Книга перваяНарушение спокойствияЗдоровье — в классике, романтика же больна.Мы освобождаемся от одержимости, чтобы стать никем. Последний поцелуй мы дарим пустоте.0Открытый, извергающий кровавые языки пламени камин. Кресло. Кровать. Заваленный бумагами стол. Отражение огня на потолке. Окно, через которое, как, впрочем, и всегда, ничего не видно.Даже в самых смелых снах — все фантазия. А сны, как известно, сами ничего не придумывают, а лишь воспроизводят наши мысли или чувства.Если чей-то образ постоянно всплывает в мозгу — нужно искать причину. Если это человек — следует найти его и поговорить. Если предмет — рассматривать его до тех пор, пока не вспомнишь. Если внутреннее убранство помещения — требуется найти его и войти туда.Возможно, только слабость разума, призрачная склонность, позволяет мыслям, обычно так преданным своей светлой богине, непослушно вертеться вокруг темного центра. Ясно одно: они непоколебимы, даже если речь идет всего лишь об образе комнаты, прочно засевшем в моей голове, принуждающем меня идти по следу его тайны.Теперь, когда я решил точно воссоздать историю своего наваждения, я знаю, с чего должен начаться поиск.1— Я хотел бы писать об Эс-тэ-ка, — сказал молодой человек, обрушившийся — несмотря на закончившиеся часы приема — на меня в моем кабинете, как кара библейская. Не рой — единственная саранча, вобравшая в себя все.Это произошло менее шести месяцев назад, в двадцатых числах декабря 1996 года. Многие студенты уже давно были дома, и я использовал воцарившуюся в институте тишину, чтобы дописать свой доклад для выступления в Бристоле — «Songs of Innocence and Experience».[1] Зимнее солнце бросало свет сквозь жалюзи на мой письменный стол. Все выглядело полосатым: бумаги, пластиковый стаканчик с кофе из автомата, надкусанное слоеное пирожное с кремом, даже дым, поднимающийся от моей сигары. Словно дух самого Уильяма Блейка прошел по кабинету с желтой кистью, чтобы напомнить мне — даже за полной мира идиллией скрывается тигр.— Эс-тэ-ка, — произнес молодой человек, и я, злясь на то, что незваный гость даже не поздоровался, пытался понять, кого или что он под этим подразумевал. Влияние синтетических наркотиков на лондонскую запрещенную литературу? Социально критические тексты одной из австралийских поп-групп? Не компрометируй себя, подумал я и поэтому не произнес: «Я не имею понятия, о чем вы говорите», а сказал:— Не знаю, действительно ли я смогу быть вашим руководителем по данной теме. Тем не менее здравствуйте.— Конечно, здравствуйте, да, точно, конечно, — так и лилось из моего непрошеного гостя, — лишь только я услышал, как вы говорили о Вордсворте, что он самый искренний певец природы, я подумал — вот тот человек, который мне нужен.Неужели я говорил нечто подобное? Подумал — может быть, но сказал — к тому же во время лекции? И кроме того, что общего может иметь Вордсворт с этим С.Т.К.?Ах, вот что, ну конечно, как глупо с моей стороны — и как самонадеянно со стороны этого юнца — так называть его! Всего на мгновение вспыхнула молния: волшебный дворец над ледяной пещерой, рябь на воде в тени корабля — о Боже, Колридж, подумал я, сейчас он настигнет меня.Я уступил ему дорогу, насколько это позволяла моя работа — общее обозрение в обязательных вводных лекциях с подчеркиванием значимости и важности его лирики для следующих поколений, даты рождения и смерти в качестве обязательных вопросов на экзаменах — вот что это было. Колридж — привидение, напомнившее мне о другой жизни, которой я мог жить — годами он нес почетный караул перед моим домом, сейчас же он постучал в мою дверь.— Ну, что вы на это скажете?Вероятно, все это время он говорил, объяснял свою концепцию, особый подход или что-то в этом роде. Я не хотел признаться себе, что не слушал его. И тихо ответил:— Так не пойдет.Не задумываясь я поставил точку. Возможно, он рисовал себе всевозможные отклоняющие ответы, красноречивые и проницательные разоблачения слабых сторон его проекта, что-то, против чего он со своей стороны так же мог бы возражать, но к такому короткому отказу он не был готов. Юноша замолчал в первый раз с тех пор, как нарушил мое послеобеденное спокойствие. Выглядел он при этом немного глуповато с полуоткрытым ртом и с желтыми полосками на лице.