Конечно же, никто из заключенных не вступал в контакт с Казаковым. Затеять по своей воле разговор с «кумом» — это было дурным тоном, да и к тому же делом опасным. Другие заключенные могли тебя неправильно понять: кто знает, о чем ты с ним шепчешься? А вдруг доносишь? А с доносчиком разговор короткий… Но потаенные взгляды на оперуполномоченного заключенные бросали. Одни взгляды были откровенно враждебны, другие — любопытствующие, третьи — равнодушные, четвертые — обещающие. Вот ради этих взглядов Казаков, в общем-то, и разгуливал по зоне. Он их замечал, ловил, читал, делал выводы. Разумеется, в первую очередь его интересовали обещающие взгляды. Те, кто бросал их на Казакова, таким образом сообщали, что хотели бы встретиться с ним где-нибудь наедине и сообщить что-то интересное. Может быть, даже нечто, что касалось убийств, которые сейчас расследовал Казаков. Таких заключенных Казаков брал на заметку и мысленно определял, где, как и когда он сможет с ними встретиться и пообщаться. Когда Казаков во второй раз завернул в лагерные мастерские (там работала вечерняя смена), к нему неожиданно приблизился один из заключенных. Казаков его не знал, но по виду легко определил, что он не блатной. А значит, либо бытовик, либо осужденный по политической статье. Как бы случайно проходя мимо Казакова, заключенный ему шепнул: — Надо поговорить! Организуйте мне вызов! — И пошел дальше. Казаков взглянул ему вслед. Ни поведение заключенного, ни его слова оперуполномоченного ничуть не удивили. Такое уже бывало, и не раз. Многие заключенные таким способом напрашивались на разговор с Казаковым. Конечно, темы разговора были самые разные, но способ для встречи почти всегда один и тот же. Поэтому Казаков прекрасно знал, как ему поступить дальше. Он проследил, куда прошел заключенный, а затем демонстративно, не таясь, приблизился к нему и громко, чтобы слышали все, кто находится рядом, сказал ему: — Бросай работу! Пойдешь со мной! — Куда? — угрюмо спросил заключенный. — Куда надо! — отрезал Казаков. Провожаемые взглядами, они вышли из мастерской. Было уже совсем темно, поздно, и потому никто не попался им навстречу. Казаков привел заключенного в бытовку неподалеку от мастерской. Внутри нее было тесно. Света в помещении не было. В замызганное оконце проникали лишь несколько рассеянных лучей от далеких электрических фонарей, освещавших зону. — Ну? — спросил Казаков у заключенного. — Что ты мне хотел сказать? Я тебя слушаю. — Я знаю, кто убил тех людей, — объявил заключенный. — Всех пятерых… — Говори, — сказал Казаков. — Кто там? — неожиданно испуганным голосом произнес заключенный. — Вот — смотрит в окно! Казаков резко повернулся к окошку — и это было его роковой ошибкой. Это решило исход дела. Заключенный сделал шаг и ударил Казакова ножом в бок — раз, другой, третий… На Казакове был полушубок, но разве может дубленая кожа защитить от ножа? Казаков охнул и упал на спину. Заключенный ощупью рванул пуговицы на полушубке, полы полушубка распахнулись, и заключенный нанес еще три удара в грудь Казакову — теперь уже ничем не защищенную. Все было кончено. Заключенный затаил дыхание и прислушался. Кругом было тихо. Лежащий на полу оперуполномоченный не дышал. Крови из-за темноты видно не было, но она, несомненно, имелась. Осторожно, стараясь не запачкаться, заключенный положил нож рядом с телом оперуполномоченного и, неслышно ступая, вышел из бытовки. Отойдя от нее на десять шагов, заключенный тщательно, как только мог, осмотрел себя. Крови, кажется, нигде не было — ни на одежде, ни на руках. Но все равно на всякий случай заключенный долго тер руки и лицо черствым февральским снегом… — Что, побеседовал с «кумом»? — подошли к заключенному два других заключенных, когда он вернулся в мастерскую. — Зачем он тебя вызывал? — Спрашивал насчет убитых, — ответил заключенный. — Тех, пятерых… Интересовался, знаю ли я что-нибудь или, может, от кого-то что-то слышал… — А почему тебя вызывал? — с подозрением спросил один из подошедших. — А почему не тебя? — парировал заключенный. — Откуда мне знать? Если хочешь, можешь спросить у него, когда он тебя вызовет. На том разговор и закончился. Глава 12 Февраль закончился, наступил март, за ним — апрель, а вместе