– Восемнадцать. И у него синдром Аспергера. Этот термин я слышал, но не собираюсь изображать из себя эксперта. – Значит, он аутист? – Формально да, но не такой, как Человек дождя. Он много чего может сам. – Мисс Хант с тоской глядит на полицейский участок. – Мы не могли бы обсудить это позже? – Нет, если вы хотите, чтобы я представлял интересы Джейкоба. Как он здесь оказался? – Я привезла его. – Она делает долгий судорожный вдох. – Сегодня я смотрела в новостях репортаж с места преступления и увидела лоскутное одеяло Джейкоба. – А не может такое же быть у другого человека? Ну, заскочил человек за покупками в «Kohl’s» в прошлом сезоне? – Нет. Оно самодельное. И лежало в его шкафу… по крайней мере, я так думала. А потом я услышала, как репортерша сказала, что парень Джесс арестован за убийство. – Джейкоб был ее парнем? – Нет. Того зовут Марк. Я его не знаю, но мне невыносима мысль, что он отправится в тюрьму без вины. Я позвонила детективу, который занимается расследованием, и тот попросил меня привезти сюда Джейкоба, сказал, что поговорит с ним и обо всем позаботится. – Эмма Хант утыкается лицом в ладони. – Откуда я могла знать, что он заманит Джейкоба в ловушку? Или не позволит мне присутствовать при их разговоре? – Если Джейкобу восемнадцать, то он прав, – замечаю я. – Ваш сын согласился поговорить с ним? – Он буквально побежал в участок, как только ему сказали, что он сможет принять участие в анализе места преступления. – Почему? – Для него это то же самое, как для вас участвовать в процессе по делу об убийстве какой-нибудь знаменитости после долгих лет работы по тяжбам в сфере недвижимости. Ну, это мне понятно. – Полицейские сказали вам, что Джейкоб взят под арест? – Нет. – Значит, вы просто привезли его сюда добровольно? Эмма распадается у меня на глазах. – Я думала, они только поговорят с ним. Разве я могла предположить, что его сразу запишут в подозреваемые? – Теперь она уже плачет, а мне проще решить, что делать со встреченным в нью-йоркском метро поросенком, чем с плачущей женщиной. – Я лишь пыталась поступить правильно, – сквозь слезы говорит мисс Хант. Когда я работал кузнецом, то однажды мне пришлось возиться с кобылой, у которой была трещина в кости стопы. Несколько недель отдыха не помогли ей. Хозяева начали уже поговаривать, не отдать ли ее на убой. Я убедил их, чтобы они разрешили мне сделать подкову с перемычкой между концами и не прибивать ее гвоздями, а надеть на копыто. Сперва кобыла отказывалась ходить, и кто бы стал винить бедняжку? Неделю я выманивал ее из стойла, а потом стал заниматься с ней по полчаса в день. Через год я вывел свою подопечную на поле и любовался тем, как она мчится по нему со скоростью слухов. Иногда нужна помощь, чтобы сделать первый шаг. Я кладу руку на плечо Эммы. Женщина вздрагивает и глядит на меня этими своими безумными расплавленными глазами. – Посмотрим, что тут можно сделать, – говорю я, а сам страшно боюсь, как бы она не заметила, что у меня дрожат колени. У окошка диспетчера я откашливаюсь. – Мне нужно видеть полицейского… – Кого именно? – спрашивает скучающий сержант. Лицо мое заливает краска. – Того, кто допрашивает Джейкоба Ханта, – говорю я. Почему я не догадался спросить у Эммы имя этого парня? – Вы имеете в виду детектива Мэтсона? – Да. Я хотел бы прервать допрос, который он проводит. Сержант пожимает плечами: – Я ничего прерывать не буду. Вы можете подождать. Я скажу ему, что вы здесь, когда он закончит. Эмма не слушает. Она отошла от меня к двери, ведущей внутрь полицейского участка. Дверь закрыта на электронный замок, который контролирует диспетчер. – Он там, – бормочет Эмма. – Что ж, думаю, в данный момент самое лучшее для нас – это играть по их правилам, пока… Вдруг дверь с жужжащим звуком открывается. В комнату ожидания выходит секретарша с коробкой для курьера почтовой службы. – Давай, – говорит Эмма, хватает меня за запястье и протаскивает в закрывающуюся дверь; мы бросаемся бежать. Джейкоб Я здесь как живое доказательство того, что сны становятся явью. 1. Я сижу и базарю с детективом Мэтсоном. 