– Ладно, так ваша милость и ведите нас, – отвечал Санчо; – может быть это и так, а я, если увижу его глазами и дотронусь до него руками, поверю этому столько же, сколько тому, что теперь день. Дон-Кихот двинулся вперед, и когда проехал шагов двести, он нашел массу, которая отбрасывала большую тень. Он увидал большую башню и сейчас узнал, что это не алказар, а церковь местного прихода. – Это мы увидали церковь, Санчо, – сказал он. – Я сам это хорошо вижу, – отвечал Санчо, – и дай Бог, чтобы мы не увидали также нашу могилу: в такой час ходить по кладбищу плохое предзнаменование. И говорил же я вашей милости, если память мне не изменяет, что дом этой дамы находится в тупом переулке. – Да будешь ты проклят Богом! – воскликнул Дон-Кихот. – Где ты видел, негодяй, чтобы алказары и королевские дворцы помещались в тупых переулках? – Сударь, – отвечал Санчо, – что город, то норов: может быть в Тобозо и принято строить в тупых переулках дворцы и большие здания. Умоляю вашу милость позволить мне поискать по улицам и переулкам, которые я увижу пред собою; может быть в каком-нибудь уголке я и найду этот алказар, чтоб его собаки съели – так он мне надоел. – Говори, Санчо, с уважением о предметах, принадлежащих моей даме, – сказал Дон-Кихот. – Проведем праздник в мире и не будем отчаиваться в успехе. – Я буду держать язык за зубами, – заметил Санчо; – но как же я могу перенести равнодушно то, что ваша милость требуете во что бы то ни стало, чтобы я сразу узнал дом нашей госпожи, который я видел один только раз, и чтобы я нашел его среди ночи, когда вы сами не находите его, хотя видели его тысячи раз. – Ты приведешь меня в отчаяние, Санчо! – воскликнул Дон-Кихот. – Слушай, еретик, не говорил ли я тебе тысячи раз, что я никогда в жизни не видал несравненной Дульцинеи, что я никогда не переступал порога ее дворца, что, наконец, я влюблен только понаслышке и по той славе, которая распространена о ее красоте и уме. – Теперь я уже этого не забуду, – отвечал Санчо, – и я говорю, что так как ваша милость ее не видали, то и я тоже ее не видал. – Не может этого быть, – возразил Дон-Кихот, – потому что ты сказал мне даже, что видел, как она просевала хлеб, когда ты принес мне ответ на письмо, которое относил ей от меня. – Не обращайте на это внимания, сударь: вы должны знать, что посещение мое было тоже понаслышке, так же как и ответ, который я вам принес, потому что я столько же знаю, кто такая госпожа Дульцинея, сколько могу кулаком дать тумака луне. – Санчо, Санчо! – воскликнул Дон-Кихот. – Бывает время для шуток и время, когда шутки неуместны! Если я говорю, что я не видал и не беседовал с дамой моего сердца, это не значит, мне кажется, что и тебе позволено говорить, что ты не видел ее и не беседовал с нею, когда это было совершенно наоборот, как ты хорошо знаешь. В этом месте беседы обоих искателей приключений они увидели человека, проходившего с двумя мулами. По шуму, который производил плуг, везомый мулами, они решили, что какой-нибудь крестьянин встал до света, чтобы отправиться на свою работу. Они не ошиблись. Приближаясь, крестьянин напевал старинный романс, начинавшийся так: «Плохо вам пришлось, французы, На охоте в Ронсевале.[89]» Начало очень популярного и очень старинного романса, находящегося в Антверпенском Cancionero. – Пусть меня убьют, Санчо, – вскричал Дон-Кихот, – если с нами случится что-либо хорошее этой ночью. Слышишь ты, что поет этот мужик? – Да слышу, – отвечал Санчо, – но что нам за дело до охоты в Ронсевале? Он мог петь также романс Калаиноса[90] и это также было бы безразлично для того хорошего или дурного, что может случиться с нами. Крестьянин в эту минуту поравнялся с ними, и Дон-Кихот спросил его: – Не можете ли вы, любезный друг мой (да ниспошлет Господь на вас блага всякого рода!), сказать нам, где находятся тут дворцы несравненной принцессы донны Дульцинеи Тобозской! – Сударь, – отвечал работник, – я не здешний и пришел сюда всего несколько дней назад на службу к богатому крестьянину, для работы на его полях. Но постойте, в этом доме напротив живут священник и пономарь этого села. Один из них сумеет указать вам дом этой госпожи принцессы, потому что у них есть список всех тобозских жителей, хотя, правду сказать, я не думаю, чтобы здесь жила хоть одна принцесса; но тут есть много знатных дам, и, конечно, каждая из них может быть принцессой в своем доме. – Между этими-то дамами, – заметил Дон-Кихот, – и должна быть та, мой друг, о которой я у вас справляюсь. – Возможно, – заметил крестьянин, – но прощайте, день уже начинается. И, хлестнув своих мулов, он удалился, не обращая более внимании на другие вопросы. Санчо, видя, что господин его стоит в нерешительности и очень недовольный, сказал: – Господин, день наступает, а было бы неосторожно оставаться на улице до восхода солнца. Лучше было бы нам выйти из города и вашей милости засесть в каком-либо ближайшем лесу. Я возвращусь днем сюда и не оставлю местечка во всей стороне, чтоб не поискать дворца или алказара вашей дамы. Я буду очень несчастен, если не найду его; а когда найду, буду говорить с ее милостью и скажу ей, где и как ожидаете вы, чтобы она устроила и уладила, как нам видеться с нею без ущерба для ее чести и доброго имени. – Ты высказал, Санчо, – воскликнул Дон-Кихот, – в нескольких словах тысячу превосходных мыслей. Я соглашаюсь и принимаю от всего сердца совет, который ты мне дал. Хорошо, сын мой, отправимся искать место, где мне можно будет засесть в засаду, пока, как ты говоришь, ты будешь разыскивать, лицезреть и беседовать с моей дамой, обходительность и скромность которой позволяют мне надеяться более нежели на чудесные милости. Санчо сгорал от нетерпения извлечь своего господина из города, опасаясь, чтобы он не раскрыл обмана в ответе, который он передал ему от Дульцинеи, в Сиерра-Морене. Поэтому он поспешил увести его, и в двух милях от города они нашли лесок, где Дон-Кихот засел, тогда, как Санчо возвратился в город. Но во время его посольства случились вещи, которые требуют и заслуживают удвоенного внимания. ГЛАВА X В которой рассказывается, в какому средству прибег хитроумный Санчо, чтобы очаровать г-жу Дульцинею, вместе с другими событиями, столько же смехотворными, сколько правдивыми Дойдя до того, что заключается в настоящей главе, автор этой великой истории подумал было совсем обойти это молчанием, из опасения, что ему не поверят, так как безумства Дон-Кихота дошли здесь до последнего предела, которого могут достигнуть величайшие безумства, какие только можно себе представить, и даже на два ружейных выстрела больше. Но потом, несмотря на это опасение, он описал их в том виде, в, каком рыцарь их творил, не убавляя и не прибавляя ни на йоту и не думая о том, что его могут упрекнуть во лжи. И он был прав, потому что истина, как бы тонка она ни была, никогда не переламывается и всегда всплывает над ложью, как масло над водой. Итак, продолжая свой рассказ, историк говорит, что как только Дон-Кихот засел в роще, лесочке или лесе по близости от Тобозо, он приказал Санчо возвратиться в город и не показываться ему снова до тех пор, пока ему не удастся с своей стороны поговорить с его дамой, чтобы попросить ее, что бы она снизошла до разрешения пленному рыцарю увидать ее и соизволила дать ему свое благословение, дабы он мог обещать себе счастливый исход всем своим предприятиям, на которые он впредь решится. Санчо взялся сделать все, что ему приказал его господин, и обещался принести ему такой же хороший ответ, как и в первый раз. – Иди, мой сын, – сказал Дон-Кихот, – и не смутись, когда увидишь солнечный свет ее красоты, на поиски которой отправляешься ты, счастливейший изо всех оруженосцев мира! Собери свою память и хорошенько запомни, как она тебя примет, изменится ли цвет ее лица, когда ты будешь излагать ей предмет твоего посольства; смутится и покраснеет ли она, когда услышит мое имя. В случае если ты застанешь ее сидящею на богатой эстраде, соответствующей ее рангу, заметь, усидит ли она на своих подушках, если она будет стоять, смотря, не будет ли она становиться то на одну, то на другую ногу; не повторит ли она два или три раза ответ, который она тебе даст, не изменит ли она его из сладкого в горький, из высокомерного в ласковый, не подымет ли она своей руки к прическе, чтобы ее поправить, хотя бы она и не была в беспорядке. Наконец, мой сын, тщательно заметь все ее действия, все движения, ибо, если ты мне хорошо передашь, как они совершались, я выведу из них заключение о том, что осталось скрытым в глубине ее сердца по отношению к моей любви. Нужно тебе знать, Санчо, если ты этого не видишь, что жесты и внешние движения, вырывающиеся у влюбленных, когда им говорят об их возлюбленных, суть верные вестники, передающие о том, что происходит в глубине их дум. Отправляйся, друг. Да будет тебе проводником большее счастье нежели мое, и да возвратишься ты с лучшим успехом, нежели тот, на которые я могу надеяться со страхом в том горьком одиночестве, в котором ты меня оставляешь. – Я пойду и возвращусь скоро, – отвечал Санчо. – Ну, господин души моей, дайте немножко поправиться этому маленькому сердцу, которое в настоящую минуту должно быть не больше ореха. Вспомните, что обыкновенно говорится: о здоровое сердце разбивается злая судьба, и что где нет свиного сала, там нет и крючка, на который его вешают. Говорят еще: заяц выскакивает там, где его всего менее ждут. Я говорю это потому, что если нынче ночью мы не нашли дворца или алказара моей госпожи, то теперь, днем, я надеюсь найти его, когда всего менее буду об этом думать. А когда я его найду, тогда не мешайте мне только с нею. – Положительно, Санчо, – сказал Дон-Кихот, – ты так удачно применяешь поговорки ко всему, о чем мы говорим, что мне остается просить себе у Бога такой же удачи во всем, чего я желаю. При этих словах Санчо отвернулся и хлестнул своего осла, тогда как Дон-Кихот остался на лошади, опершись на стремена и на свое копье, полный печальных и смутных мыслей. Мы его тут оставим и последуем за Санчо, который удалился от своего господина не менее задумчивый и смущенный, нежели тот, так что, едва выехав из лесу, он повернул голову и, увидав, что Дон-Кихот скрылся из его глаз, сошел с осла, сел под одним деревом и повел с самим собою такую речь: – Теперь, брат Санчо, подумаем немножко, куда идет ваша милость. Отправляетесь вы искать осла, которого вы потеряли? – Конечно нет. – Ну, так чего же вы идете? – Я иду искать так называемую принцессу, а в ней солнце красоты и все звезды небесные. – А где вы думаете найти то, что вы вам говорите, Санчо? – Где? в великом городе Тобозо. – Очень хорошо. А от кого вы к ней идете? – От славного Дон-Кихота Ламанчского, который разрушает всякое зло, поит голодных и кормит жаждущих. – И это очень хорошо; но знаете ли вы, где она живет, Санчо? – Мой господин говорит, что в каком-то королевском дворце или великолепном алказаре. – А видели вы ее когда-нибудь? – Ни я, ни мой господин никогда ее не видали. – Но не думаете ли вы, что жители Тобозо, если бы узнали, что вы явились сюда с целью сманивать их принцесс и развращать их дам, не помнут вам бока дубиной, так что в вас не останется живого местечка? – Да, и они были бы совершенно правы, если бы я не действовал от чужого имени и если бы они не знали, что ты посол, мой друг, ты не заслуживаешь наказания.