с ним и весна. Конечно, апрель в Сибири — месяц весенний лишь условно, по календарю. А на самом деле продолжается все та же зима, все с теми же морозами, вьюгами и все с тем же страхом околеть от холода где-нибудь в неотапливаемом закутке. Но вместе с тем апрель, несмотря ни на что, это особенное время. Весны нет еще даже на подходе, а все равно глянешь на календарь, и тебе сразу начинает казаться, что вот, уже весенним ветерком повеяло, и снег под ногами хрустит не так, как зимой, а как-то особенно, по-весеннему, и птицы перекликаются уже не теми голосами, и дым, струящийся из печных труб, пахнет иначе, уже не по-зимнему, а по-весеннему. Именно в середине апреля из Новосибирска в Мариинск отправлялся этап заключенных. Конечно, не пешком, а так, как и полагалось по инструкциям. Ранним утром заключенных вывели из камер во внутренний двор тюрьмы и пересчитали. Затем во двор въехали «воронки», всех заключенных погрузили в них и повезли на вокзал — в самый глухой его закоулок. Здесь уже стояли два специально оборудованных вагона. Заключенных переместили из «воронков» в эти вагоны — и все, можно было ехать. Этап был сравнительно небольшой — всего-то около сотни заключенных, так что они все уместились в два вагона. Этапники, как водится, были публикой разношерстной и разномастной. Были здесь и уголовники, и бытовики, и те, кого осудили по политическим статьям. Были и молодые, и пожилые — всякие. И среди них выделялись два уголовника: один по прозвищу Музыкант, а другой отзывался на кличку Угрюмый. Впрочем, что значит выделялись? Как раз ничем особенным они и не выделялись. Вообще выделяться в зэковской среде — дело опасное и неразумное. Поневоле привлечешь к себя лишнее внимание либо со стороны конвоиров, либо со стороны своего же брата заключенного. И то и другое чревато неприятностями, потому что мало ли как могут оценить хоть конвоиры, хоть другие заключенные твое стремление выделиться? Уж лучше быть незаметным, частью толпы, серой массой. Но вместе с тем и на Музыканта, и на Угрюмого нет-нет, да и обращали внимание и сами заключенные, и конвоиры, сопровождавшие этап. В первую очередь, наверно, потому, что Музыкант и Угрюмый держались вместе. Куда один — туда и другой. И на тесных вагонных нарах они были рядышком, и пайки делили пополам, и общались вполголоса о чем-то своем, так что никто другой и слышать не мог. В принципе здесь не было ничего предосудительного, удивительного и настораживающего. Многие зэки сбиваются в тесные компании, куда посторонним вход заказан. Так проще выжить. Большей частью так поступали уголовники: бытовики и политические обычно держались порознь, были сами по себе, в одиночку старались переживать свои беды и свое безрадостное арестантское существование. Ну, так Музыкант и Угрюмый и были уголовниками. Все говорило о том, что они уголовники: и их наколки, и манера поведения, и жаргонные слова, которые у них то и дело проскальзывали, когда они общались с конвоирами или другими зэками, и даже манера произносить эти слова и та выдавала в них бывалых уголовников. Правда, они никому не говорили, по каким именно статьям осуждены, да ведь и это, если разобраться, дело вполне понятное и объяснимое. Никто из блатных без надобности не говорит, за что он осужден. Разве только в своем кругу, потому что там-то не скроешь ничего, а остальным — для чего знать? Какая им разница? Единственное, что выделяло Музыканта и Угрюмого из общей массы заключенных — это их лица. Нет, с лицами все было нормально, все, как и полагается среднестатистическому заключенному, особенно на этапе. Как и у прочих, их лица были небритыми и неумытыми, усталыми и отрешенными и присутствовало то особенное выражение, по которому лицо заключенного очень легко отличить от лица любого другого человека. Но вместе с тем на их лицах читалось и нечто другое: какая-то особенная, не присущая обычному заключенному внимательность, настороженность и даже, если вглядеться, можно было распознать мягкость и доброту — чего на арестантском лице по определению и быть-то не должно. Ну да, вместе с тем и среди заключенных, и среди конвоиров мало было таких, кто обладал способностями физиономиста, а потому никто особо не обращал внимания на лица арестантов, одного из которых называли Музыкантом, а второго — Угрюмым. Для любого заключенного намного важнее и значимее поведение его товарища, а не выражение лица. А между тем и Музыкант, и Угрюмый были непростыми заключенными. Собственно говоря, они и вовсе не были заключенными. На самом же деле под личиной Музыканта скрывался старший лейтенант Игнат Раздабаров, а под личиной Угрюмого — лейтенант Афанасий Лыков. Еще полгода назад оба они воевали на фронте и были разведчиками. Там же они были ранены, попали в госпиталь, где познакомились и подружились. Из госпиталя они тоже выписались одновременно. И совсем уж было собрались друг с другом распрощаться, так как им предстояло отбыть в свои воинские части. Но они не расстались, и причиной тому было неожиданное назначение. В апреле 1943 года была сформирована новая служба — СМЕРШ. Вот в нее Раздабарова и Лыкова и определили. Отныне здесь был их фронт, здесь они должны были воевать и побеждать. Конечно, они пытались протестовать, всячески уговаривали начальство отправить их на фронт. Тем более не знали, что такое этот самый СМЕРШ. Что он значит, с кем воевать. Им, как могли, объяснили, а заодно напомнили истину: приказ есть приказ, а значит, дело Раздабарова и Лыкова — не протестовать и не бунтовать, а незамедлительно приступить к своим новым обязанностям. — Ну что, братуха? — довольно-таки безрадостно покрутил головой Игнат Раздабаров, когда они вышли от начальства. — Будем воевать здесь. Будем ловить шпионов, диверсантов, дезертиров и разную прочую вражью силу… Знать бы еще, на какие такие крючки и какими сетями всю эту публику ловить — было бы совсем замечательно. Ну да, я думаю, по ходу дела разберемся. Что ты на это скажешь, братуха? — Разберемся! — односложно буркнул Афанасий Лыков. Здесь надо сказать, что Игнат Раздабаров и Афанасий Лыков были людьми разными. По сути, они отличались друг от друга так, как, скажем, отличается лето от зимы или день от ночи. Игнат был весельчаком и балагуром, он никогда не унывал, был подвижен и ловок, к тому же хорошо пел, играл на разных инструментах и даже сочинял стихи. Афанасий Лыков был его полной противоположностью. Неразговорчивый, почти никогда не улыбающийся, крепко сбитый, с большими, крепкими руками и тяжелой поступью. Как они сдружились, что их привлекло друг к другу? А впрочем, какая разница? Никто доподлинно не знает, что именно одного человека влечет к другому человеку. А потому — нужны ли здесь рассуждения и вопросы, на которые нет ответов? * * * Почти сразу же после своих новых назначений Раздабаров и Лыков получили первое задание. Заключалось оно в следующем. Не так давно советская разведка получила очень интересные и весьма тревожные сведения. Эти сведения были довольно-таки путаными, и потому стопроцентно поверить в них было сложно, но и отмахнуться от них было бы делом неразумным и даже преступным. Суть их заключалась в следующем. В начале апреля из одного из концлагерей, находящихся на Украине, бежали пятеро заключенных. Немцы пустились за ними в погоню и троих из них застрелили. Но двоим удалось уцелеть. Они скрылись в лесу и, наверное, погибли бы от холода и голода, но им повезло — они встретили советских партизан. Конечно, партизаны подвергли их допросу. Дело было обычное — а вдруг это никакие не беглецы, а провокаторы. Потому что кто же бежит из плена в весеннюю распутицу, когда еще и снег-то толком не растаял? В такую пору далеко не убежишь. Но беглецы утверждали, что ждать они не могли, так как у них — важные сведения, которые, несомненно, заинтересуют советское командование. А именно: в их лагерь прибыли какие-то сомнительные вербовщики. Сдается, это были бывшие командиры Красной армии, сдавшиеся или по какой-то другой причине попавшие в плен и перешедшие на сторону немцев. Вербовщиков было трое, их сопровождали пять немецких офицеров. Всех узников построили на площади, и один из вербовщиков произнес перед ними речь. В числе дежурных слов о том, какая советская власть плохая и потому с ней необходимо бороться, вербовщик сказал: — Ребята! Хватит вам мыкать горе в плену. Есть возможность выйти на свободу, причем немедленно. Со всеми, как говорится, приятностями: вкусной едой, теплой одеждой, чистой постелью. Для этого нужно совсем немного. Нужно лишь изъявить добровольное желание вступить в специальный диверсионный отряд. После подготовки отряд будет направлен на территорию, занимаемую Советами, а именно в Сибирь, для того чтобы вывести из строя Транссибирскую железнодорожную магистраль. Не станет Транссибирской магистрали — прекратится снабжение Красной армии на фронте, а значит, Красная армия будет разгромлена доблестными немецкими войсками. Вот тогда все мы заживем в спокойствии и достатке. Вот такая, значит, получается арифметика… Вербовщик умолк, окидывая взглядом понурые шеренги узников, а затем продолжил: — Да, Сибирь далеко. Но не надо этого пугаться. Немецкое командование сделает все возможное, чтобы перебросить вас в те края. Не следует также пугаться и того, что вас будет мало. Потому что там у вас будут помощники. Много помощников — тысячи заключенных, которые томятся в советских лагерях, ждут не дождутся того момента, когда у них появится возможность вырваться из советских застенков и взять в руки оружие и выступить против ненавистной советской власти. И это обязательно случится! Потому что таков план немецкого командования. Так что, ребята, предлагаю вам всем подумать над моими словами. Дело верное! Впереди вас ждет свобода! Конечно, скоро советская власть закончит свое существование и без вас, в этом нет никакого сомнения, но с вашей помощью она прекратит существовать еще скорее! Так что веселей, ребята! Кто желает записаться в отряд и тем самым заслужить прощение Германии, выходи из строя! Но арестантские шеренги все так же понуро молчали и не двигались. Из немалого количества узников всего лишь несколько человек вышли из строя. — Я вас понимаю, — сказал на это вербовщик. — Мое предложение было неожиданным, и вам нужно подумать. Что ж, думайте до утра, а утром встретимся еще раз. В ту же ночь пятеро арестантов решили бежать. Побег намечался давно, но пока к нему еще не были готовы, однако обстоятельства складывались так, что бежать было необходимо немедленно, потому что уж слишком важным и зловещим показалось беглецам выступление вербовщика. А вдруг советская власть ничего не знает ни о готовящихся диверсиях на Транссибирской магистрали, ни о предполагаемой вербовке сибирских заключенных для участия в этих диверсиях? Значит, людям, представляющим советскую власть, необходимо об этом рассказать. Причем немедленно. Потому что как знать: а вдруг такие же вербовки ведутся и в других концлагерях? Вдруг и в сибирских лагерях уже посеяна смута, и вот-вот одно за других начнут вспыхивать восстания, мятежи и побеги, а вслед за ними и диверсии на Транссибирской магистрали? И они бежали. Как уже было сказано, из пяти беглецов уцелели лишь двое. Да и тем двоим несказанно повезло: оказавшись в лесу, они встретили партизан. Убедившись, что беглецы не лгут и что информация, которой они располагают, и впрямь важна, партизаны связались с командованием Красной армии, а те — с органами НКВД. НКВД также по достоинству оценил полученную информацию, да иначе и быть не могло. И армейская разведка, и НКВД уже располагали подобными сведениями. Если говорить точнее, они знали, что нечто подобное немецкое командование намерено осуществить в северной части Советского Союза — либо в Воркуте, либо в Салехарде. То есть поднять восстания в тамошних лагерях, предварительно отправив туда им на помощь специальные диверсионные группы, личный состав которых большей частью должен был состоять из завербованных советских военнопленных. Массовые восстания, по замыслу немцев, должны начаться с наступлением весны — то есть когда позволят погодные условия. Командование Красной армии и НКВД об этом знало и разрабатывало соответствующие планы, дабы не допустить ничего подобного. Но вот то, что такие же операции немцы надеются осуществить в Сибири, для советских органов оказалось новостью. Шутка ли — поднять массовые восстания заключенных в сибирских лагерях, чтобы вывести из строя Транссибирскую магистраль! Тут уж, понятное дело, следовало и встревожиться, и задуматься, и в экстренном порядке изобрести эффективные способы противодействия. После размышлений и совещаний советское армейское командование вкупе с НКВД пришли к