— Рад, что ты так к этому относишься. Он подъезжает вплотную к кровати и настороженно глядит на меня: — Из-за чего вы подрались? Подразумевается: как вы с Черным умудрились подраться? Мои возможности на этом поприще для него — тайна за семью печатями, но ему все же легче вообразить в драке меня, чем солидного флегматика, каким, наверное, Курильщику кажется Черный. Еще он ужасно боится услышать что-нибудь вроде: «Видишь ли, у нас возникли определенные разногласия, малыш», — и ничего более. Боится, потому что довольно часто слышит именно такого рода объяснения, и они его удручают. Мешают ощущать себя взрослым. Вообще-то у него есть основания опасаться. Искушение отделаться парой бессмысленных фраз велико. Объяснения повлекут за собой только новые вопросы, ответить на которые я уже не смогу. Но Курильщика трудно отшивать. Он протягивает себя на раскрытой ладони — всего целиком — и вручает тебе, а голую душу не отбросишь прочь, сделав вид что не понял, что тебе дали и зачем. Его сила в этой страшной открытости. Таких я еще не встречал. И я вздыхаю, прощаясь с надеждой отдохнуть до возвращения стаи. — Видишь ли… Лорд решил попробовать одну штуку, «Лунную дорогу». А влияние этой жидкости на человеческий организм отличается удивительной непредсказуемостью. Одним становится плохо. Другие начинают вести себя странно. Есть и такие, что чувствуют себя совершенно счастливыми. Со стороны это выглядит неприятно. Один мой знакомый после «Дороги» начал объясняться стихами. Другой вообще разучился говорить… Курильщик слушает с таким напряженным вниманием, что я с трудом удерживаюсь от искушения пересказать последствия всех известных мне случаев употребления «Дороги». — В общем, ты понял. Пить ее — стать подопытным кроликом. Он кивает: — Я понял, Сфинкс. Это наркотик. Так что случилось с Лордом? Мельком гляжу на смятый плед в углу кровати, где сидел застывший дракон. Больше похожий на чучело. — Он оцепенел. Превратился в камешек. Не реагировал ни на что. Кстати, не худшая из реакций. Главное в таких случаях — не трогать и не мешать. Но кто-то должен быть рядом. На всякий случай. Курильщик вздыхает с облегчением. Он не любовался пять часов кряду живой скульптурой с широко распахнутыми глазами, не слышал причитаний Лэри и пророчеств Шакала. Для него в моем рассказе нет ничего пугающего. Я пытаюсь прилепить на место чертов пластырь, потирая его о прутья спинки, но безуспешно. Завтрак скоро закончится. Пора закругляться с этой историей. — Черный вызвался остаться с Лордом на время обеда. Когда мы вернулись, Лорда уже не было. Этот кретин отправил его в Могильник. Уж не знаю, вызвал Пауков или сам дотащил. Да это и неважно. Вот, собственно, все. Как я и предполагал, для Курильщика это явно не все. Он смотрит с таким изумлением, что я догадываюсь: что-то нехорошее от меня к нему просочилось. Мне кажется, я говорил почти без эмоций и, уж конечно, далек от того, что творилось со мной вчера, но некоторые чувства трудно держать при себе, они так или иначе прорываются наружу. Моя нелюбовь к Черному как раз из таких. Как, впрочем, и его нелюбовь ко мне. Курильщику этого знать необязательно, хотя в своем случае я, кажется, опоздал. Он уже что-то почуял. — Я думаю, — взгляд Курильщика убегает, прячась под ресницами, — может, он хотел как лучше? Может, он испугался за Лорда и решил, что так будет надежнее. В лазарете ведь знают, как приводить людей в чувство после… после всяких таких вещей. — Конечно. Там много чего знают. А Черный хотел как лучше. На его взгляд, лучше нам обойтись без Лорда. Слишком он неспокойный. — Ты как-то странно говоришь, Сфинкс… Как будто Лорда там съедят. Самое невыносимое в новичках то, что им постоянно приходится объяснять очевидные вещи. При этом чувствуешь себя дураком. Особенно если ты голый и замотан в сырое полотенце. Можно, конечно, ничего не объяснять. Но я не сторонник подобного поведения, ведь рано или поздно все мы сталкиваемся с проблемами, выросшими из недоговоренностей. Из того, что кто-то из нас не так понят. — В историях болезней, хранящихся в Могильнике, — мужественно начинаю я, — имеются специальные наклейки. Желтые, синие и красные. Их же вклеивают в личные дела. Не буду сейчас рассказывать о желтых и синих, но одна красная полоска означает, что ты асоциален и неуравновешен. Две — что склонен к суициду и нуждаешься в усиленном контроле психотерапевта. Три — что страдаешь неизлечимым психическим расстройством и нуждаешься в стационарном лечении, которого Дом тебе предоставить не в состоянии. Курильщик хмурится, пытаясь припомнить, видел ли он в своих бумагах какие-нибудь полоски. Мне смешно, хотя, видит бог, в этом нет ничего смешного. — Одна, — говорю я ему. — Раз тебя выставили из группы — почти наверняка. Но одна есть практически у каждого, так что не переживай. У нас без нее обошелся только Толстый. — А у Лорда их?.. — Три. И боюсь, на этот