– Стой, мошенник! – кричал он, – стой, злодей, разбойник, грабитель прохожих; ты у меня в руках, и меч твой ни к чему тебе не послужит. – Затем послышался стук ударов мечом, попадавших по стене. – Не след теперь, – сказал снова Санчо, – оставаться, сложа руки и развесив уши, идите поскорей, разнимите сражающихся и помогите моему господину; может помощь еще нужна, хотя великан теперь, наверно, уже мертв и отдает Богу отчет в своей прошлой дурной жизни: ведь я видел, что по земле текла кровь, а в углу валялась отрубленная голова, толстая, право, точно здоровый мех с вином. – А чтоб меня повесили! – воскликнул тогда хозяин постоялого двора, – если этот Дон-Кихот или дон-дьявол не изрубил один из мехов с красным вином, которые полнехоньки рядком висят в головах его постели! и разлившееся-то вино этот простак и принял за кровь. С этими словами хозяин побежал на чердак, куда за ним последовало и все общество. Дон-Кихота они застали в самом странном наряде, какой только существует на свете; на нем была надета только сорочка, спереди закрывавшая до середины его ляжки, сзади же бывшая дюймов на шесть короче. Его длинные тощие волосатые ноги были сомнительной чистоты; на голове у него был маленький колпачок красного цвета, издавна уже собравший жир с головы хозяина, на левой руке у него было навернуто то одеяло, к которому Санчо, по весьма понятным для него причинам, продолжал еще питать злобу, а в правой он держал обнаженный меч, которым он колол и рубил направо и налево, продолжая бормотать, как будто бы он в самом деле сражался с каким-нибудь великаном. Лучше всего было то, что глаза его были закрыты, потому что он спал и во сне вступил в битву с великаном. Его воображение до того было поражено представившимся ему приключением, что ему приснилось, будто бы он уже прибыл в Микомиконское королевство и мерился силами с своим врагом. И вот воображая, что он сражается с великаном, он сыпал за мехи столько ударов, что вся комната вскоре наполнилась вином. Когда хозяин увидел это опустошение, он пришел в ярость, бросился с сжатыми кулаками на Дон-Кихота и принялся в свою очередь осыпать его такими тумаками, что если бы Карденио и священник не схватили его за руки, он бы навсегда положил конец войне рыцаря с великаном. А бедный рыцарь все-таки не просыпался, несмотря на этот град ударов. Цирюльнику пришлось принести большой котелок холодной воды из колодца и сразу выплеснуть всю ее на тело рыцаря. Тогда только Дон-Кихот проснулся, но опять-таки не вполне, чтобы заметить свое положение. Доротея, увидев его в таком легком и коротком одеянии, не захотела войти, чтобы присутствовать при битве ее защитника с ее врагом, Санчо же ползал в это время на четвереньках, ища во всех углах голову великана, и не найдя ее, воскликнул: – Я так и раньше знал, что в этом проклятом доме все очаровано; прошлый раз вот на этом самом месте, где я сейчас нахожусь, меня лупили кулаками и ногами, и я не знал, от кого я получаю тумаки, я никого не мог увидеть; а теперь вот эта голова не показывается, хотя я видел сам своими собственными глазами, как она была отрублена, и как кровь ручьем лила из тела. – О каком ручье и о какой крови болтаешь ты, ненавистник Бога и всех святых? – воскликнул хозяин, – разве ты не видишь, мошенник, что и кровь и ручей эти ничто иное, как мои продырявленные мехи и красное вино, в котором плавает вся комната? Хотелось бы мне, чтобы так же плавала в аду душа того, кто их испортил. – Ничего я этого не понимаю, – ответил Санчо, – одно только я знаю, что если эта голова не найдется, то и мое графство пропадет, как соль в воде. Бодрствующий Санчо был хуже своего спящего господина – так сильно вскружили ему голову обещания Дон-Кихота. Хозяин приходил в отчаяние при виде того хладнокровия, с которым относился оруженосец к разрушению, произведенному его господином; он клялся, что в этот раз не случится уже так, как в прошлый: когда они уехали, не заплатив за постой, – и что теперь привилегии их рыцарского звания не помогут им увернуться от уплаты за все сразу, даже за швы и заплаты, которые