* * * Изнутри больница, широкая и тускло освещенная, оказалась куда больше, чем представлялось снаружи. Вместе с Ашером они поднялись на несколько этажей, затем он повел их по лабиринту узких унылых коридоров. В этот час из палат не доносилось ни звука, никто не встретился им на пути. Они поднялись еще выше, на самый верхний этаж, где свет не горел. Здесь было зябко, к холодному воздуху примешивалась горестная затхлость покинутых помещений. – Господи помилуй, доктор! – воскликнул инспектор. – Вы поместили несчастное дитя на чердак? Ашер глянул на него через плечо, но не ответил. Он сунул руку в карман халата, затем остановился перед одной из дверей и в полумгле загремел ключом, вставляя его в замок. Палата, куда они вошли, внешне выглядела чистой и опрятной, но была, казалось, абсолютно необитаемой. Вдоль широкого прохода стояли через одинаковые интервалы с десяток коек, возле каждой – тумбочка. Над голыми столами, за которыми должны были бы сидеть медсестры, висели на прочных цепях большие незажженные лампы. Однако ни медсестер, ни пациентов, нуждавшихся в уходе, видно не было. Тишина, ни души, постели не разобраны. Гидеон повернулся к доктору, намереваясь спросить, что все это значит, но Ашер приложил палец к губам. Он взял с подставки масляную лампу, засветил ее и дернул головой, предлагая им следовать за ним. Они прошли в дальний конец и остановились перед шторой во всю ширину палаты, которая закрывала часть помещения. Ашер снова поднес палец к губам, пресекая всякие разговоры. Они услышали пение. Слабое и трескучее, словно лившееся из фонографа, но это был ее голос. Ее голос, только какой-то странный. Более блеклый, что ли. – Это она! – вскричал Гидеон, бросаясь вперед, однако доктор вытянул руку, преграждая ему дорогу. – Минуточку, сержант. – Это она, – повторил Гидеон, подступая к Ашеру в неосознанной ярости. – Нам нужно с ней поговорить. Мы же ясно дали понять, что ведем расследование и дело не терпит отлагательств. Ашер опустил руку и тронул Гидеона за плечо. Черты его немного смягчились, хотя, возможно, это усталость отразилась в его лице. Он был небрит, и свет лампы придавал ему желтушный и недокормленный вид. – Поговорите, я не запрещаю, – сказал он, – но прежде мне хотелось бы познакомить вас с некоторыми особенностями ее случая. Есть вещи, которые вы должны знать, раз уж вы намерены взять заботу о ней на себя. Инспектор Каттер метнул на него пронизывающий взгляд. – Взять на себя заботу о ней? Мы собирались только допросить девушку. В любом случае вы не можете просто так взять и выписать ее. Ее к вам доставили полумертвой. – Полумертвой, – повторил Ашер. Он отвел глаза и натянуто рассмеялся. – Слово-то какое подобрали. Послушайте меня, оба. У нас здесь учреждение для больных, для женщин, страдающих различными недугами. В деньгах мы не купаемся, но делаем все, что от нас зависит. Однако современная медицина не всесильна. Каттер раздраженно передернул плечами. Гидеон уже знал, что означает это его телодвижение. – Еще один оратор выискался, – фыркнул он. – Вам в пору с молодым Блиссом состязание устроить: кто кого переговорит. – Я хочу сказать, инспектор, что есть обстоятельства, которые лежат за гранью науки, не говоря уже про моральные и этические аспекты. Мы должны чтить определенные основополагающие добродетели, если не хотим, чтобы наше учреждение стало объектом всеобщего осуждения. И, если уж на то пошло, мы обязаны думать о наших сестрах милосердия, без которых мы едва ли способны обойтись. Они – добрые христианки, каковыми и подобает им быть по долгу службы. И папистки, ирландки… им это совсем не нравится. Они простодушные существа и лютой ненавистью ненавидят все сверхъестественное. Они даже в палату не войдут, инспектор. Кстати, который час? – Почти полночь, – ответил Каттер. – А что? – Я один ухаживаю за ней с самого утра и пока глаз не сомкнул. И во рту у меня ничего не было, кроме черного чая. Я стараюсь сохранять профессиональную объективность, но это… – Он с опаской посмотрел на ширму. – В нашей профессии всякое можно услышать. В вашей, думаю, тоже. Но быть к этому готовым нельзя. – К чему готовым? – спросил Каттер. – О чем вы говорите? Ашер отвел взгляд. Когда он снова повернулся к ним, Гидеон заметил темные круги у него под глазами. Доктор пытливо всматривался в черты Каттера, и в его лице все сильнее сквозило отчаяние. – Наверно, это просто от усталости, но когда вы спросили про нее… но нет, вы ведь ничего не знаете, да? Вы этого не видели? – Что мы должны были видеть, черт возьми? Но Гидеон, уже утратив выдержку, протолкнулся мимо врача. Каттер последовал за ним. Ашер присоединился к ним, но остановился чуть поодаль. – Сразу в глаза это, может, и не бросается, – тихо сказал он. – Я сам заметил лишь через несколько часов. Оно то сильнее, то слабее, но все равно медленно прогрессирует. Особенно заметно, когда она встревожена. – Что вы с ней сделали?! – вскричал Гидеон. – Смотрите, она же бледна, как тень. Почему вы заперли ее на холодном чердаке? Ее нужно потеплее укрыть. Накормить питательным супом. – Я не знаю, что ей нужно, сержант, – отвечал Ашер. – Но точно не суп. Гидеон