Я предложил ему кусочек кремового пирожного. Он же уставился на него с таким выражением лица, будто я только что доказал ему наличие мучной еды на Марсе. Чудесно, подумал я. Вселенная на моей стороне. Нападение кремовых пирожных-убийц, весь с ног до головы покрытый сахарной массой, ты поползешь домой, юнец, вместе со своим С.Т.К…Но тут открылась дверь, и я в первый раз увидел Анну.— Извините, я не хотела помешать. — Взглянула на меня. Куски быстро скатились с тарелки. — Я только хотела спросить, — к нему, положив руку на его плечо, — ты скоро?— Ты мешаешь, — сказал он и убрал ее руку.— Надеюсь, ты — нет, — ответила она, снова бросив взгляд на меня.2Это началось двадцать девять лет назад, некой многообещающей осенью, когда я, еще девятнадцатилетний студент, наткнулся в одном из берлинских антикварных магазинов на антологию под названием «Стихотворения английского романтизма». Я сдал выпускные экзамены с небольшим опозданием и теперь путешествовал в качестве туриста, намереваясь на месте понаблюдать за деятельностью моих будущих коллег. Тот факт, что ради этой цели — поощренный родителями за окончание — я разместился в весьма комфортабельной гостинице на Кудамм,[2] я рассматривал скорее как побочное явление. Сынок состоятельного бюргера с поэтическими амбициями, я целыми днями таскался по демонстрациям, а вечерами шарил по книжным и антикварным магазинам в поисках раритетов. Поэтому я крайне гордился собой, когда наткнулся на лейпцигское издание баллад Готфрида Августа Бюргера[3] 1880 года, прекрасный потрепанный томик красного цвета с вычурными золотыми буквами на переплете.«Стихотворения английского романтизма» не являлись антикварной сенсацией: издание пятидесятых годов с безвкусно оформленной обложкой. Так немецкие издатели должны были представлять себе английский романтизм. То, что переводы сделаны с непостоянной конечной рифмой и выставленными вперед родительными падежами («The Pains of Sleep» значили там «сна боли» — «Des Schlafes Schmerzen»), неприятно удивляя любого, обладающего эстетическим восприятием, я понимал уже тогда. Но на левше страницах были напечатаны оригиналы, поэтому решил взять томик с собой, что означало спрятать его в куртке и незамедлительно покинуть магазин. Покупать книги тогда казалось мне слишком примитивным, к тому же поэзия — всеобщее достояние и так далее. Подобные мелкие кражи я рассматривал как пустяк и собственный вклад в разложение системы.Вечерами я атаковал «Королеву Маб» Шелли и, хотя я читал о том, что даже сам Маркс ценил это стихотворение из-за присутствующих там общественных утопий, тем не менее мало продвинулся с чтением. Впрочем, я принимал во внимание его наиважнейшие рекомендации.Я листал дальше, задерживаясь то тут, то там, и внезапно наткнулся на строфу:Day after day, day after day,We stuck, nor breath nor motion;As idle as a painted shipUpon a painted ocean.Tag für Tag und Tag für TagLagen wir fest, kein Hauch und keine Bewegung;Träge wie ein gemaltes SchiffAuf einem gemalten Meer.[4]Как будто вспыхнула спичка. Словно кто-то много раз водил серной головкой по коробку, в такт ритму строк, и из ничего возникло пламя.Я увидел перед собой корабль со спущенными парусами посреди спокойного океана — потом воображаемая камера отъехала назад и показала раму картины. Картина потеряла пространственную глубину, собралась на поверхности, словно, рассматривая пейзаж, закрыли глаз.Строфа была частью длинной баллады о чудесном путешествии моряка от побережья Англии до Южного полюса, к экватору и назад. Она была полна картин и звуков, шумов и видений. Мебель в моей комнате медленно растворялась, тиканье будильника становилось все тише и тише, я слышал раскаты грома и треск льдин в антарктическом море, скрежет мачты в шторм на экваторе. Я видел луну и солнце в постоянно меняющихся цветах и формах, поднимающимися и снова погружающимися в океан.