придется сделать на козлиной коже. Священник держал за руки Дон-Кихота, который, воображая, что он окончил приключение и стоит теперь перед лицом принцессы Микомиконы, стал перед священником на колени и сказал ему: – Отныне, ваше величие, высокая и очаровательная дама, можете жить в спокойствии, не боясь никакого вреда от этого злобного существа; и отныне же я освобождаюсь от данного мною вам слова, так как при помощи Бога и по милости той, которой я живу и дышу, я его благополучно исполнил. – Не говорил ли я этого? – воскликнул Санчо, услышав эти слова, – по-вашему, уж не пьян ли я был, может быть? Что, неправда, что мой господин искрошил великана? Дело ясное, и мое графство ждет меня. Кто удержался бы от смеха при виде безумствований этой парочки сумасшедших, господина и слуги? Смеялись все, кроме хозяина, призывавшего всех чертей. Наконец цирюльнику, священнику и Карденио, хотя не без большого труда, удалось снова уложить в постель Дон-Кихота который тотчас же и заснул, как человек удрученный усталостью. Они оставили его спать, а сами возвратились на крыльцо постоялого двора и стали утешать Санчо Панса в пропаже головы великана. Но еще большого труда стоило им успокоить хозяина, приведенного в отчаяние внезапной смертью его мехов. Хозяйка тоже кричала, сопровождая своя слова сильными жестами: – Нелегкая принесла ко мне этого проклятого странствующего рыцаря, который обошелся мне так дорого. В тот раз он уехал, не заплатив за ночлег, ужин, постель, солому и ячмень, ни за себя, ни за оруженосца, ни за коня с ослом, говоря, что он – рыцарь, ищущий приключения (да пошлет Бог всякие скверные приключения и ему и всем искателям приключений, какие только есть на свете), что он не обязан ничего платить, потому что так написано в уставах странствующего рыцарства. Теперь ради него же является другой добрый господин, уносит мой хвост и возвращает его на половину меньше и весь общипанный, так что он уже теперь не годится моему мужу для прежнего дела. Потом конец, делу венец: он же разрывает мои меха и разливает вино. Пусть бы его кровь пролилась так перед моими глазами! Но клянусь костьми моего отца и вечною памятью своей бабушки, пусть не думает он уехать и на этот раз, не заплатив до последнего гроша за все, что он должен, или, ей Богу, пусть меня не зовут так, как зовут теперь, и пусть я не буду дочерью той, кто меня родил на свет. Мариторна вторила этим речам, произнесенным хозяйкою с большою горячностью. Одна хозяйская дочка не говорила ни слова и только по временам улыбалась. Наконец священник успокоил эту бурю обещаньем заплатить за все убытки, как за разорванные мехи и разлитое вино, так, в особенности, и за порчу хвоста, из-за которого хозяйка подняла такой страшный шум. Доротея утешала Санчо Панса, говоря ему, что так как господин его, по-видимому, действительно отрубил голову великану, то она обещает ему дать, как только ей будет возвращено мирное обладание ее государством, самое лучшее графство, какое только найдется там. Санчо утешился этим обещанием и умолял принцессу поверить тому, что он действительно видел голову великана, со всеми имеющимися у ней приметами и с бородой, доходившей до пояса, и что, если она не находится, то только потому, что в этом доме все делается волшебным образом, как он это на самом себе испытал в свою прошлую ночевку здесь. Доротея ответила, что без труда верит всему, и просила его не печалиться, так как все устроится, как он желает. Когда мир был восстановлен, и все удовлетворились, священник пожелал дочитать повесть, до конца которой оставалось немного. Об этом его просили Карденио, Доротея и все остальное общество. Итак, чтобы доставить удовольствие всем присутствовавшим и самому себе, он стал продолжать чтение повести. Это происшествие имело то следствие, что уверенный с этого времени в добродетели своей жены Ансельм зажил спокойною и счастливою жизнью. Камилла умышленно строила недовольное лицо в присутствии Лотара, чтобы заставить Ансельма думать противоположное об ее чувствах к его другу; с целью сделать эту хитрость