раз, если не случится чуда, кто-нибудь обратит на это внимание. — Так он шизофреник, да? Я набираю в грудь побольше воздуха, но тут до меня доносится нарастающий гул и грохот катящейся по коридору лавины, и все нехорошие слова остаются при мне. Курильщик тоже слышит приближение отобедавших. — Ох, я съезжу кое-куда, — испуганно говорит он. — Пока там свободно. Он как раз успевает скрыться, когда лавина достигает спальни. Скрип, лязг, голоса, хлопанье двери. Первым влетает Шакал на Мустанге. Сметанные усы под носом и пакет с бутербродами в охапке. — Алло, Сфинкс! Ты затеял одиночный стриптиз? Мог бы дождаться товарищей! Горбач его отпихивает, ставит на тумбочку бутылку с соком и лезет доставать Нанетту на предмет кормления. — Дивные бутерброды, — соблазняет меня Табаки. — Могу даже полить их соусом. Ко мне протискивается Македонский с ворохом одежды в руках. — Один с сыром, один с творогом. Сам над ними трудился, — не унимается Шакал. — Курильщик вернулся. Может, он голодный. Спроси его. С радостным воплем Табаки выкатывается задом в дверной проем и, судя по грохоту, бросается штурмовать дверь туалета. — Курильщик! Солнце мое! Ты здесь? Отзовись! Македонский застегивает на мне рубашку. — Пойдешь к Лорду? — спрашивает он. Ну конечно. Сейчас мне только к Лорду. С объяснениями, как и почему он очутился в Могильнике. — Оставь меня в покое, — огрызаюсь. — Я не в том состоянии, чтобы туда таскаться. Он молча держит передо мной джинсы. Не возражает и не спорит, отчего на душе только муторнее. Шакал — солнечный живчик в сметанных усах, восторженный визгун — возвращается. С Курильщиком, жующим бутерброд из пакета, и с Горбачом, который возбужденно лупит Курильщика по плечам, мешая ему насыщаться расспросами о том, как он провел время в изоляторе. — Ну как там Клетка, стоит, проклятая? Курильщик кивает: — Да. Стоит. Ничуть не изменилась. А что ей сделается? Сглатывая слюну, наблюдаю стремительное исчезновение бутербродов. — Похудел ты, — горестно отмечает Лэри. — Тяжело было? Курильщик опять кивает, жуя. Бурчит сквозь бутерброд: — Ненавижу эти желтые цветочки! Чем немедленно вызывает у Горбача с Шакалом взрыв воспоминаний о часах, проведенных ими в изоляторе: — А я вот, помню, в прошлый раз… — Чего там сутки, я как-то просидел четыре… — Желтый — ерунда, а вот Синий… Пока они делятся впечатлениями, я обнаруживаю у себя на плече руку Слепого. — По-моему, — задумчиво изрекает Великий-и-Ужасный, — тебе имеет смысл прогуляться в Могильник. Поговори с Янусом, вы ведь друзья. И этот туда же. Маршрут остался неизменным, задание усложнилось, а Слепого, в отличие от Македонского, не пошлешь к черту. То есть, можно, конечно, но нежелательно. — Это приказ? — сварливо уточняю я. Слепец удивлен. — Нет, конечно. Просто предложение. Он отпускает мое плечо и удаляется, даже не дав мне возможности поворчать. Пора бежать в Могильник. Прямо сейчас, пока Табаки не вздумалось присоединиться к советчикам, пока Горбач не высказал все, что он думает по этому поводу, пока Лэри не предложил меня проводить. Слишком долго живем бок о бок. Бока почти срослись, и повадки у всех стали одинаковыми. Скоро не будет нужды открывать рот, чтобы сообщить свое мнение по любому вопросу, и так все всё будут знать. Уроки проходят бесшумно, ничем меня не задевая. Дождь стучит в окна. Капли сползают по стеклам серыми лентами. Хочется спать. Ловлю себя на том, что засыпаю с открытыми глазами и даже вижу сон. Тусклый переход по подземным коридорам. В конце — окно. Подслеповатое окошко, засиженное мухами, с замазанными мелом стеклами. На подоконнике — Волк. Спиной ко мне. В своем старом узорчатом свитере с дырками на локтях. — Волк! — окликаю я. Он оборачивается и смотрит на меня. Белый шрам на губе. Губы не шевелятся, но слышен голос. — У меня в норе под подушкой, — говорит он шепотом, — повесилась мышь. Просыпаюсь от взвизга Мымры и вижу перед собой ее круглые глазки-пуговки. Совсем очумелые. — Где мышь? — с дрожью в голосе она нацеливает мне на нос указку. — Где она? Дальше меня выставляют за дверь, и я волен делать, что захочу. Вернее, не волен. Надо идти в Могильник. Захожу в спальню в поисках остатков трапезы Курильщика, не нахожу ничего, кроме крошек, и, опечаленный, удаляюсь. Коридор проплывает мимо, не сообщая ничего нового. Возможно, он и сообщает, но я передвигаюсь словно в вакууме, глухой и слепой к его сообщениям, и даже приятно удивленный тем, что, оказывается это возможно. До самого Могильника, на пороге которого все же встряхиваюсь. За этой дверью не та территория, по которой стоит брести из последних сил. В Могильнике следует демонстрировать бодрость и жизнерадостность. Даже если ты труп. Коридор безупречно стерилен. Все сверкает белизной. И пропитано жутким лекарственным духом. Навстречу по надраенному паркету катятся два круглых и грозных Паука женского пола. — Что такое? Кто разрешил? Вон отсюда!