Будучи еще ребенком, я убегал от правильного воспитания в мир греческих легенд о богах и героях. И мне вновь и вновь удавалось пережить то чувство, о котором рассказывают многие выдуманные истории: в книге открывается дверь, и можно пройти сквозь нее в другую жизнь и — если необходимо — захлопнуть ее за собой. И можно стать недосягаемым там, куда нет доступа всему внешнему миру. По крайней мере до следующего обеда или ужина. Все происходило так, словно кто-то клеил на моем швабском издании книги фото папы и мамы с надписью: «К сожалению, мы должны остаться снаружи».Но давление мира родителей росло, а стратегии, напротив, становились рациональнее: школьные работы по латыни и первые любовные попытки вытеснили греческих героев — и в какой-то момент та дверь захлопнулась у меня перед носом, — как я полагал, навсегда.Все это пришло мне в голову намного позже. Той ночью в моем берлинском гостиничном номере кровать превратилась в корабль. Я стоял на палубе с арбалетом в руке и мертвой птицей на плече, вслушиваясь в пение ветра Тихого океана.Так состоялась моя первая встреча с «Rime of the Ancient Mariner»[5] Самюэля Тейлора Колриджа. Первый взгляд, пусть даже одним глазком, на таинственный мир мечтаний, на сценарий, где безжалостный океан отражает безбожное небо.3Старый моряк везет в своей лодке трех приглашенных на свадьбу мужчин и задерживает одного из них, чтобы рассказать ему свою историю. Приглашенный сопротивляется: он приходится родственником жениха и не может опаздывать, ведь его ждут. Но моряк крепко держит его, гипнотизирует своими сверкающими глазами, и тот внемлет ему, словно трехлетний ребенок. Как только из близлежащего дома жениха доносятся звуки фагота, возвещающие о начале церемонии, мужчина снова пытается избавиться от чар моряка, но это ему не удается.Итак, моряк рассказывает историю своего путешествия.Корабль шел в хорошую погоду и с попутным ветром на юг к экватору. Внезапно налетел шторм и, сильно раскачивая, погнал корабль дальше на юг. Появился снег и туман, и стало очень холодно. Зеленые, как изумруд, ледяные глыбы, размером с корабль, проплывали мимо. Дрейфующий лед, покрытые снегом пучины и ни одного живого существа вокруг — только скрежещущий и громыхающий лед.И тут сквозь снежную дымку показался альбатрос. Он летал вокруг корабля и подбирал корм, кидаемый ему командой. Вдруг раскатом грома разбило лед и рулевой повернул корабль, подул попутный ветер. Девять вечеров, в тумане и под облаками, альбатрос сидел на мачте или такелаже. А ночью сквозь белую пелену тумана сверкала луна.Мужчина прервал рассказ старика:— Храни тебя Господь от всех злых духов, мучивших тебя! Но почему ты так смотришь на меня?— Я застрелил альбатроса из своего арбалета.Попутный ветер стих, и команда упрекнула моряка в том, что он убил птицу, заставляющую его дуть. Но когда на следующий день солнце не затянуло облаками и оно не покраснело, как обычно, будто раны Христа, все сказали — моряк поступил правильно, убив птицу, приносившую только туман.Корабль шел дальше на север и достиг таких мест Тихого океана, куда до сей поры ни разу не добирался ни один человек. Внезапно ветер стих и корабль остановился. Матросы говорили между собой, только чтобы нарушить тишину океана. На медном раскаленном небе в полдень над кораблем вставало кровавое солнце размером не больше луны.Кругом лишь вода и ни капли питьевой воды. Гибла даже морская тварь: скользкие создания плыли по поверхности клейкого океана.Повсюду, искрясь в диком мерцании, танцевали огни смерти. Вода горела, как колдовское зелье, — зеленым, голубым и белым светом.Некоторым во сне являлся дух, вызвавший все это: он сидел под кораблем на глубине девяти сажень, следуя за моряками еще из страны снега и тумана.Язык каждого члена команды пересох так, что никто не мог произнести ни слова. Казалось, все захлебнулись сажей.Рахъяренная команда повесила моряку на шею вместо распятия мертвого альбатроса.Через какое-то время страшного штиля и безумной жажды к западу от горизонта моряк увидел маленькое пятнышко. Это приближался туман.Из-за пересохших ртов и сгоревших дочерна губ никто не мог вымолвить и слова. Тогда моряк вонзился зубами себе в руку, глотнул собственной крови и закричал:— Парус! Парус!За секундами радости наступил ужас.4Пять или шести раз следовал я за старым моряком в его путешествии в ад. Я казался себе тем самым свадебным гостем, будто под гипнозом слушающим историю старого моряка со сверкающими глазами.Но постепенно вещи снова приобретали свои очертания. Появлялся ночник, красный томик с золотыми буквами на ночном столике и кровать, отвечавшая скрипом на любое, даже малейшее, движение.Вместе с реальным миром возвращался мой прагматичный рассудок, и я уже не мог устоять перед искушением адаптировать балладу к своим собственным целям.В то время, как мне казалось, я был по уши влюблен в студентку, которая была старше меня на три года. Она получила место на факультете дикторов телевидения, что с одной стороны — предательское сотрудничество с влиятельными кругами! — меня отталкивало, но с другой — служило официальным подтверждением ее красоты с точки зрения рыночной стоимости и, несомненно, притягивало.Спустя несколько вечеров с вином, сырными крекерами и стихами собственного сочинения на берегу Дуная — она даже сидела на моем платке с символикой Организации освобождения Палестины, чтобы не запачкать дорогую юбку — она впервые оценила мой нецивилизованный сексуальный напор, назвав его «весьма милым».Лишь только девушка пригласила меня пойти вместе в ее холостяцкую квартиру, я почувствовал, как две маленькие змейки — я называл их «страх» и «вожделение» — поднимаются вверх по моим ногам. Я даже помню момент, когда они превратились в ядовитых кобр.Она закрыла за нами дверь, повесила мой платок на батарею и тут же сбросила с себя дизайнерские шмотки (разумеется, не ради меня, своего новоиспеченного любовника). У себя дома она просто не могла ни говорить, ни смеяться, ни тем более спать, не натянув перед этим пижаму дедушки. И когда впоследствии она ходила передо мной, закутанная в ночное одеяние в серую полоску своего любимого покойника, мне казалось, будто ее дед и мне что-то завещал. Очки, через которые я видел ее лучше, чем через тусклые линзы моего вожделения. И даже то, что при ней мне постоянно приходилось слушать «Би Джис»[6] (Хендрикс[7] или Рей Дэвис[8] оставляли ее полностью равнодушной), не могло заставить меня разочароваться в ней.В конце концов она нашла себе студента с накачанным прессом — казалось, ее судьба могла состоять из сплошных клише и плоских шуток, — фанатично преданного легкой атлетике. Если мне не изменяет память, он был бегуном на средние дистанции.В ту берлинскую ночь (где-то через неделю после того как она заявила мне, что уходит к этому типу с рельфными кубиками на животе) именно для нее я нацарапал на обратной стороне открытки с видами озера Ваннзее строки из «Поэмы о старом моряке»:Alone, alone, all, all alone,Alone on a wide wide sea!And never a saint took pity onMy soul in agony.Allein, allein, ganz, ganz allein,Allein auf einem weiten, weiten Meer!Und kein einziges Heiliger erbarmte sichMeiner Seele in ihrer Qual.[9]Нетленные строки великой поэзии своим трогательным действием призваны были выманить мою возлюбленную из преисподней на свет божий. Когда я писал эти строки, мне казалось, сам Орфей водит моей рукой. И если они не тронут ее душу, значит, ничто и никто больше не сможет этого сделать.А если все-таки тронут, тогда я должен быть там, рядом с ней.Так же быстро, как и неделю назад, когда я принял решение оставить позади свою субъективную трагедию и позволить истории рассмотреть ее объективно, я отважился снова вернуться к месту действия любовной драмы. С политической точки зрения мое пребывание в Берлине явилось достаточным для того, чтобы сказать всем, кто этого хотел, что я здесь был.Открытка с видом Берлина, посланная сейчас, только продлила бы срок моей робкой надежды. Поэтому, не долго думая, я взял любовное заклинание с собой в Вену и опустил его в ящик непосредственно в районе проживания моей пассии.