Эмма Как будто мне мало визита Оливера Бонда, чтобы понять: моя жизнь никогда уже не будет прежней, – так в придачу звонит мой редактор. – Я надеялась, вы придете сегодня, – говорит Таня. – Нам нужно кое-что обсудить. – Я не могу. – Завтра утром? – Таня, Джейкоб под домашним арестом, – отвечаю я. – Мне нельзя никуда выходить. – Вообще, я поэтому и хотела встретиться… Мы считаем, для всех будет лучше, если вы на время возьмете отпуск и не будете вести свою колонку. – Лучше для всех? – повторяю я. – Как потеря работы может быть благом для меня? – Это временно, Эмма. Только пока все… не уляжется. Вы, конечно, понимаете, – объясняет Таня. – Мы не можем публиковать советы от… – От автора, чей сын обвиняется в убийстве? – завершаю за нее я. – Я пишу анонимно. Никто не знает обо мне, тем более о Джейкобе. – И сколько это протянется? Мы недавно открыли дело. Кто-нибудь докопается, и мы будем выглядеть идиотами. – Ни в коем случае! – с жаром говорю я. – Мы не хотим выставить вас идиотами. – Мы не лишаем вас заработка. Боб согласился оставить вам половину зарплаты плюс дополнительные выплаты, если вы согласитесь брать на редактуру материалы воскресного номера. – Это роль, в которой я должна из благодарности упасть на колени? – спрашиваю я. Таня несколько мгновений молчит. – Знаете, Эмма, как бы там ни было, а вы последний человек в мире, который заслуживает такого. Вы и так уже несете свой крест. – Джейкоб – это не крест. Он мой сын. – Моя рука, держащая трубку телефона, дрожит. – Редактируйте сами ваш долбаный воскресный номер, – бросаю я и отключаюсь. Тихий плач срывается с моих губ, когда я осознаю тяжесть только что совершенного поступка. Я мать-одиночка. У меня и так не хватает денег. В настоящее время я не могу покидать дом. Как я буду жить без работы? Можно позвонить своему бывшему начальнику в издательство учебной литературы и молить, чтобы подкинул какой-нибудь заказ, но я работала там двадцать лет назад. Можно кое-как продержаться на сбережениях, какие у нас есть, пока все это не закончится. А когда это будет? Признаю, я воспринимала нашу правовую систему как нечто само собой разумеющееся. Считала, что невиновных оправдывают, а виновные получают по заслугам. Но оказывается, все не так просто: мало заявить о своей невиновности, если вы невинны. Как заметил Оливер Бонд, присяжных нужно убедить. А общение с незнакомцами – это слабая черта Джейкоба. Я до сих пор жду пробуждения. Жду, что кто-нибудь скажет мне: «Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера», и все обратится в шутку. Конечно, Джейкоб свободен, и, конечно, произошла какая-то ошибка. Но никто не разыгрывает меня, и каждое утро я просыпаюсь, а все остается по-прежнему. Худшее, что может случиться, – это если Джейкоб снова отправится в тюрьму, потому что там его никто не поймет. С другой стороны, если его положат в больницу, он будет под присмотром врачей. По словам Оливера, Джейкоба поместят в специальное лечебное учреждение и будут держать там до тех пор, пока судья не убедится, что он снова не причинит кому-нибудь вреда. Значит, у него будет шанс, хотя и слабый, однажды выйти на волю. Я с трудом поднимаюсь по лестнице, как будто ноги у меня налиты свинцом. У двери Джейкоба останавливаюсь, стучу. Он сидит на кровати, прижимая к груди книгу «Цветы для Элджернона». – Я закончил. Это часть нашего домашнего обучения. Я должна следить, чтобы он не отставал от школьной программы, и этот роман – первый в нашем списке по английской литературе. – И?.. – Глупость. – Я всегда считала этот роман грустным. – Он глупый, – повторяет Джейкоб, – потому что ему вообще не следовало ставить эксперимент. Я сажусь рядом с сыном. По сюжету Чарли Гордон, умственно отсталый человек, подвергается хирургической операции, которая увеличивает втрое уровень его интеллекта, но эксперимент заканчивается неудачей, и герой остается, как и прежде, слабоумным. – Почему? Он понял, чего лишен. – Но если бы он не проходил эту процедуру, то никогда бы не узнал, что чего-то лишен. Когда Джейкоб изрекает нечто подобное – правду настолько суровую, что большинство из нас не признаются себе в ней даже мысленно, тем более не говорят о ней вслух, – он выглядит более разумным, чем любой другой известный мне человек. Я не верю, что мой сын – безумец. И я не верю, что синдром Аспергера делает его неполноценным. Если бы не синдром Аспергера, Джейкоб не был