглядывала маленькая испуганная фигурка. Еще один рисунок. Я взяла альбом из рук сестры, ошарашенно глядя на Аву. В Хаймуре был всего один ее портрет – маленькая девятилетняя девочка с короткими кудряшками и веснушчатым лицом. Но он не имел ничего общего с… этим. – Ты слишком мала, чтобы помнить Аву, – прошептала я, не в силах оторвать взгляд от гнойных бубонов и черных гниющих пятен на шее погибшей сестры. Но самой ужасной была ее улыбка. Радостная и широкая – как до чумы. Верити едва исполнилось два года, когда Ава заболела. Она просто не может знать, как выглядела одна из самых старших дочерей в нашей семье. Я перевернула еще одну страницу и увидела изображение всех четырех сестер, наблюдающих за спящей Верити. Они свисали с потолка с петлями на шее, словно висельники. В ужасе я выронила из рук альбом, и из него посыпались листы с эскизами моих мертвых сестер. Они разлетелись по коридору, словно жуткое конфетти. На этих рисунках сестры делали самые обычные вещи, которыми часто занимались при жизни, но на каждом из изображений они, несомненно, были мертвы и внушали страх. – Когда ты это нарисовала? Верити пожала плечами: