Он ждёт, глядя на меня ласково и сочувствующе. Спокойствие, наполняющее кухню, исходящее от него, понемногу оказывает действие на мои расстроенные нервы. Я вспоминаю, как Лукас звонил мне три или четыре года назад, сказать, что Элиот и его жена Пиппа разводятся. «Он в жутком состоянии, Эм. Я с ним сидел до двух часов ночи. Он не может спать, не может есть, и, Господи, вид у него совсем больной». Я пытаюсь представить Элиота таким, глядя на него, и не могу. – Когда? – спрашиваю я. Элиот указывает рукой на солнце, льющее свет в окно кухни. – Прямо сейчас. Подойдёт? – Нет, – мгновенно отвечаю я, и Элиот смеётся. Я смотрю на него, на уголки его губ, приподнятые в тёплой улыбке. И набираю в грудь побольше воздуха. – Сначала мне нужно принять душ. А потом поедем. То место, куда мы приезжаем, совсем не похоже на знакомый мне Рамсгит, на улицы, по которым я шла в школу, в гости к Джорджии, на станцию, в колледж. В этом переулке дома – маленькие, с террасами, огорожены невысокими кирпичными стенами. В стиле шестидесятых, вероятно, когда-то они принадлежали муниципалитету. Аккуратные лужайки обрамлены кустарниками. И я узнаю дом по гугл-картам. У белой входной двери из ПВХ – розовые кусты и похожее на леденец лавровое дерево в терракотовом горшке. Я сижу в фургоне Элиота, двигатель выключен. – Вообще не узнаю эту улицу, – признаюсь я. – Значит, никто из твоих знакомых детства тут не жил? Может быть, мамин друг? Член семьи? Я качаю головой. – Нет. Когда мне было девять, после того как ушёл Дэн, мы жили в Чешире. Потом переехали обратно, ещё до того, как я пошла в среднюю школу. Перебрались в квартиру в коттедже, на нижнем этаже. Совсем не такую, как та, где мы жили с Дэном. В доме я никогда не жила. И никто из моих знакомых тоже. – Думаю, стоит постучать в дверь, – мягко предлагает Элиот. – Спроси, вдруг они знают твою маму. Может быть, даже папу. – Но он жил во Франции. В Бретани, – я вновь начинаю нервничать. Элиот медленно кивает. – И всё-таки спроси, хорошо? Я смотрю на дом. Маленький. Грязноватый, но уютный. Кремовые шторы на окнах приспущены, в вазе на подоконнике стоят большие горчично-желтые подсолнухи. – Думаешь, постучать? Элиот вновь кивает. – Конечно. Мой опыт подсказывает, что большинство людей – милые и хотят помочь. Именно эта мысль, с которой, думаю, многие бы не согласились, придаёт мне смелости дёрнуть ручку пассажирской двери. Она с писком распахивается. Я смотрю на дом, потом через плечо – на Элиота, который спокойно наблюдает за мной, опираясь рукой на руль. – Элиот… Ты… – Пойти с тобой? Киваю. – Не вопрос, – Элиот улыбается. Мы вместе идём по тропинке, Элиот – на шаг впереди меня, держит руки в карманах, шагает так уверенно, словно направляется в бар, где был сотню раз. Прежде чем успею передумать, я с силой вдавливаю палец в звонок возле двери, и он визжит, как старый телефон. В доме заливается лаем собака. И я понимаю: я не знаю, что сказать. Не знаю, как сформулировать. Не знаю, что спросить, даже как спросить, и мои ладони тут же вспотели. – Иду я, иду, старый ты болван, – говорит голос из-за двери. Звенят ключи. По голосу я понимаю, что хозяину лет шестьдесят, а то и больше. Он шотландец. У него заметный акцент. Дверь распахивается. В проёме появляется мужчина. Имя вылетает у меня изо рта раньше, чем я успеваю как следует разглядеть лицо. – Марв? Шотландец Марв смотрит на меня. Его светлые волосы стали жемчужно-седыми, живот – ещё круглее, но это он – улыбчивый, терпеливый мужчина, который приносил мне комиксы и шоколадные монетки, когда Дэн уходил на работу. Который играл со мной в «Змейки-лесенки» и собирал ракушки на пляже в свои руки, огромные, как лопаты. Марв переводит взгляд на Элиота, потом снова на меня. – Да, – говорит он, – я Марв. – Я… я… – растягиваю губы в неловкой улыбке. – Это я. Марв недоумённо смотрит на меня, и я понимаю, что, хотя сам он почти не изменился, меня он в последний раз видел восьмилетней. Я смеюсь, краснея от смущения. – Простите, прошло столько лет… Я Эмми. Эммелина. Марв не отрывает от меня глаз, чуть приоткрыв рот. – Эммелина Блю, – уточняю я. – Дочь Кэтрин. Он продолжает смотреть, а я продолжаю болтать, но понимаю: он помнит, кто я такая. Он просто переваривает услышанное. Его щёки краснеют. Он подбирает слова. – Кэтрин, которая жила с Дэном. Дэном Уолшем. Двадцать лет назад… нет, кажется, двадцать два… Его лицо. Лицо Марва не расплывается в улыбке, не меняет выражения на удивлённое или сконфуженное. Он просто глазеет на меня, и его румяные щёки с каждой секундой становятся всё бледнее. Да уж. Может, он думает – учитывая отношения мамы с Дэном в последние месяцы – что я принесла ему проблемы? Их разрыв был резким и нелепым. Мама постоянно кричала на Дэна, а он терпел, стиснув зубы. Марв, как друг Дэна, вполне возможно, был обеспокоен. Он не хочет, чтобы его или его друга втягивали в драмы Кэтрин Блю. – Я здесь не из-за мамы, – выпаливаю я. – Я не хочу никаких проблем. Мне просто нужно кое-что вам показать, может быть, вы сможете мне помочь. Он кивает. Один раз. Вот и всё, что мне от него нужно. Он по-прежнему не закрывает рта. Я достаю из сумки пакет с открытками. – Мама прислала мне вот это. Элиот смотрит на Марва, встаёт у меня за спиной, скрещивает руки на груди, выпрямляет спину. Марв неохотно берёт пакет. – Это открытки, – говорю я. – Поздравительные, в честь дня рождения. Он по-прежнему, не отрываясь, смотрит на меня. Уголки его глаз опущены. – С вашим адресом… – моё сердце осознаёт быстрее, чем мозг. Я чувствую резкую боль в груди. Во рту пересыхает, и слова не идут. Почему он молчал? Почему не сказал ни слова? – Прости меня, – говорит он. – П-простить? Марв смотрит на меня, его грудь тяжело поднимается и опускается, как после бега. Он переводит взгляд на Элиота, будто ища поддержки. Но Элиот наблюдает за мной, молчаливый, спокойный. Ждёт. – Прости меня, – повторяет Марв. – Да, это я. Но… – он прокашливается, сглатывает. – Я не могу. Я правда не могу. У меня семья. Они не… они не знают. Я всё понимаю, глядя на него. Его глаза затуманиваются, руки тянутся ко мне, будто он хочет до меня дотронуться, но делает над собой усилие. – Нет. Я не могу. Прости меня, – Марв закрывает дверь. Я слышу щелчок задвижки. Элиот смотрит на меня не моргая. – Эмми, – говорит он, – ты… Я поворачиваюсь и ухожу, сначала шаткими, неуклюжими шагами, потом перехожу на бег. Я не могу здесь стоять. Не могу стоять здесь, возле его дома. Не могу здесь находиться. Я слышу, как собака снова лает за закрытой дверью, слышу топот ног Элиота, бегущего ко мне по бетонной дорожке. Я не плачу, пока не сажусь в машину, потому что мне кажется, что он наблюдает за нами из дома. Мне кажется, он отчаянно хочет, чтобы мы скорее уехали, пока не явилась его семья. Дверь машины захлопывается за мной. Рука Элиота мягко касается моей руки. Я пытаюсь выдавить из себя хоть слово, сказать ему, чтобы заводил мотор, но слова застревают в горле, слёзы мешают говорить. – Всё хорошо, – ласково бормочет Элиот. – Всё