определенным выводам. Никто всерьез не верил, что на Транссиб будет заброшена немецкая диверсионная группа. Каким таким непостижимым способом немцы это сделают? Сибирь далеко. Туда просто так не доберешься — ни самолетом, ни поездом, ни другим транспортом. Тем более если добраться пытается целое воинское подразделение вместе с оружием, взрывчаткой, запасом провизии и прочими необходимыми для таких случаев вещами и предметами. Стало быть, диверсионную группу вычислят и нейтрализуют. Сибирь это все же не Воркута и не Салехард, которые находятся не так далеко от линии фронта. Сибирь — это, можно сказать, край земли. А вот с тем предполагаемым фактом, что кто-то может попытаться устроить кутерьму в лагерях, приходилось считаться самым серьезным образом. Кто может организовать такую кутерьму да еще и с последующими диверсиями на магистрали? Сами заключенные вряд ли. Конечно, они могут устроить массовый побег (благо весна на подходе), могут даже устроить массовый бунт, но вовсе не ради того, чтобы тем самым начать взрывать железные дороги и рушить тоннели — то есть, по сути, объявить войну советской власти. У массовых бунтов и побегов зэков совсем другая цель — оказаться на свободе. А вот чтобы вступить в открытое сражение с советской властью — здесь нужна чья-то руководящая и направляющая рука. Но что же это за рука? Откуда ей взяться в дальних сибирских лагерях? Ответ здесь напрашивался сам собою. Если, скажем, в тот или иной лагерь проникнет фашистский агент и если ему удастся сколотить в лагере хотя бы небольшую группу единомышленников, то вот вам и беда. Если эта группа поднимет восстание, то к нему непременно присоединится большинство других заключенных. Да, но откуда взяться в лагерях той самой направляющей и организующей вражеской руке? Ответ здесь также напрашивался сам собой. Агент может быть замаскированным в том же самом городе, где имеется хотя бы один лагерь. Он постарается любым способом проникнуть в этот лагерь, чтобы организовать в нем смуту. Другого способа поднять заключенных на войну с советской властью просто нет. И если поднимется один лагерь, могут подняться и соседние лагеря. Так оно, скорее всего, и будет. А потому необходимо вычислить тот самый лагерь, с которого, по предположению немецкой разведки, все и начнется. Тут нужно подумать обо всем, продумать действия тщательно и старательно, не упустить никакой, даже самой незначительной детали. Ошибиться тут нельзя. И, вычислив такой лагерь, необходимо предпринять меры, чтобы погасить в нем смуту в самом зародыше. Если смута утихнет в одном лагере, то и в других лагерях она утихнет также. Такой вот расклад, такая вот логика. После размышлений и анализа имеющейся информации армейская разведка совместно с НКВД пришла к выводу, что смута может начаться в лагере, расположенном в городке под названием Мариинск. Почему именно на нем был остановлен выбор? Тут, по мнению разведки и органов НКВД, имелся свой резон. Даже несколько резонов. Во-первых, городок располагался на Транссибирской магистрали. Во-вторых, поблизости находились несколько лагерей. Можно сказать, целый куст лагерей с разным режимом содержания в них. И в-третьих, в лагере в Мариинске не так давно случилось громкое происшествие: был убит местный оперуполномоченный. По горячим следам найти убийц не удалось, да и по сию пору они не найдены. Основная версия, по мнению следствия и начальника лагеря, — оперуполномоченного убили блатные, коих в лагере немало. Может, оно и впрямь было именно так, а может, и как-то иначе — как знать? Версия — это еще не доказательство. И кстати: убийству оперуполномоченного предшествовала целая череда других убийств, случившихся в этом же самом лагере. Убили сразу пятерых заключенных в течение двух ночей. Связаны ли были все эти случаи между собой или дело обстояло как-то иначе — никто по сию пору сказать не мог. Но такие совпадения не могли не насторожить. Главное — в других лагерях все относительно спокойно, а в этом — и убийства пятерых заключенных, и последовавшее за ними убийство оперуполномоченного. А отсюда сам собою возникал вопрос. Уж не связаны ли все эти убийства между собой и не имеют ли все эти случаи отношения к задуманной немцами операции по