бы тем мальчиком, которого я так горячо люблю, который смотрит со мной «Касабланку» и может процитировать все диалоги Боги; который держит в голове список всего, что нужно купить в продуктовом магазине, когда я случайно забываю его на кухонном столе; который никогда не игнорирует мои просьбы достать кошелек из моей сумочки или сбегать наверх за листом бумаги для принтера. Разве я предпочла бы иметь ребенка, которому не приходится бороться так упорно, пробивая себе дорогу через ставящий преграды мир? Нет, потому что этот ребенок не был бы Джейкобом. Кризисы врезаются в память, но моменты между ними я ни за что на свете не хотела бы пропустить. И все же я понимаю, почему Чарли Гордон сделал операцию. И я знаю, почему готова завести с Джейкобом разговор, от которого у меня сердце покрывается пеплом. Дело в том, что при любой возможности люди хватаются за надежду. – Мне нужно поговорить с тобой о том, что сказал Оливер. Джейкоб садится прямо: – Я не сумасшедший. И не позволю, чтобы он говорил такое обо мне. – Просто выслушай меня… – Это неправда, – говорит Джейкоб. – А нужно всегда говорить правду. Домашние правила. – Это верно. Но иногда можно немного приврать, если это приведет тебя к правде впоследствии. Джейкоб моргает: – Сказать, что я сумасшедший, – это не немного приврать. Я смотрю на него: – Я знаю, что ты не убивал Джесс. Я тебе верю. Но ты должен заставить поверить в свою невиновность двенадцать незнакомых людей. Как ты это сделаешь? – Скажу им правду. – Хорошо. Представь, что мы в суде, и скажи ее мне. Скользнув глазами по моему лицу, Джейкоб упирается взглядом в окно у меня за спиной. – «Первое правило Бойцовского клуба: никому не рассказывать о Бойцовском клубе»[20]. – Именно это я и имею в виду. Нельзя использовать цитаты из фильмов в суде, чтобы рассказать о случившемся… Но ты можешь положиться на адвоката. – Я беру Джейкоба за руку. – Обещай мне, что ты дашь свободу действий Оливеру: пусть он скажет все, что нужно, лишь бы выиграть дело. Джейкоб опускает подбородок и бормочет: – «Один мартини, пожалуйста. Встряхнуть, но не перемешивать»[21]. – Принимаю это за согласие, – говорю я. Тэо Если учебный день длится семь часов, шесть из них съедают временны́е отрезки, полные бессмыслицы: учителя орут на учеников, которые плохо себя ведут, сплетни по дороге к своему шкафчику, повторение на математике того, что ты понял после первого объяснения. Главное, чему научило меня обучение на дому: какая пустая трата времени – хождение в старшую школу. Когда мы с Джейкобом сидим одни на кухне за столом, я могу сделать всю работу за час, если оставить чтение на время перед сном. Очень помогает то, что мама часто пересматривает расписание занятий. («Это мы пропустим. Если бы мнимые числа были предназначены для изучения, они стали бы реальными» или «Ради бога, сколько раз вы уже проходили пуритан начиная с первого класса? Сто? Давайте сразу перейдем к Реформации».) В любом случае мне нравится учиться дома. Ты по определению отверженный, так что тебе ни к чему переживать, глупо ты выглядишь или нет, когда ошибаешься, или беспокоиться, следит ли за тобой девчонка, приглянувшаяся тебе на английском, когда ты выходишь к доске писать уравнение из домашней работы по математике. У нас дома и доски-то нет. Так как Джейкоб занимается не тем, чем я, он погружен в свои уроки на одном краю стола, а я на другом. Я заканчиваю раньше его, но так же было и когда мы выполняли данные в школе домашние задания. Он, может, и до жути умный, но иногда то, что варится у него в голове, не выливается на страницы тетрадей. Вероятно, это немного напоминает самый быстрый на свете поезд, у которого колеса не подходят к рельсам. Закончив домашку по французскому («Que fait ton frère? Il va à la prison!»)[22], я закрываю учебник. Мама поднимает взгляд над чашкой кофе. Обычно она печатает за компьютером, но сегодня к нему даже не прикасалась. – Всё, – объявляю я. Мама растягивает губы; я понимаю, что это должна быть улыбка. – Отлично! – Тебе что-нибудь нужно от меня? – Если бы ты повернул назад время, это было бы мило. – Я больше думал о продуктовом магазине. У нас вроде есть нечего, – намекаю я. Продуктов действительно нет, и мама об этом знает. Ей нельзя покидать дом, пока Джейкоб под арестом, а это означает, что мы медленно приближаемся к голодовке, если я не предприму что-нибудь. – Ты не водишь машину, – говорит мама.