Джейкоб выкатывает глаза. – Не все берется из фильмов, – говорит он и уходит. – Вау! – Я подхожу к Эмме. – Не знаю, как вы добились этого, но спасибо. – Зачем вы недооцениваете меня, – отвечает она и переворачивает лопаточкой рыбу, которая жарится на сковороде. – Это единственная причина, почему вы просили меня прийти? – Я думала, вы этого хотели, – отвечает Эмма. – Хотел. Пока не унюхал то, что вы готовите. – Я улыбаюсь. – Я скину десять баксов со своего счета, если вы накормите меня обедом. – Разве у вас в доме нет внизу кафетерия? – Знаете, есть все время одно и то же надоедает. Давайте. Вам наверняка хочется поговорить с кем-нибудь по-взрослому после сидения в доме взаперти. Эмма с притворной серьезностью оглядывает кухню: – Конечно… но где же еще кто-то взрослый? – Я на десять лет старше Джейкоба, – напоминаю я. – Так что у нас на обед? – Сибас с чесноком. Я сажусь на табурет и слежу, как Эмма несет кастрюлю с чем-то кипящим к раковине и вываливает ее содержимое в дуршлаг. От пара волосы вокруг ее лица становятся влажными и завиваются. – Это одно из моих любимых блюд, – говорю я. – Я так рад, что вы меня пригласили. – Ладно, – вздыхает Эмма. – Оставайтесь уже. – Хорошо, только если вы сохраните приподнятое настроение в моем обществе. Эмма качает головой: – Сделайте что-нибудь полезное и накройте на стол. Находиться на чужой кухне – в этом есть какой-то элемент интимности, и я даже ощущаю тоску по дому – не по своей квартире над пиццерией, а по дому своего детства. Я рос старшим ребенком в большой семье в Буффало; иногда даже сейчас я скучаю по домашнему шуму. – Моя мама готовила рыбу по пятницам, – говорю я, открывая и закрывая ящики в поисках столовых приборов. – Вы католик? – Нет, норвежец. Рыба – это скандинавский афродизиак. Щеки Эммы вспыхивают. – И как? Работает? – У моих родителей было пятеро детей, – говорю я и жестом указываю на сибаса. – Прелюдия на блюде. – Думаю, я могу продолжить ряд метафор, – бормочет себе под нос Эмма. – Кулинарные потуги моего бывшего можно считать контрацепцией. – Не будет ли невежливым спросить, как давно вы одна растите детей? – Будет, – говорит Эмма. – Но краткий ответ таков: с момента, как Джейкобу поставили диагноз. – Она достает из холодильника молоко и наливает немного в сковороду, потом начинает взбивать содержимое миксером. – Он не общается ни с Джейкобом, ни с Тэо, только каждый месяц присылает алименты. – Вам следует гордиться тем, что вы сами со всем справляетесь. – Да, я горжусь. Моего сына обвиняют в убийстве. Какая мать после этого не посчитает свою жизнь крупным успехом? Я поднимаю взгляд на Эмму и повторяю: – Обвиняют. Не осудили. Она долго молча смотрит на меня, как будто боится поверить в существование еще хотя бы одного человека, который допускает вероятность того, что Джейкоб невиновен. Потом Эмма начинает раскладывать еду по тарелкам. – Джейкоб! Тэо! – кричит она, и мальчики один за другим входят на кухню. Джейкоб берет свою тарелку и тут же возвращается в гостиную к телевизору. Тэо, с топотом спустившись по лестнице, видит меня, сидящего за столом, и хмурится: – Разве не он должен покупать нам обед? – Я тоже рад тебя видеть, – отвечаю я. Тэо смотрит на меня: – Ну и ладно. Он чапает обратно наверх со своей едой. Эмма наполняет тарелки для нас двоих и говорит: – Обычно мы едим вместе, но иногда приятно немного отдохнуть друг от друга. – Представляю, как это трудно, когда вы под домашним арестом. – Довольно грустно, если главное событие моего дня – это поход за почтой до конца подъездной дорожки. – Немного наклонившись, она ставит передо мной тарелку. На ней кусок белой рыбы, кремовое картофельное пюре и маленький холмик белого риса. – На десерт меренги? – высказываю догадку я. – Торт «Пища ангелов». Я тычу в еду вилкой. Эмма хмурится: – Рыба не совсем готова? – Нет-нет, очень вкусно. Только я… гм… никогда раньше не видел, чтобы еду раскладывали по цвету. – О! – восклицает хозяйка. – Сегодня первое февраля. – (Как будто это все объясняет.) – Первое число каждого месяца – День Белой Еды. Я уже так давно это делаю, что для меня тут нет ничего ненормального. Я пробую пюре; оно не из этого мира. – А что вы делаете по тридцать первым числам? Сжигаете все до черных корок? – Только не подкидывайте Джейкобу эту идею, – говорит Эмма. – Хотите молока? Она наливает мне стакан, я беру его. – Не понимаю. Почему для него важен цвет еды? – А почему текстура бархата вызывает у него панику? Почему он не может вынести звуки, которые издает кофемашина? Есть миллион вопросов, на которые у меня нет ответов, так что проще всего приспосабливаться и удерживать его от нервных срывов. – Как в суде, – говорю я, – и в тюрьме. – Именно. Так что по понедельникам еда зеленая, по вторникам красная, по средам желтая… Вы уловили суть. На мгновение я задумываюсь. – Не поймите меня неправильно, но иногда кажется, что Джейкоб взрослее, чем вы или я, а иногда он совершенно не контролирует себя. – Да, он такой. Я и правда думаю, что Джейкоб умнее всех моих знакомых, но он и самый негибкий. И принимает близко к сердцу каждую мелочь, потому что он центр своей вселенной. – И вашей, – замечаю я. – Он центр и вашей вселенной тоже. Эмма пригибает голову: – Наверное. Может быть, мои скандинавские родители знали, что делали, но то ли дело в рыбе, то ли в том, как Эмма выглядит, к своему ужасу, я понимаю, что мне хочется ее поцеловать. Но я не могу, ведь она мать моего клиента и, вероятно, просто отшвырнет меня. – Полагаю, вы составили план нападения, – говорит она. Мои глаза расширяются – она прочла мои мысли? Я прогоняю из головы образ Эммы, прижатой спиной к столу. – Чем скорее, тем лучше, – произносит она, и мой пульс учащается в три раза. Эмма оглядывается через плечо на дверь в гостиную, где Джейкоб медленно засовывает ложкой в рот рис. – Я просто хочу, чтобы этот кошмар побыстрее закончился.