Добавил корешок, похожий на крысиный хвостик, и крошку бирюзы. Полюбовался своим произведением, сильно затянулся, и аккуратно стряхнул в середину композиции пепел. Потом сложил замшу в маленький мешочек, стянул его края и зашил их нитками. — Надеюсь, ты принесешь своему желторотому хозяину счастье, — с сомнением сказал он, взвесив на ладони новенький амулет, и, отложив его, занялся поисками шнурка. Кузнечик застенчиво мялся в дверях, не решаясь войти. Старшеклассник сидел на полосатом матрасе, лежавшим на полу рядом с большим аквариумом, и курил. Его волосы были белыми, лицо почти не отличалось цветом от волос, а пальцы — от сигареты. Только губы и глаза на этом лице были живыми и имели цвет. Розово-винные глаза в белых ресницах. — Так это ты хочешь получить амулет? — спросил Седой. — Подойди. Кузнечик подошел настороженный, одеревеневший от страха, хотя и знал, что Седой не вскочит и не набросится на него (даже если такая мысль придет ему в голову), потому что не может этого сделать. Аквариум светился зеленым, в нем плавали только две рыбки, похожие на черные треугольники. На циновке перед матрасом стояли стаканы с липким осадком на донышках. — Нагнись, — сказал Седой. Кузнечик присел рядом, и Седой надел ему на шею амулет. Маленький мешочек из серой замши, расшитый белыми нитками. — У тебя очень упрямый друг, — сказал Седой. — Упрямый и настырный. Оба эти качества похвальны, но действуют на нервы окружающим. Я не делаю амулеты для малолеток. Тебе повезло. Ты будешь исключением. Скосив глаза, Кузнечик рассматривал амулет. — А что здесь? — спросил он шепотом. — Твоя сила. Седой спрятал мешочек ему под майку. — Так лучше, — объяснил он. — Не бросается в глаза. Это сила и удача, — повторил он. — Почти столько же, сколько я дал в свое время Черепу. Будь осторожен теперь. Постарайся, чтобы его никто не видел. Кузнечик заморгал, оглушенный словами Седого: — Ой! — опустив голову, он с благоговейным страхом посмотрел на то, что выглядело, как безобидный бугорок под майкой. — Это слишком много, — прошептал он. Седой засмеялся. — Много не бывает. И потом, она проявится не сразу. Не думай, пожалуйста, что выйдешь отсюда вторым Черепом. Всему свое время. — Спасибо, — сказал Кузнечик. Следовало сказать еще что-нибудь, но он не знал что. Он плохо разбирался в таких вещах. Губы сами растягивались в улыбку. Глупую и счастливую. Он смотрел в пол, улыбаясь от уха до уха, и тихо повторял: — Спасибо, спасибо… Мысленно, пальцами Слепого, он уже вспарывал амулет. Что там? Неужели еще один обезьяний черепок? Или что-то еще более удивительное? Седой как будто прочел его мысли. — Амулет нельзя открывать. Он потеряет всю свою силу. Не раньше, чем через два года ты можешь это сделать. Но не раньше. Не говори потом, что я тебя не предупреждал. Кузнечик перестал улыбаться: — Я ни за что этого не сделаю. — Тогда беги, — Седой бросил окурок в стакан с лимонадом и посмотрел на часы. — Я и так потратил на тебя уйму времени. Кузнечик выбежал, с удовольствием продемонстрировав Седому свое умение открывать дверь ногой. Слепой сидел у стены на корточках, но как только он вышел, сразу встал. — Ну? — Он у меня, — шепотом доложил Кузнечик, выпятив грудь. — Можешь потрогать. Под майкой. Пальцы Слепого нырнули под майку и нащупали мешочек. Кузнечик ежился от щекотки и хихикал. — Стой смирно! — прикрикнул на него Слепой и продолжил изучение амулета. — Там что-то твердое из камня, — сказал он, отпуская мешочек. — И еще что-то засохшее, вроде травы. Замша слишком плотная. Ничего не разберешь. Кузнечик приплясывал на месте от нетерпения. Ему ужасно хотелось рассказать о том, что прячется у него под майкой, но он не решался. Не стоит хвастать такими непроверяемыми вещами. Но Великая Сила на шнурке не давала покоя. Надо было куда-то бежать и что-то делать, чтобы прогнать этот зуд в ногах, эту прыгучесть и желание взлететь. — Давай поднимемся на дальний гараж? — предложил он. — На крышу, под луну, на то наше место! Ведь сегодня великая ночь! Сегодня нельзя спать! Слепой пожал плечами. Ночь была самая обыкновенная, и ему больше хотелось спать, чем лезть на гараж, но он понимал, что Кузнечик слишком взбудоражен, и сейчас ему не до сна. То, что сказал Седой, надо было переварить до встречи со стаей. Седой — молодец. Слепой от всего сердца восхитился, подслушивая их разговор под дверью. Никто из старших бы так не сумел. — Хорошо, — сказал он. — Пошли на крышу. Кузнечик свистнул и скачками понесся по коридору. Великая Сила стучала под майкой, как второе