еще правдоподобнее, и Лотар просил у Ансельма для себя позволения не посещать Камиллы, так как он ясно видел, что его присутствие для нее неприятно. Но по-прежнему недогадливый Ансельм ни в каком случае не соглашался на это, в тысячный раз становясь таким образом творцом собственного позора, но в своем уме считая себя творцом своего счастья. Между тем Леонилла, в восторге от своей знатной любви, с каждым днем становилась вольнее и вольнее, полагаясь на свою госпожу, смотревшую сквозь пальцы на ее дурное поведение и даже помогающую ее связи. Наконец, однажды ночью Ансельм услыхал шаги в комнате Леониллы и, желая войти, чтобы узнать, кто там шумит, заметил, что дверь кто-то удерживал. Раздраженный этим сопротивлением, он так сильно рванул дверь, что она, наконец, отворилась, и он вошел именно в то время, когда какой-то человек прыгнул из окна на улицу. Ансельм бросился было, чтобы схватить или, по крайней мере, узнать его, но Леонилла, стремительно став перед ним и обхватив его руками, не пустила его. – Успокойтесь, мой господин, – сказала она, – не делайте шуму и не гонитесь на убежавшим. Он мне близок, очень близок, потому что он мой муж. Ансельм не поверил этой увертке; в ярости он выхватил свой кинжал и, сделав вид, как будто он хочет поразить им Леониллу, сказал ей, что, если она не откроет правды, он убьет ее на месте. Испуганная и не сознававшая, что она говорит, служанка воскликнула: – О, не убивайте меня, господин, я вам расскажу вещи поважнее, чем вы думаете. – Говори сейчас же, – ответил Ансельм, – или ты умрешь. – Сейчас не могу, – произнесла Леонилла, – я сильно взволнована. Оставьте меня до завтра, и я расскажу вам кое-что удивительное для вас. Поверьте, что выпрыгнувший в окно молодой человек дал мне слово жениться на мне. Эти немногие слова успокоили Ансельма, и он дал Леонилле просимую ею отсрочку, вовсе не ожидая услышать от нее разоблачения, касающиеся Камиллы, добродетель которой он ставил вне всякого подозрения. Он вышел из комнаты, заперев в ней Леониллу, которой он сказал, что ей не выйти отсюда, пока он не услышит обещанного ею признания. Затем он поспешно отправился к Камилле и рассказал ей о происшедшем у него с ее горничной, добавив, что она обещала ему открыть очень важные вещи. Излишне говорить, поразил или нет Камиллу этот неожиданный удар. Когда она подумала, как и следовало предположить, что Леонилла откроет Ансельму все известное ей об измене госпожи, то ею овладел такой сильный страх, что у нее не хватило мужества дожидаться подтверждения своей догадки. В ту же самую ночь, как только она решила, что Ансельм заснул, она собрала свои наиболее драгоценные украшения, взяла денег и, незамеченная никем, вышла из дому и побежала к Лотару. Прибежав к нему, она рассказала ему о случившемся и просила его спрятать ее в безопасное место, или уехать вместе с нею, чтобы им обоим избежать гнева Ансельма. Смущение Лотара от посещения Камиллы было так велико, что он не знал, ни что отвечать, ни, тем менее, что предпринять. Наконец, он предложил Камилле отправиться с ним в один монастырь, в котором его сестра была настоятельницей. Камилла согласилась на это, и Лотар со всею поспешностью, какую требовали обстоятельства, проводил ее в монастырь, где и оставил ее, а сам немедленно же уехал из города, не уведомив никого о своем отъезде. С наступлением дня Ансельм встал, не замечая, что возле него нет уже более Камиллы; и, горя желанием поскорее узнать, что ему откроет Леонилла, побежал в комнату, где она была заперта им. Он отворил дверь, вошел в комнату, но горничной там не нашел; только постельные простыни, привязанные к окну, указали ему тот путь, которым она скрылась. Опечаленный, пошел он рассказать Камилле о своей неудаче; но не найдя и ее ни в постели, ни во всем доме, он был поражен, уничтожен. Напрасно расспрашивал он всех слуг, никто из них не мог ничего сообщить. Ища Камиллу по всем комнатам, он случайно заметил, что ее сундуки были открыты, и большая часть драгоценностей пропала. Тогда вполне ясна стала для него роковая истина, и уже не Леониллу винил он в своем несчастии. Не одевшись даже, как следует, он, полный печальных мыслей, побежал поведать о своем новом горе своему другу Лотару; но не найдя его и узнав от слуг, что он этой же ночью скрылся со всеми своими деньгами, Ансельм чуть не потерял рассудка. Как будто, чтобы окончательно свести его с ума, произошло так, что по возвращении своем он не нашел никого из прислуги: дом стоял покинутый и пустынный. Теперь он не мог ничего ни придумать, ни сказать, ни сделать и только чувствовал, как мало-помалу мутится его голова. Он рассматривал свое положение и видел себя сразу лишенным жены, друга, слуг, покинутым небом и всею природою и, сверх того, обесчещенным, так как в бегстве Камиллы он ясно видел гибель своей чести. Наконец, после долгого колебания, он решился отправиться в город к тому другу, у которого он проводил время, данное им самим для сознания своего несчастья. Он запер двери дома, сел на лошадь и, еле дышащий, пустился в путь. Но он не сделал и половины дороги, как им снова овладели печальные мысли; одолеваемый ими, он слез на землю, привязал лошадь к дереву и сам с горькими и тяжелыми вздохами повалился под ним; так и пролежал он здесь до захода солнца. В это время случилось проезжать мимо одному всаднику, ехавшему из города, и после приветствия Ансельм спросил его, что нового во Флоренции. – Новости самые странные, каких давно не слыхали; – ответил проезжий, – повсюду рассказывают, что Лотар, этот задушевный друг Ансельма богатого, живущего близ церкви святого Иоанна, сегодня ночью похитил Камиллу, жену Ансельма, который тоже скрылся. Об этом рассказала служанка Камиллы, схваченная губернатором в то время, когда она спускалась на простынях из окна дома Ансельма. В точности не знаю, как произошло дело; знаю только, что весь город изумлен таким происшествием, так как этого никак нельзя было ожидать, зная тесную дружбу, соединившую Ансельма и Лотара, которых, благодаря ей, так и звали, говорят, двумя друзьями. – А не знаете ли вы, – спросил Ансельм, – куда отправились Лотар и Камилла? – Менее всего на свете, – ответил флорентинец, – хотя губернатором уже приняты все возможные меры для открытия их следов. – Поезжайте с Богом, господин, – сказал Ансельм. – А вы с ним оставайтесь, – отозвался проезжий и пришпорил свою лошадь. Такие страшные новости довели бедного Ансельма до того, что он готов был потерять не только разум, но даже самую жизнь. Он поднялся, как мог, и потащился к дому своего друга, еще не знавшего об его несчастии. Когда тот увидел его бледным, убитым и дрожащим, он сначала подумал, что Ансельм опасно заболел. Последний попросил положить его в постель и дать ему перо и бумаги. Поспешили сделать так, как он просил, и затем оставили его одного лежать в комнате, двери которой он просил запереть. Когда он остался один, то воспоминание несчастий всею тяжестью обрушилось на него и по смертельной муке, терзавшей его сердце, он ясно догадался, что жизнь его покидает. Желая оставить объяснение своей преждевременной смерти, он поспешил взять перо, но, прежде чем он успел написать все, что желал, дыхание его прервалось, и он испустил дух под ударами горя, причиненного ему его безрассудным любопытством. На другой день, видя, что уже поздно, а Ансельма все еще не слышно, хозяин дома решил войти в комнату и узнать продолжается ли его нездоровье. Он нашел Ансельма распростертым без движения; одна половина его тела лежала на постели, другая – на письменном столе; перед ним была бумага, а в руках он держал перо, которым перед тем писал. Хозяин подошел, позвал его сначала, но, не получив ответа, взял его за руку, и, почувствовав, что она холодна, догадался наконец, что его гость умер. В страхе и изумлении он позвал всех слуг дома, чтоб и они были свидетелями несчастия. Затем он прочитал записку, которая, как он догадался вскоре, была написана рукою Ансельма и содержала следующие немногие слова: «Нелепое и безрассудное желание лишает меня жизни. Если известие о моей смерти дойдет до слуха Камиллы, то пусть она знает, что я ее прощаю: она не была создана делать чудеса, и я не должен был требовать их от нее. Так как я был сам виновником своего позора, то было бы несправедливым…» Больше Ансельм ничего не написал, и было ясно, что на этом месте, не кончив своей фразы, он кончил свою жизнь. На другой день его друг уведомил о его смерти родственников его, уже знавших о несчастии покойного; они знали также и тот монастырь, в котором находилась Камилла, готовая последовать за своим супругом в неизбежное странствование, вследствие полученных ею вестей не об умершем супруге, а об уехавшем друге. Говорят, что, и ставши вдовою, она не хотела покидать монастыря, но и не хотела произносить монашеского обета, пока, спустя немного времени, она не узнала, что Лотар был убит в битве, данной Лотреком[44] великому капитану Гонзальву Кордовскому в королевстве Неаполитанском, куда отправился слишком поздно раскаявшийся друг. После этого известия Камилла сделалась монахиней и вскоре окончила свою жизнь в слезах и раскаянии. Таков был печальный для всех трех конец безумно начатого. – Эта повесть, – сказал священник, – по-моему, недурна; но я не могу допустить, чтобы рассказанное ею случилось действительно. Если же это вымысел, то автор придумал неудачно, так как трудно поверить, чтобы нашелся такой глупый муж, который бы стал делать такой рискованный опыт, какой сделал Ансельм. Между любовниками это приключение предположить еще возможно; но между мужем и женою оно невозможно; рассказана же повесть, по моему мнению, недурно. ГЛАВА XXXVI Повествующая об удивительных приключениях, происшедших на постоялом дворе В эту минуту стоявший на пороге хозяин воскликнул: – Слава Богу, подъезжает компания прекрасных гостей! если они у нас остановятся, нам можно будет порадоваться. – Что это за путешественники? – спросил Карденио. – Четыре всадника, – ответил хозяин, – вооруженные копьями и щитами и с черными масками на лице;[45] среди них едет в дамском седле дама, одетая в белое платье, тоже с закрытым лицом; сзади них двое пеших слуг. – А близко они? – спросил священник. – Так близко, что почти у ворот, – ответил хозяин. Услыхав это, Доротея сейчас же закрыла лицо, а Карденио поспешил уйти в комнату, где спал Дон-Кихот. Едва успели они принять эти предосторожности, как компания, о которой возвестил хозяин, въехала на постоялый двор. Четыре всадника – люди прекрасной наружности и, по-видимому, богатые, – слезши на землю, поспешили снять даму с седла, и один из них, взяв ее на руки, донис до стула, стоявшего у входа в комнату, в которой спрятался Карденио. За все это время ни дама, ни всадники не снимали своих масок и не произносили ни одного слова; только когда ее посадили на стул, дама испустила глубокий вздох и, точно больная и обессиленная, уронила свои руки. Слуги отвели лошадей в конюшню. Смотревший на эту сцену священник, желая узнать, кто эти люди, так строго сохранявшие молчание и инкогнито, подошел к слугам и спросил одного из них о предмете своего любопытства. – Право, господин, не знаю, что вам сказать о том, кто эти господа; только, кажется, они знатные люди, в особенности тот, который нес на руках даму, виденную вами; думаю так потому, что все остальные относятся к нему с почтением и делают только то, что он прикажет. – А кто эта дама? – спросил священник. – И о ней не умею вам сказать больше ничего, – ответил слуга, – потому что во всю дорогу я не видал и кончика ее лица. Зато вздохов – о! их я наслушался вдоволь, она так печально стонала, что можно бы было подумать, как бы она вместе со стоном не испустила и дух свой. Да и нет ничего удивительного, что мы с товарищем ничего больше того не знаем, потому что мы сопровождаем их только два дня. Они попались нам на дороге и уговорили вас проводить их до Андалузии, обещав нам заплатить хорошенько. – Может быть, вы слыхали, как они называли по имени друг друга? – спросил священник. – Право, нет, – ответил слуга, – они все едут, не говоря ни слова, точно они дали обет молчания. Только и слышатся вздохи да раздирающие душу рыдания этой дамы; по всей вероятности, ее везут куда-нибудь против ее воли и насильно. Если судить по ее платью, то она или монахиня или, что еще более вероятно, скоро будет ею; потому-то, может быть, она так и огорчается, что ей не хочется в монастырь. – Очень может быть, – подтвердил священник и, выйдя из конюшни, пошел к Доротее, которая, услыхав вздохи неизвестной дамы и движимая состраданием, свойственным ее полу, подошла к ней и сказала: – Что с вами сударыня? чем вы страдаете? Если ваши страдания из тех, для ухаживания за которыми женщины обладают и привычкой и опытом, то я от всего сердца предлагаю вам свои услуги. Но печальная дама не отвечала ни слова на это и, хотя Доротея с настойчивостью продолжала свои предложения, все время хранила молчание; наконец, замаскированный всадник, которому, по словам слуги, все повиновались, возвратился к ней и сказал Доротее: – Не теряйте напрасно времени, сударыня, предлагая свои услуги этой женщине; ей не свойственна признательность за сделанное для нее добро, и не пробуйте добиться от ней какого-нибудь ответа, если не хотите услыхать из ее уст какой-нибудь лжи. – Никогда я не, говорила лжи, – горячо воскликнула та, которая до сих пор была, как убитая, – напротив, я была слишком смиренна, слишком чужда всякой хитрости, и потому-то я так жестоко и несчастна теперь; и если для этого требуется свидетель, то я беру свидетелем вас самих – вас, которого моя чистая любовь к истине сделала лжецом и обманщиком. Находясь близко от говорившей и отделенный от нее только дверью комнаты, в которой спал Дон-Кихот, Карденио ясно слышал весь этот разговор. – Боже мой! – раздирающим душу голосом воскликнул он тотчас же, – что я слышу? чей голос донисся до моих ушей? Изумленная и испуганная дама обернула голову на этот крик и, не видя никого, встала и хотела войти в соседнюю комнату; но ее спутник, следивший за всеми ее движениями, остановил ее и не давал ей сделать ни шагу более. В волнении она уронила маску из тафты, скрывавшую ее лицо, и открыла свой небесный образ чудной красоты, которому бледность и глаза, безостановочно перебегавшие с предмета на предмет, придавали несколько дикий вид. У ней был беспокойный и испуганный, как у сумасшедшей, взгляд, и эти признаки безумия возбудили сожаление в душе Доротеи и всех присутствовавших, хотя они и не знали причины его. Всадник крепко держал ее обеими руками за плечи и, стараясь ее удержать, не мог поддерживать своей маски, которая развязалась и, наконец, упала. Тогда, подняв глаза, Доротея, державшая даму в своих руках, увидала, что господин, тоже обнявший даму, был ее супруг дон-Фернандо. Узнав его, она от глубины сердца горько вздохнула и, лишившись чувств, упала навзничь; если бы цирюльник не случился около нее и не подхватил ее на руки, она грохнулась бы на пол. Прибежавший сейчас же священник раскрыл ее лицо, чтобы спрыснуть его водою, и дон-Фернанд, – державший даму господин был он, – узнал ее и помертвел при виде ее. Он, однако, продолжал удерживать Люсинду (женщина, старавшаяся освободиться из его рук, была она), которая узнала Карденио по крику в то же время, как он узнал ее. Карденио услыхал также стон Доротеи, когда она упала в обморок, и, подумав, что это простонала Люсинда, вне себя бросился из комнаты. Первым, кого он увидел, был дон-Фернанд, державший Люсинду в своих руках. Дон-Фернанд тоже немедленно узнал Карденио, и все четверо стояли немыми от изумления, будучи не в силах понять случившегося с ними. Все молчали и глядели друг на друга: Доротея устремила глаза на дон-Фернанда, дон-Фернанд – на Карденио, Карденио – на Люсинду и Люсинда – на Карденио. Первой нарушила молчанье Люсинда, обратившись к дон-Фернанду с следующими словами: – Пустите меня, господин дон-Фернанд, во имя всего, чем вы обязаны самому себе, если ничто другое: не в силах убедить вас. Дайте мне возвратиться к дубу, которому я служу плющом, к тому, с которым не могли меня разлучить ни ваша настойчивость, ни угрозы, ни обещания, ни подарки. Посмотрите, какими необыкновенными и неизвестными путями привело меня небо к моему истинному супругу. Вы из тысячи мучительных