Мой неузнаваемо жалкий голос: — Я только на минутку. Передать поручение учителя. Это очень срочно. — К заведующему! — пухлый, указующий перст в конец коридора. Подметаю пол хвостом, льстиво скалюсь и бегу дальше. Паучихи неприязненно таращатся. Их человек вроде меня устраивает только в одном состоянии: спеленутый, подвешенный и опутанный трубками-проводочками. Чтобы удобнее было сосать кровь. А безрукий, бегающий на свободе — безобразие и преступление. Мысленно показываю им фигу. Грабли на это, увы, не способны. Дальше бегу галопом. Кабинет Януса. Ян — самый симпатичный и порядочный Паук на свете, и я его нежно люблю, но в последнее время наши отношения немного испортились, поэтому мне тревожно. Стучусь граблей и приоткрываю застекленную дверь. — Можно войти? — А, это ты, — Паук поворачивается на стуле-вертушке. Лошадинолицый, серо-рыжий и лопоухий, с удивительной улыбкой, которую он редко демонстрирует. Из-за нее его и прозвали Янусом. Когда он улыбается, то делается совсем другим. — Входи. Не стой в дверях. Я вхожу. Кабинет не такой белый, как остальной Могильник. Если постараться, можно даже представить, что находишься в каком-то другом месте. На стенах — рисунки Леопарда в тонких деревянных рамках. Кабинет Януса — единственное место в Доме, где можно в цивилизованном оформлении увидеть то, что рисовал Леопард. Сохранившееся на стенах ближе, понятнее и веселее, но стена есть стена, на ней трудно сохранить что-либо таким, каким оно когда-то рисовалось. А если вдруг затеют ремонт с перекрашиванием всего и вся, рисунки исчезнут навсегда. Останутся только эти. И те, что спрятаны у меня. Здесь — сплошные паутины и деревья, на самом большом листе — белый, длинноногий паук с легко узнаваемым янусовским лицом. Понуро висящий в центре надорванной паутины. Не всякий повесил бы у себя такой портрет. Ян повесил. И этот, и остальные, хотя от них так и пахнет ненавистью Леопарда к Могильнику. Подхожу к белому столу, покрытому стеклом. — Можно мне повидаться с Лордом? Янус молчит. Видно, что пускать не настроен. Но он никогда не скажет просто — убирайся. Это не в его духе. — С кем ты поцапался? Подойди, я на тебя посмотрю. — Ян выдвигает ящик стола и начинает в нем копаться. — Подойди, я сказал. Тебе это нравится? — Что именно? — Драться. Бить кому-то морду ногами. Он подцепляет что-то и выволакивает на стол. Бело-бирюзовые пакетики липучки. — Этот грязный пластырь, который свешивается тебе в глаз, надо сменить. Ян встает, сажает меня на стул-вертушку и отколупывает со лба клок пластыря. Я вижу, что он действительно грязноват. Это не смертельно, но Янусу надо угодить, и я сижу тихо, пока он делает все, что считает нужным. — Видишь ли, — бормочет он, мучая мои раны. — Ему надо побыть одному. Иногда человеку это необходимо. Ты ведь понимаешь? Я понимаю. Это действительно так. Но пусть объясняет это Македонскому, Слепому и всем остальным. — Я понимаю, — говорю я. — Вот и хорошо. Возвращайся в группу и скажи ребятам, чтобы никто больше не приходил. Может, позже, не сейчас. Это распоряжение директора. Я вздрагиваю: — Почему? Кажется, он обычно не вмешивается в ваши дела? Взгляд Януса прочно приковывается к заоконному пейзажу. — Иногда вмешивается. В исключительных случаях. Мне становится плохо. Это приговор. Смотрю на Януса, и он вдруг отъезжает от меня вместе со столом, со всей комнатой, уменьшаясь и расплываясь. Стены скользят мимо, унося его все дальше, а картины, наоборот, увеличиваются, надвигаясь, и паутины на них раскидываются от пола до потолка жуткими искореженными ромбами. Закрываю глаза, но так еще страшнее, потому что слышны голоса. Еле слышный шепот тех, кто запутался в паутине и не вышел отсюда. Леопард. Тень. Это страшное место. Самое страшное в Доме. Как бы его ни мыли и ни надраивали, от него несет мертвечиной. Меня встряхивает так, что лязгают зубы. Передо мной лицо Януса, паутина исчезла. — Что с тобой? — спрашивает он. — Ты в порядке? — Не делайте этого, — говорю я. Он отпускает меня и выпрямляется. — Этого делать нельзя… Янус качает головой: — Уже не я решаю. Мне очень жаль. Да что с тобой творится? Что творится? Со мной творится Могильник. Сущая ерунда по сравнению с тем, что предстоит Лорду. — Извините, — говорю я. — Мне слишком плохо здесь. Он наливает воды в стакан, дает мне выпить. Забыв про грабли, пью из его рук. — Здесь? — переспрашивает