хорошо, Эмми. Но ничего хорошего нет. И никогда не будет. Мой папа. Я нашла своего папу. И мой папа – Марв. Марв, который смешил меня до слёз, заставляя моих Барби плясать под рекламную музыку. Марв, который водил меня на пляж покататься на велосипеде. Марв, который исчез вслед за Дэном. Марв, который приходил ко мне, лишь когда не было мамы. Он не в Бретани. И никогда там не был. И всё то время, что я мечтала найти его, поговорить с ним, рассказать о школьных экскурсиях, о своих оценках, он был рядом. В пятнадцати минутах от меня. За углом. И он не хочет меня видеть. Он закрыл дверь у меня перед носом. Я – плоть от его плоти, а он закрыл дверь у меня перед носом. Элиот сжимает мою руку в своей ладони, и я цепляюсь за неё, как будто она поможет мне удержаться. Открытки. Их посылал Марв. Теперь они в его руках, в его доме. Нужно сказать об этом Элиоту, но я не говорю. Потому что я больше не хочу их. Я не хочу их видеть. Наконец слёзы прекращаются, и мы молча сидим в фургоне. Единственные звуки – далекий вой сирен и мои всхлипы, когда я пытаюсь отдышаться. Потом Элиот гладит и выпускает мою руку. – Поехали, – говорит он. Заводит мотор, и мы уезжаем. Глава восемнадцатая 7 декабря 2004 Надо было и дальше сидеть в кабинке. Но я думала, они уже ушли. Я сидела, скорчившись, на унитазе, поджав колени, сжав губы, зажмурив глаза, стараясь глубоко дышать и не издавать ни звука. Я слышала, как они смеются, крася губы. «Она такая жалкая», – сказала Джорджия, а другая девушка ответила: «Просто убожество». Я ждала, мои руки взмокли, меня трясло, пробирая до костей. Я решила, что лучше будет продолжать ходить в школу, чтобы никто не верил слухам, будто анонимное письмо в почтовый ящик мисс Спарк подбросила я. «Не посещать школу было бы подозрительно», – подумала я. Но они и так всё поняли. Не нужно было уточнять, что всё произошло в кабинете информатики. Это меня выдало. Как только мистеру Моргану сообщили, что поступило сообщение об изнасиловании девушки в ночь Летнего бала, Джорджия поняла, что письмо написала я. И её мать тоже поняла. Потому что они знали, что он помогал мне найти папу, после школы и на переменах искал информацию на компьютерах. Они сказали, что я обвинила его – доброго, чудесного, любящего папу Джорджии – в таких ужасных вещах. Потому что я завидую. Потому что мне одиноко и не хватает внимания. Они, конечно, правы. Хотя они думают, что мистер Морган слишком прекрасен, чтобы такое совершить, и хотя мне чудовищно больно это осознавать, они правы. Я услышала стук закрываемой двери, голоса стихли, и я нашла в себе силы выйти из кабинки. И тут же об этом пожалела. Вот она, Джорджия, а рядом с ней Эшли из параллельного класса. Мы с Джорджией как-то болтали на физкультуре с этой Эшли, и она рассказывала, что её парень – наркоторговец, а когда она ушла, Джорджия сказала мне: «Да врёт она всё, небось в Бургер-Кинге он работает, но я с ней спорить не буду, мне слишком дороги мои зубы». Мы посмеялись и, держась за руки, побрели по зелёной школьной площадке, и в карманах наших пиджаков звенели монеты в пятьдесят центов, которые мы тут же потратили в буфете на чипсы. Но после всего этого Джорджия стала гораздо более популярной. Те, кто раньше нас не замечал, теперь набиваются к Джорджии в друзья, будто она знаменитость, подсаживаются к ней в столовой, слушают, обнимают, гладят по спине, а потом смотрят на меня, полуприкрыв глаза и ухмыляясь. – Что ты тут делаешь? – спрашивает Джорджия, кривя кроваво-красные губы.