опытов знаете уже теперь, что только могущество смерти в состоянии изгладить его из моей памяти. Пусть же такое очевидное разрушение ваших несбыточных надежд заставит вас изменить вашу любовь в презрение, вашу благосклонность – в ненависть. Возьмите у меня жизнь, если я отдам свой последний вздох в глазах моего милого супруга, то я сочту свою смерть счастливой. Может быть, в ней он увидит доказательство той преданности, которую я к нему сохранила до последнего дыхания моей жизни. Доротея, придя в сознание, услыхала между тем слова Люсинды, по смыслу которых она догадалась, кто была она. Видя, что дон-Фернанд не выпускал из своих рук Люсинды и ничего не отвечал на ее трогательные просьбы, Доротея сделала усилие, встала, бросилась на колени у ног своего соблазнителя и, проливая ручьем слезы из своих прекрасных глаз, оказала прерывающимся голосом: – Если лучи солнца, которое ты держишь в своих руках омраченных, не лишает твоих глаз света, то ты узнаешь, что склонившая колени у твоих ног есть несчастная, по твоей милости, и печальная Доротея, да, это я, та покорная крестьянка, которую ты по своей доброте или ради своего удовольствия возвысил до чести называться твоею; я та юная девушка, которая в невинности вела мирную и счастливую жизнь до той поры, пока, повинуясь голосу твоих настойчивых ухаживаний, твоих таких искренних, по-видимому, любовных речей, она не растворила двери скромности и не вручила тебе ключей от своей свободы; я – отвергнутая тобою, потому что ты заставил меня находиться в том месте, в котором ты меня находишь, и видеть тебя в том положении, в котором я тебя вижу. Но прежде всего я не хочу, чтобы ты подумал, будто бы я пришла сюда по следам моего бесчестия, тогда как, на самом деле, меня привели сюда мое горе и сожаление о том, что я позабыта тобою. Ты хотел, чтобы я была твоею, и ты так этого хотел, что, невозможно уже для тебя перестать быть моим, как бы сильно ни было твое желание. Подумай, мой господин, что моя чрезмерная любовь к тебе может вполне заменить красоту и благородство, ради которых ты меня покидаешь. Ты не можешь принадлежать прекрасной Люсинде, потому что ты – мой, и она не может принадлежать тебе, потому что она принадлежит Карденио. Обрати внимание на то, что тебе легче заставить себя любить ту, которая тебя обожает, чем заставить ненавидящую тебя любить тебя. Ты похитил мою невинность, и восторжествовал над моим целомудрием; мой род был тебе известен, и ты знаешь, на каких условиях я уступила твоим клятвам; для тебя не существует никакого исхода, никакого средства сослаться на ошибку и объявлять себя обманувшимся. Если это так, и если ты настолько же христианин, насколько дворянин, то к чему ты ищешь разные уловки, чтобы избежать возможности сделать меня счастливою под конец, какою ты сделал меня вначале? Если ты не хочешь сделать меня своей истинной и законной женой, какой я себя признаю, то сделай меня, по крайней мере, своею рабою; я буду считать себя счастливой и вознагражденной уже тем, что буду в твоей власти. Не допусти, покидая меня, чтобы моя честь погибла от злых клевет; не будь причиною грустной старости моих родителей, ибо не того они достойны за свою верную службу, которую они, как добрые вассалы, несли у твоих родителей. Если тебе кажется, что ты унизишь свою кровь, смешав ее с моею, то подумай, что немного существует на свете благородных фамилий, которые бы не вступали на эту дорогу, и что благородное происхождение женщин не в состоянии возвысить знатный род. Кроме того, благородство состоит в добродетели; и если последней не найдется у тебя, чтобы возвратить мне ту, что мне принадлежит, то я буду благороднее тебя. Наконец, мне остается еще сказать тебе, что волей-неволей я твоя супруга. Ручательством тому служат для меня твои слова, которые же могут быть лживы, если ты еще хвалишься тем, за что ты меня презираешь, подписка, данная мне тобою, небо, призванное тобою в свидетели своих обещаний; даже если бы этих доказательств у меня и не было, то твоя собственная совесть среди твоих греховных наслаждений возвысит