2. Он делится со мной деталями расследования. 3. Он ни разу не зевнул, не взглянул на часы и ничем другим не выдал, что ему надоело так долго обсуждать со мной обстоятельства преступления. 4. Он хочет поговорить о месте преступления, где произошло исчезновение Джесс, – месте преступления, которое я срежиссировал. Серьезно, что может быть лучше. По крайней мере, я так думал, пока он не начал палить в меня вопросами, как пулями. И рот его наполовину улыбается, и я не могу вспомнить: это означает, что он радуется или нет? И разговор переходит с практических вопросов (сколько весит человеческий мозг, сущность посмертных токсикологических анализов) на личные. Восхищение, вызванное представлением о том, как создается тонкий срез печени для микроскопического исследования, несколько тускнеет, когда детектив Мэтсон заставляет меня вспомнить, что эта печень принадлежала кому-то, кого я знал, с кем смеялся и ждал встречи, а это далеко от тех чувств, какие я обычно испытываю, входя в общение с людьми. Мне хотелось бы, чтобы смерть оставалась теоретической, но в реальности она сильно отличается от кукурузного сиропа и пищевых красителей. Хотя логически я могу понять, что Джесс больше нет, а значит, не имеет смысла желать, чтобы было иначе, раз уж она не в силах изменить ситуацию, однако это не отменяет того факта, что я чувствую, будто проглотил шарик с гелием и он все раздувается и раздувается и, вообще-то, может разорвать меня на части. Когда мне уже кажется, что хуже быть не может, детектив Мэтсон обвиняет меня в том, что я обижал Джесс. Ты схватил Джесс за руки, да? Я не хватал. И говорю ему это. А душил ее кто? Зачем врать, если это был ты, а? Ответ мне, разумеется, известен, но он увяз в синтаксисе. Похоже на то, как за обедом тебя спрашивают: «Ты ведь не хочешь этот последний стейк, да?» А ты, конечно, не прочь бы его съесть. Если ответишь «да», означает это, что ты его хочешь или наоборот? Так почему ты задушил ее? Что тебя заставило? Вы подрались? Она сказала какую-нибудь гадость? Если бы Джесс была здесь, она посоветовала бы мне сделать глубокий вдох. Попросить своего собеседника говорить помедленнее. Сказать ему, что я ничего не понимаю. Только Джесс нет. – Ничто не заставляло меня душить Джесс, – наконец выдавливаю из себя я, и это абсолютная правда, но мое лицо заливается краской, а дыхание становится таким сиплым, будто с каждым выдохом из меня летят опилки. Однажды, когда мы были маленькие и Тэо обозвал меня умственным карликом, я швырнул в него диванной подушкой, а она опрокинула лампу, которая досталась маме от ее бабушки. «Как это случилось?» – спросила мама, обретя наконец дар речи. Подушка сбила ее со стола. Это была непреложная истина, но мамина рука обрушилась на меня и дала оплеуху. Не помню, чтобы было больно. Но помню чувство стыда, такое жгучее, что казалось, у меня кожа расплавится. И хотя позже мама извинялась, для меня тут навсегда осталась неувязка: честное признание должно освобождать, разве не так? Почему же у меня были неприятности, когда я сказал одной молодой матери, что ее ребенок похож на мартышку? Или когда прочел данную мне на проверку работу одноклассника и сказал, что она ужасна? Или когда поделился с матерью чувством, будто я инопланетянин, которого послали на Землю изучать семьи, потому что никогда не был по-настоящему частью нашей? Или вот теперь? Ты душил ее, пока она не перестала дышать? Ты ударил ее по лицу? Я думаю про Люси, Этель и кондитерскую фабрику. Вспоминаю момент, когда я вошел в океан и не мог выбраться из-за сбивавших с ног волн. В «Борцах с преступностью» следователи всегда дожимают подозреваемых, и те раскалываются перед лицом неопровержимых доказательств. Все произошло не так, как я планировал. Или, может, наоборот, мой план срабатывает слишком хорошо.