[91] – На это не полагайтесь, Санчо, потому что жители Ламанча так же горячи, как и почтенны, и никому не дадут себя обойти. Боже мой! Если они только пронюхают ваши намерения, вам не сдобровать. – Ого! Слуга покорный! Чего ради я стану искать вчерашнего дня для чужого удовольствия. К тому же искать Дульцинею по Тобозо все равно, что спрашивать графа при дворе или бакалавра в Саламанке. Да, это черт, сам черт впутал меня в это дело. Этот монолог Санчо произнес про себя, и результатом его было то, что он пришел к такому заключению. – Черт возьми! – подумал он. – От всякого зла есть средство, только не от смерти, игу которой мы все должны покориться, под конец жизни, как бы это нам ни было неприятно. Мой господин, как я уже тысячу раз замечал, сумасшедший, которого надо бы держать на привязи; а я, сказать по правде, не далеко ушел от него; я даже еще глупее его потому, что сопровождаю его и служу у него, если верить поговорке: «Скажи мне, с кем ты знаком, и я скажу тебе, кто ты таков», или еще: «Не с кем ты родился, а с кем ты сдружился». Ну, а так как он помешанный, и помешательство его такое, что он почти всегда принимает одну вещь за другую, белое за черное и черное за белое, как это видно было, когда он сообразил, что ветряные мельницы великаны с громадными руками, мулы монахов дромадеры, постоялые дворы замки, стада баранов неприятельские армии и многое другое в том же роде, то мне и не трудно будет убедить его, что первая крестьянка, которую я здесь найду, и есть госпожа Дульцинея. Если он не поверит, я побожусь; если он тоже побожится, я побожусь еще крепче; а если он заупрямится, я не уступлю: таким образом, я все время буду брать верх над ним, что бы случилось. Может быть, я совсем отважу его от таких поручений, когда он услышит, какие поклоны я ему принес. А может быть, он вообразит, что какой-нибудь злой волшебник из тех, которые, как он говорит, преследуют его, изменил лицо его дамы, чтобы сыграть с ним штуку. На этих словах Санчо Панса совершенно успокоил себя и счел свое дело счастливо законченным. Он некоторое время полежал под деревом, чтоб Дон-Кихот поверил, что он успел съездить туда и обратно. Все шло так хорошо, что когда он поднялся, чтобы влезть на осла, он увидел, что из Тобозо приближаются три крестьянки на трех ослах, или трех ослицах – этого автор хорошенько не разъяснил, хотя вероятнее, что это были ослицы, так как крестьянки обыкновенно ездят на них, но так как этот вопрос большого интереса не представляет, то и бесполезно дальше останавливаться на нем, чтоб его разъяснить. Словом, едва Санчо увидел этих крестьянок, как рысью поскакал к своему господину Дон-Кихоту, которого нашел вздыхающим и испускающим жалобные возгласы влюбленного. Увидав его, Дон-Кихот сказал: – Ну, что, друг Санчо? Отметить мне нынешний день белым или черным камнем?[92] – Вам бы лучше, – ответил Санчо, – отметить его красными буквами, как на надписях в коллегиях, чтобы всякий мог издали прочитать их. – Значит, – возразил Дон-Кихот, – ты принес хорошие вести? – Такие хорошие, – ответил Санчо, – что вам остается только пришпорить Россинанта и выехать навстречу к госпоже Дульцинее Тобозской, которая едет с двумя из своих камеристок в гости к вашей милости. – Пресвятая Богородица! – вскричал Дон-Кихот. – Что ты говоришь, друг Санчо? О, заклинаю тебя, не обманывай меня и не старайся ложными радостями рассеять мою печаль! – Какая мне польза обманывать вас, – возразил Санчо, – когда вам так легко открыть обман? Пришпорьте-ка, коня, господин, и поедемте со мной, и вы увидите нашу госпожу принцессу, разодетую и разряженную, как ей подобает. Она и ее камеристки – это, я вам говорю, целая золотая река, жемчужные колосья, бриллианты, рубины, парча в десять этажей вышиной. Волосы рассыпаны у них по плечам, точно солнечные лучи, играющие с ветром. И в довершение всего, они на трех прекрасных пегих одноходцах. – Иноходцах, хочешь ты сказать, Санчо? – заметил Дон-Кихот. – От иноходца до одноходца недалеко, – возразил Санчо; – но на чем бы они не ехали, они прелестнейшие дамы, каких только можно желать, особенно принцесса Дульцинея, моя госпожа, которая очаровывает все пять чувств. – Пойдем, сын мой Санчо! – вскричал Дон-Кихот. – А чтоб вознаградить тебя за эти вести, столь же прекрасные, сколько неожиданные, я дарю тебе богатейшую добычу, какая достанется мне от первого же приключения; а если тебе этого мало, я дарю тебе жеребят, которых принесут мне в этом году мои кобылы, которые теперь на сносях, как ты знаешь, на общественных лугах.