сердце, подбрасывая его над землей. Паркет ловил его и отталкивал, как будто был сделан из резины. Кузнечик вопил и визжал от счастья, приплясывая на ходу. На всем протяжении его пути распахивались двери спален, и оттуда доносилось возмущенное шиканье. Слепой догнал его уже в конце коридора, и они пошли рядом — двое очень разных мальчишек в рваных зеленых майках. В шестой спальне их проклинали, зевали и боролись со сном. — Не м-могу больше, — скулил Плакса, стягивая носки. — Уп-п-пущу т-такое зрелище! Носок полетел через всю комнату и повис на настольной лампе. — Сколько можно? Уже ночь! — Терпи, — процедил Спортсмен со своей кровати. — Столько терпел, потерпи еще чуток. Сиамец Рекс двумя пальцами придерживал веки в раскрытом виде. Его брат сладко спал, обняв подушку. Спортсмен оглядел изнемогшую стаю: — Слабаки, — прошептал он. — Какие же вы все слабаки… Пышка зевнул, захлопнул тетрадь с наклейками спортивных автомобилей и спрятал ее под матрас. — Вы как хотите, а я буду спать, — заявил он, отворачиваясь к стене. — Все равно эта штука на них свалится, даже если я этого не увижу. — Предатель, — проворчал Сиамец Рекс. — Сам, — ответил Пышка, не оборачиваясь. Спортсмен вздохнул и пересчитал оставшихся на посту. Четыре понурые фигуры в зеленых майках, болтали ногами каждая на своей кровати. Толстый Слон в углу сосал палец. Поймав на себе взгляд Спортсмена, он вытащил палец изо рта и застенчиво улыбнулся: — Еще нельзя пойти сделать пи-пи? — спросил он. — Черт бы вас всех подрал! — не выдержал Спортсмен. — Не можете и часу вытерпеть без туалета! Одному — писать, другому — ноги мыть, третьему — цветок поливать. Какая вы стая? Вы — сборище древних сонь! Вам бы только жрать, дрыхнуть и писать вовремя! Слон налился красным, завздыхал и заплакал. Сиамец Макс тут же проснулся. Слон рыдал. Макс посмотрел на брата. Рекс соскочил с кровати, прохромал к Слону и обнял его пухлые плечи: — Ну-ну, малыш… не реви. Все будет хорошо. — Я хочу пи-пи, — прорыдал Слон. — А он не пускает. — Сейчас пустит, — пообещал Сиамец, грозно кося на Спортсмена желтым глазом, — сейчас он так пустит, как ему и не снилось! Горбач, тихо лежавший на верхней полке, вдруг вскочил. — Надоело! — закричал он, запуская в стоявший на двери таз ботинком. С потоками воды и жестяным грохотом, таз обрушился на пол. От испуга Слон замолчал. Плакса истерично хихикнул и поджал босые ноги. По паркету растекалось озеро. ВО ДВОРЕ Горбач играл на флейте, двор слушал. Он играл совсем тихо, для себя. Ветер кругами носил листья, они останавливались попадая в лужи, там кончался их танец, и кончалось все. Размокнут и превратятся в грязь. Как и люди. Тише, еще тише… Тонкие пальцы бегают по дыркам, и ветер швыряет листья в лицо, а монетки в заднем кармане врезаются в тело, и мерзнут голые лодыжки, покрываясь гусиной кожей. Хорошо, когда есть кусок поющего дерева. Успокаивающий, убаюкивающий, но только когда ты сам этого захочешь. Лист застрял у его ноги. Потом еще один. Если много часов сидеть неподвижно, природа включит тебя в свой круговорот, как если бы ты был деревом. Листья будут прилипать к твоим корням, птицы — садиться на ветки и пачкать за ворот, дождь вымоет в тебе бороздки, ветер закидает песком. Он представил себя деревочеловеком и засмеялся. Половинкой лица. Красный свитер с заплатками на локтях пропускал холод сквозь облысевшую шерсть. И кололся. Под ним не было майки — это наказание Горбач придумал себе сам. За все свои проступки, настоящие и вымышленные, он наказывал себя сам. И очень редко отменял наказания. Он был суров к своей коже, к своим рукам и ногам, к своим страхам и фантазиям. Колючий свитер искупал позор страха перед ночью. Страха, который заставлял его укутываться в одеяло с головой, не оставляя ни малейшей лазейки для кого-то, кто приходит в темноте. Страха, который не давал ему пить перед сном, чтобы потом не мучиться, борясь с желанием пойти в туалет. Страха, о котором не знал никто, потому что его носитель спал на верхней койке, и снизу его не было видно. И все равно он стыдился его. Боролся с ним каждую ночь, проигрывал и наказывал себя за проигрыш. Так он поступал всегда, сколько себя помнил. Это была игра, в которую он играл сам с собой, завоевывая каждую ступень взросления долгими истязаниями, которым подвергал свое тело. Простаивая на коленях в холодных уборных, отсчитывая себе щелчки, приседая по сто раз, отказываясь от десерта. И все его победы пахли поражением. Побеждая, он побеждал лишь часть себя, внутри оставаясь прежним.