Последующие дни, за редким исключением, я провел у телефона. Всех звонивших я посылал куда подальше.Каждый утренний поход к почтовому ящику становился драматическим этюдом в двух действиях: Ожидание и Разочарование.Непреодолимые чары великих произведений: я не мог перестать верить. Видно, моя Эвридика оглохла. Или переехала.В любом случае больше я никогда не слышал о ней.5За секундами радости последовал ужас: корабль-призрак двигался вперед без ветра и течения. На западе море напоминало пламя. Солнце уже лежало на поверхности, когда перед ним возник образ. И оно сразу же стало полосатым, словно смотрело своим широким огненным лицом сквозь тюремную решетку. Это был корабль. Паруса его, казалось, были сотканы из паутины. На палубе корабля-скелета находились всего две фигуры: Смерть и женщина с красными губами, золотистыми локонами и прокаженным лицом — Жизнь в Смерти. Она была ночным кошмаром, заставлявшим человеческую кровь застывать в жилах, жизнью после смерти.Смерть и Жизнь в Смерти начали ужасную игру: они бросали кости и играли на членов команды. Когда кости упали, Жизнь в Смерти свистнула три раза: она выиграла моряка.Солнце ушло за горизонт, на небе появились звезды. Сумерек не было — в одну секунду стало темно. Корабль-призрак испарился.Моряки вслушивались в ночь. И страх, как из чаши, пил их кровь. Лицо штурмана стало белым и светилось от света его лампы. С паруса капала роса, а на востоке взошел месяц с маленькой тусклой звездочкой снизу.Без единого звука, в свете месяца, за которым покорно следовала звезда, члены команды один за другим поворачивали к моряку искаженные болью лица. И прежде чем рухнуть один за другим на палубу в бездыханную кучу, взглядом проклинали моряка. Все двести человек. Души покидали их тела, и каждая свистела над моряком, словно стрела его арбалета.Моряк остался на корабле один в бескрайнем океане. По клейкой поверхности океана ползли слизистые твари, а на палубе лежали тела матросов. Холодный пот стекал с их конечностей, но они не разлагались. Неотступно смотрели они на моряка тем проклинающим взглядом, что бросили на него в смертный час.Путешествующий месяц взошел на небо, сопровождаемый одной или двумя звездами. Его лучи играли в прохладном океане и расходились по поверхности, как апрельский иней. Но там, где корабль бросал свою могущественную тень, заколдованная вода оставалась ужасающе красной.Моряк следил за морскими тварями по ту сторону тени. Они плавно двигались в потоках сияющего белого цвета и, приподнимаясь, сбрасывали с себя белые хлопья таинственного света. В тени корабля моряк мог видеть роскошные цвета извивавшихся под ним змей: голубые, искрящиеся зеленые и бархатисто-черные. И каждое их движение становилось вспышкой золотого огня.Потрясенный красотой этих созданий, моряк начал восхвалять их — в тот же момент чары разрушились и альбатрос, словно свинцовый, упал с его шеи и ушел под воду.Моряк уснул крепким сном и видел, как бесполезные бочки, валявшиеся на палубе, наполнялись водой. Как только он проснулся — пошел дождь. Во сне он наконец-то смог вдоволь напиться, и сейчас его тело все еще впитывало влагу.Внезапно в небе разразилась жизнь. Сотни вспышек закружились в потоках штормового ветра, и среди них танцевали бледные звезды. Из одного-единственного черного облака полился дождь. Молнии падали вниз, подобно потокам воды, сходящей со скалы. Из-за облака выглядывал месяц.Между ударами молний слышались стоны умерших. Они шевелились, поднимались, но так и не произнесли ни слова. Рулевой повел корабль, мертвые члены команды взялись за свою работу, и их конечности шевелились, как безжизненные инструменты. Всю ночь они работали не покладая рук и лишь на рассвете остановились. Из их ртов доносились великолепные звуки, которые, обогнув мачту, улетали прочь к солнцу. Оркестр птичьих голосов наполнил воздух, а к полудню зашелестели паруса. Медленно корабль тронулся в путь, хотя не было ни одного дуновения ветра. Дух из страны снега и тумана, сидевший под килем на расстоянии девяти сажень, посылал корабль вперед.