свой тайный голос, возьмет под свою защиту провозглашенную мною истину и смутит твои самые сладкие радости. Эти и многие другие слова плачущая Доротея произнесла так трогательно, проливая такие обильные слезы, что у всех присутствовавших, даже у всадников из свиты дон-Фернанда, выступили слезы на глаза. Дон-Фернанд слушал ее, не произнося ни слова в ответ до тех пор, пока ее голос не был заглушен вздохами и рыданиями. Тогда ему нужно было иметь сердце из бронзы, чтобы не тронуться знаками такого глубокого горя. Люсинда тоже смотрела на нее, так же сильно тронутая ее печалью, как и удивленная ее умом и красотой. Она хотела подойти к ней и сказать несколько слов утешения, но руки дон-Фернанда все еще удерживали ее. Между тем смущенный и растроганный дон-Фернанд, молча устремив некоторое время свои взоры на Доротею, наконец, раскрыл свои руки и, выпустив Люсинду на волю, воскликнул: – Ты победила, очаровательная Дородея, ты победила! У кого хватило бы духа устоять против стольких истин, соединенных вместе? Еще плохо оправившаяся от своего изнеможения Люсинда, оказавшись на свободе, снова лишилась сил и упала бы, если бы около нее не было Карденио, который стоял сзади дон-Фернанда, чтобы не быть узнанным им. Отбросив всякий страх и позабыв обо всем на свете, он бросился, чтобы поддержать Люсинду и, приняв ее в свои объятия, произнес: – Если милосердное небо желает, чтобы ты снова нашла спокойствие, прекрасная постоянная и верная дама, то нигде ты не найдешь такого надежного и невозмутимого, как в этих объятиях, принимающих тебя ныне и принимавших тебя в иные времена, когда судьба позволила мне считать тебя своею. При этих словах Люсинда обратила свои глаза на Карденио; она начала узнавать его по его голосу, по его виду же она окончательно убедилась, что это он. Вне себя и пренебрегая всякими условными приличиями, она обвила своими руками шеи Карденио и, прильнув своим лицом к его, воскликнула: – Это вы, мой повелитель, о! да, это вы, истинный господин этой рабы, которая принадлежит вам, несмотря на сопротивление судьбы, несмотря на угрозы, сделанные моей жизни, связанной с вашею. Это было странным зрелищем для дон-Фернанда и для всех присутствовавших, изумленных таким новым событием. Доротея заметила, что дон-Фернанд изменился в лице и, схватившись за рукоятку меча, по-видимому, хотел отмстить Карденио. Тогда с быстротою молнии она бросилась к его ногам, покрыла их поцелуями и слезами и, крепко сжав их, так что он не мог двигаться, проговорила: – Что хочешь ты сделать при этой неожиданной встрече, о мое единственное прибежище? У твоих ног твоя супруга, а та, которую ты хочешь иметь своею супругою, в объятиях своего мужа. Посмотри, возможно ли для тебя переделать то, что сделало небо? Не лучше ли для тебя согласиться возвысить и сделать равной себе ту, которая, вопреки стольким препятствиям, подкрепляемая своим постоянством, устремляет свои глаза в твои и орошает слезами любви лицо своего истинного супруга? Заклинаю тебя именем того, что есть Бог, именем того, что есть ты сам, пусть это зрелище, выводящее тебя из заблуждения, не возбуждает твоего гнева; напротив, пусть оно успокоит его, чтобы ты оставил этих двух любовников в мире наслаждаться своим счастьем все время, пока будет угодно небу. Ты обнаружишь тем величие твоего благородного сердца, и свет увидит, что разум имеет власти над тобою больше, чем страсти. Пока Доротея говорила это, Карденио, продолжая крепко сжимать Люсинду в своих объятиях, не спускал все время своих глаз с дон-Фернанда, твердо решившись, в случае какого-либо угрожающего движения, насколько хватит сил, защищаться против него и против всех, кто пожелает напасть, хотя бы это стоило ему жизни. Но в эту минуту, подоспели с одной стороны друзья дон-Фернанда, с другой – священник и цирюльник, бывшие так же, как и добрый Санчо Панса, в числе присутствовавших при этой сцене: все окружили дон-Фернанда и умоляли его сжалиться над слезами Доротеи, и не дать ей обмануться в ее справедливых надеждах, если она говорила правду, как они были в том убеждены.