уничтожению Транссибирской магистрали? Притом случились все они как раз накануне предполагаемого начала немецкой операции. Совпадение? Может, и так. Но что, если все-таки не совпадение, а закономерность? Покамест непонятная и неразъясненная, но закономерность? И вот чтобы выяснить эту закономерность, разведкой и НКВД была придумана специальная операция. Суть ее заключалась в следующем. В то самое время, о котором идет речь, была организована специальная служба, получившая название СМЕРШ. Никто покамест толком не знал, каковы конкретные обязанности новой службы, а потому, в первую очередь, судили об обязанностях по ее названию. А оно было грозным, красноречивым и впечатляющим — смерть шпионам! А речь-то шла именно о шпионах и диверсантах, намеревавшихся уничтожить Транссибирскую магистраль. Потому, посоветовавшись, командование армейской разведки и НКВД решило возложить основную работу по выявлению вражеских шпионов и диверсантов на Транссибе именно на новую службу. Не снимая, разумеется, и с самих себя соответствующих обязанностей, потому что, как ни крути, а дело было общим. Дело было такое, что от него во многом зависела грядущая победа. Новосибирский отдел СМЕРШа взялся за дело. За короткое время была разработана специальная операция — одна из первых в молодой, только-только становящейся на ноги службе. Решено было внедрить в тот самый лагерь своих сотрудников. Не в качестве официальных следователей — таковые в лагере уже работали, пытаясь докопаться до сути — кто же убил лагерного оперуполномоченного и пятерых заключенных. А в качестве заключенных. Чтобы, значит, с этого боку попытаться выяснить, что же на самом деле произошло в лагере. Посылать на такое рискованное дело одного сотрудника было опасно. Мало ли как сложатся обстоятельства, да и что он может сделать один? Решено было послать двоих. Можно, конечно, было бы и троих, и четверых, да вот только где их взять? СМЕРШ только-только становился на ноги и потому штатом был еще не укомплектован. А ситуация между тем требовала немедленных решений и действий, время поджимало. Но и двоих подходящих для такого дела людей найти так вот запросто было делом непростым. Кого попало в лагерь не пошлешь, здесь нужны личности особого склада. В конце концов, выбор пал на двоих. Оба они только недавно выписались из новосибирского госпиталя, до этого воевали на фронте, оба были разведчиками и офицерами. К тому же друг друга знали и даже, пока лежали в госпитале, сдружились. Вдобавок один из них, Афанасий Лыков, до войны работал в уголовном розыске, а значит, многое знал о нравах преступников, понимал их язык, разбирался в их неписаных законах. Другой — Игнат Раздабаров — был просто молодым человеком, веселым, легким в общении. Все это вместе давало шансы успешно провести задуманную операцию. Решено было внедрять Раздабарова и Лыкова под видом уголовников. Тут имелся свой серьезный резон. Для политических они были слишком молоды, они выросли при советской власти, а потому — кто бы им поверил, что они в чем-то пошли наперекор власти, при которой выросли? Бытовики? А отчего они с самого начала войны не на фронте? По каким таким причинам околачивались в тылу до тех пор, пока не совершили преступление и не угодили за решетку? Значит, оставалась третья легенда — уголовники. Еще в начале войны они якобы совершили преступление, долго скрывались и только недавно были пойманы и осуждены. Этим же объяснялось, отчего они не на фронте. Кто же отправит на фронт таких-то? Конечно, и у них была возможность попасть на фронт, но не такие они дураки, чтобы лезть под пули. Уж лучше отсидеться в лагере. Такова была их легенда. Тут же, с ходу, придумали и преступления, за которые якобы были осуждены новоявленные смершевцы. Раздабаров — за мошенничество, Лыков — за вооруженные грабежи и налеты. А сдружились они, когда сидели в пересылочной тюрьме. Что тут удивительного? И вот с той поры и держатся друг за дружку. В лагере это обычное дело. Тут же, не сходя с места, смершевцам были придуманы прозвища. Лыков стал Угрюмым, за то что был неулыбчивым, а Раздабаров — Музыкантом, потому что умел играть на разных музыкальных инструментах и хорошо петь. В основном — песни своего собственного сочинения.