К обеду шелест парусов прекратился и корабль остановился, но только на мгновение. Потом, подобно испуганной лошади, судно рывком встало на дыбы. Кровь прилила к голове моряка. Без чувств упал он на палубу, а спутники полярного духа тащили корабль на север быстрее, чем это могло вынести человеческое существо.Когда моряк пришел в себя, корабль снова плыл медленно. Царила ночь. Высоко в небе стоял месяц. На палубе собрались мертвые члены команды, и их каменные глаза блестели в свете луны. Взгляды мертвецов снова напомнили моряку о мучительной смерти команды, и наконец проклятие с него было снято.После быстрого, но тем не менее приятного пути на горизонте появился маяк родного порта. Вода в бухте, прозрачная, словно стеклышко, искрилась в лучах луны. К кораблю приближались фигуры, багряные тени. И над каждым трупом на палубе появился ангел из чистого света.К кораблю приближалась лодка с лоцманом, его сыном и отшельником на борту. И чем ближе они подплывали, тем сильнее их охватывал страх. Вдруг из-под воды раздался шум, бухта разверзлась, и корабль ушел под воду, словно оловянный.Моряк спасся — лоцман взял его в свою лодку. Но когда спасатели взглянули на него, то пришли в ужас. Отшельник начал молиться, лоцман упал в обморок, у мальчика помутился рассудок, и он закричал, как только моряк взялся за весло:— Я вижу, как гребет сам дьявол!И наконец на твердой земле моряк, охваченный страданием, просит отшельника избавить его от боли. Облегчение наступает только после того, как моряк вновь рассказывает свою историю с самого начала.С того дня боль снова и снова неожиданно возвращается к моряку и заставляет его искать нового собеседника и описывать свое ужасное путешествие. Подобно ночи, идет он из страны в страну, сопровождаемый только силой собственной речи, которой никто не может противостоять…И теперь, когда старый моряк ушел, свадебный гость поворачивается спиной к дому жениха и идет прочь, словно лишенный рассудка.На следующий день он просыпается печальнее, чем обычно, и мудрее.6Спустя почти десять лет, когда моя учеба в Вене вступила в финальную стадию, я искал тему для дипломной работы. Подобно загнанному зверю, я бегал вдоль и поперек джунглей английской лирики отнюдь не вдохновленным читателем, а просто в поисках чего-то полезного. Моя тема должна была быть удобоваримой и по возможности не соприкасаться с личными предпочтениями, чтобы работа не тормозилась приступами назойливого энтузиазма.Впрочем, я тратил время впустую. Колридж вновь поставил подножку моему прагматичному порыву, на сей раз не поэмой, а историей ее создания, написанной им же. «Кубла Хан» — текст, который я после первого же чтения причислил к претенциозному описанию восточного ковра, — блистал в свете данной истории, как поднятое с морских глубин сокровище пиратов.В октябре 1797 года Колридж прервал путешествие из Порлока в Линтон и заночевал на ферме. Его доктор выписал ему для улучшения состояния здоровья опиум. Это средство заставило его заснуть во время чтения путевых дневников «Путешествие Перчеса» прямо в кресле. Последнее запомнившееся ему предложение повествовало о монгольском князе Кубла Хане и его дворце.Колридж проспал три часа. Все это время картины поэмы представали перед ним как наяву. А именно, как говорит он сам, с «параллельным созданием соответствующих комментариев». Проснувшись, он тут же вспомнил все стихотворение, насчитывавшее около трехсот строк, целиком. Колридж схватился за перо, взял чернила, бумагу и начал записывать стихотворение. К несчастью, через некоторое время его прервал местный торговец и разговором сбил с мысли. Спустя несколько часов, когда поэт в конце концов вернулся к письменному столу, он, к великому разочарованию, обнаружил, что смутно помнит лишь общее содержание увиденного. Слова же за редким исключением растворились, словно «отражение на поверхности воды, куда бросили камень». Итак,