проигнорировал его слова. Он нерешительно приблизился к койке. – Мисс Таттон? – окликнул он, останавливаясь возле нее. – Энджи? Это Гидеон. Простите, я пришел, как только смог. Она глянула на него – так ему показалось, – но лишь мельком. Взгляд у нее был апатичный и отстраненный, будто она смотрела на нечто незримое, что находилось перед ней. И лежала она необычайно смирно. Если и страдала, внешне это никак не проявлялось. Она снова запела. Тихим шершавым голосом, больше походившим на шепот. Теперь в нем не слышалось натужности, как это было в церкви, но что-то в ее голосе настораживало Гидеона. Он напомнил ему о пыли. Песню эту он знал, но вот откуда? Где же ты, западный ветер? Где же ты, дождик косой? Боже, дай мне обнять любимого, Пусть снова он будет со мной[31]. Гидеон повернулся к Ашеру. Тот стоял по другую сторону койки, наблюдая за больной с недовольством в лице, даже с отвращением. – Вы одурманили ее, – сказал Гидеон. – Она не в своем уме? – Ничего подобного, – возразил Ашер. – Она отказывается от всего, что бы ей ни предложили, даже от пищи и воды. Мне очень жаль, сержант, но, боюсь, ей уже ничем нельзя помочь. – Нельзя помочь? – повысил голос Гидеон. – Что же вы за доктор такой? Неужели не видите, сколь она слаба? И почему она не отвечает, если вы ее ничем не дурманили? Она бредит? Ашер медленно покачал головой. – Значит, вы еще не увидели. Может, если увидите, поймете. – Еще раз спрашиваю, доктор. – Каттер, серьезный и сосредоточенный, встал в изножье кровати. – Что мы должны были увидеть? Ашер подошел к койке и кашлянул. – Мисс Таттон, вы позволите? Пение не прекращалось. Она как будто его не слышала. Ашер взял правую руку девушки, лежавшую на левой поверх одеяла. Вытянул ее, придерживая за локоть и запястье. Делал он это умело, но как-то брезгливо, словно рука была поражена гангреной. Он поднес ее к свече, что стояла на тумбочке, причем так близко к огню, что Гидеон в испуге вздрогнул. – Что вы делаете? – спросил он. – Не смейте причинять ей боль. – Свеча лишь поможет вам увидеть, – тихо ответил Ашер. – Встаньте рядом с инспектором, пожалуйста. А еще лучше присядьте на корточки. Займите такое положение, чтобы рука мисс Таттон находилась на одной линии с пламенем свечи. – Это не врач, а просто шарлатан, сэр, – обратился Гидеон к Каттеру. – Он демонстрирует ее, как диковинку на ярмарочной площади. Наверняка есть закон, карающий врачей за противоправные действия. Каттер не отреагировал на его слова. Он настороженно смотрел на Ашера, словно ждал, что ему покажут знакомый фокус. Потом присел, упершись растопыренными мясистыми пальцами в бедра, и на долгое мгновение приклеился взглядом к вытянутой руке Энджи. – Боже мой, – выдохнул он. Гидеон в изумлении смотрел то на него, то на мисс Таттон. Он прошел к изножью кровати. Инспектор отступил в сторону, освобождая ему свое место. Гидеон принял ту же позу, что и Каттер, чуть поменял положение, чтобы его глаза находились на одном уровне с ладонью Энджи и сияющей свечой. И наконец увидел. Ладонь Энджи, точнее ее часть, поблекла до прозрачности. Этот исчезнувший сегмент все еще был различим, но очень слабо, словно был сотворен из дыма. За ним, будто за пыльным стеклом, в темноте дрожало пламя свечи, разгоравшееся все сильнее. IV. Sanctus[32] XVII – Дамы и господа, – произнес голос. – Дамы и господа, у нас полная темнота. Нервничая, Октавия удобнее уселась на стуле. Масляные светильники прикрутили, свет фитилей пропал. Комната погрузилась во мглу, хотя тьма не была абсолютной, как о том объявила ведущая. Октавия разглядела очертания громоздкого шкафа со шторами, а когда глаза немного привыкли к темноте – даже лица сидевших поблизости людей. С дальнего края круга слышался оживленный шепот. – Прошу тишины, – произнес тот же голос. – Прошу тишины, дамы и господа. Тишина – двойник тьмы. Одна – служанка другой. Октавия на секунду отвлеклась на неточность метафоры, но сразу же вновь сосредоточила внимание на центре круга, где теперь вырисовывался силуэт ведущей. По-видимому, это был голос самой женщины-медиума, нарочито бесплотный, неземной, явно рассчитанный на благодарную аудиторию. Все равно эффект был потрясающий, и немного тревожный, словно на некотором удалении звучал хор из нескольких голосов. По мнению Октавии, мисс Каллиста Бьюэлл, к каким бы хитростям она ни прибегала, по сути была шарлатанкой, из тех, кто морочит голову обеспеченным, но доверчивым светским дамам. Из надежных источников Октавии было известно, что даже имя у Каллисты Бьюэлл ненастоящее, что на самом деле она – урожденная Кэролайн Белью, дочь ножовщика из Вулвергемптона. Миссис Флоренс Дигби, организовавшая этот вечер, была особенно восприимчива к подобным трюкам и свято верила в спиритизм любого рода. В этом она была не уникальна, но благодаря значительному состоянию, которое ее покойный супруг сколотил на изготовлении целебного дегтярного мыла, имела возможность предаваться своему увлечению с гораздо большим размахом, чем многие другие. Ее пышные театрализованные «вечера спиритизма» неизменно становились предметом широких обсуждений и нередко привлекали весьма знатных особ.