он. — Только здесь? — Вы знаете, о чем я говорю. — Догадываюсь. Эти ваши странные суеверия. Ты уверен, что совершенно здоров? Я молчу. Совершенно здоровых людей не бывает. Пауку ли об этом не знать. Янус опустил веки и кусает губу. Сгорает от любопытства. Долго ждать его вопросов не придется. Он достает из ящика сигареты, и я понимаю, что вопросов будет даже больше, чем я думал. Ян садится на край стола. — Откуда берется этот страх? — спрашивает он. — Почему? Я сталкиваюсь с этим слишком часто, чтобы просто отмахнуться. Когда в моем собственном кабинете, — он оглядывает стены, словно желая убедиться, что это именно его кабинет, — кого-то прошибает холодным потом… Я хочу знать, чем это вызвано. Если бы такое происходило только с тобой, все было бы понятно. Я отправил бы тебя к специалисту и проблема была бы решена, — он затягивается, внимательно глядя мне в глаза. — Можешь не отвечать, если не хочешь… — Я отвечу. Только мой ответ вас вряд ли удовлетворит. Это плохое место для любого из нас. Есть хорошие места, и есть места плохие. Это плохое. А объяснять почему — долгая история. Янус молча ждет продолжения. — И раз вы все равно, не собираетесь пускать меня к Лорду… Его плавно переходящий в лысину лоб собирается гармошкой морщин. — Ты что, торгуешься? — спрашивает он удивленно. — Со мной? — Торгуюсь. Между прочим, я когда-то написал на интересующую вас тему статью, так что вполне компетентен в данном вопросе. Обширная статья с цитатами из классиков и с интригующим названием: «Могильник — вне и внутри нас». Как вы, наверное, уже догадались, сейчас я набиваю себе цену. Так принято, когда люди торгуются. Янус смотрит с таким изумлением, что становиться смешно. — Ничего не понимаю, — признается он. — Какая статья? Где? — Всего-навсего в журнале, выходящем в десяти экземплярах. Он облегченно вздыхает: — Теперь понял. Это ваш журнал. О чем он? — Обо всем. Выходит дважды в год, так что тем хватает. Авторы подписываются неопознаваемыми кличками, и каждый пишет, о чем вздумается. Я написал о Могильнике, а в следующем номере было много откликов. Они бы вас заинтересовали не меньше, чем сама статья. Янус кивает: — Торг идет на два номера, то есть на годовую подписку. Кот в мешке. Даже два кота. — На визит к одному дракону. По-моему, честно. — Не пойдет, — с явным сожалением отвечает Янус. — Это значило бы поступиться принципами. Пойти на поводу собственного любопытства. Потом я бы сам себя стыдился. — Как хотите. Несмотря на отказ, вздыхаю с облегчением. Хорошо, что он не согласился. Мне бы не хотелось, чтобы он прочел тот мой опус. Там было слишком много сказано. Как в картинах Леопарда. Мельком смотрю на них — и тут же отвожу взгляд. Только не хватало еще раз «поплыть». Приковываюсь к Янусу. Стараюсь смотреть только на него. Он нарочито демонстративно оглядывается в поисках того, чего ему все равно не увидеть, и гасит сигарету в пепельнице. — Ты отвратительно выглядишь, — говорит он. — Ступай выспись, поешь, приведи нервы в порядок и возвращайся. В голосе раздражение — я и мои страхи его достали. Должно быть, они видны невооруженным глазом. — Иди, — повторяет Янус. — Все устали. Завтра выходной. Я разрешу тебе зайти к нему. — Не выйдет, — терпеливо объясняю я. — Был бы рад послушаться, но не могу. Пока не увижусь с Лордом, я не могу ни спать, ни есть, ни смотреть в глаза нашим. Не могу вернуться ни с чем и завалиться в кровать. Я не сделал того, что должен был сделать — неужели вы не понимаете? — Я должен потакать тебе в твоих капризах? — Это не каприз. Вы это прекрасно знаете. — Он должен от вас отдохнуть. Ему нужен покой. Ты в своем истеричном состоянии только навредишь ему. — Покой у него будет там, куда вы его отправите. И навредят ему там намного больше. Знаете, как здесь говорят о тех, кто ушел из Дома? Как о покойниках. А вы не даете мне побыть с человеком, который скоро для нас умрет. Янус слезает со стола. Трет лицо, длинный и сутулый, больше, чем когда-либо, похожий на того себя, каким его изобразил Леопард. — Знаешь… — говорит он, — если ты просидишь в моем кабинете еще немного, я, пожалуй, не смогу больше оставаться тут один. Мне станет мерещиться бог знает что, пока я окончательно не уверюсь, что это и впрямь страшное место. Не знаю, как ты этого добиваешься, но с этим трудно бороться. — Я не добиваюсь, — говорю я. — Я так чувствую.