– Асадова, – сказал он, – я б убил! – А кстати, – он сказал, – вот этот дом, — и пальцем указал куда-то на пол, — хотя и занят прозою, однако, когда ваш Бродский перед тем судом у нас сидел, скажу начистоту, он в камере писал стихи такие, что до сих пор я помню кой-какие! Вот, слушайте! Я вам сейчас прочту! Я слушал, как читает – с выраженьем — стихов ценитель и законов страж. Но слух мой был воспитан окруженьем: а в нем, увы, о Бродском с восхищеньем речей не шло – кумир он был не наш! Других мы в первом числили ряду — и сам тот фарс, раскрученный до драмы, мне был знаком, как всем, из стенограммы… Она была средь пишущих в ходу. А чтец читал и смаковал детали… Потом сказал: – Такое сочинить мог лишь поэт, а графоман – едва ли! Я думаю, за камеру в подвале он должен нам признательность хранить!.. И тут я заглянул ему в глаза — а в них, дрожа, как ясная слеза, жила влюбленность, равная лицейской, и правотой дышала милицейской!.. И понял я: тут возражать нельзя. – О да, – сказал я, – он ее хранит, признательность, он ею долг свой мерит. Он и сейчас – из тамошних Америк! — большое вам спасибо говорит… – Простите, – я сказал, – пора идти! Инспектор проводил меня до двери, и все просил ему, как другу, верить, и все желал мне доброго пути… Я вышел из милиции во двор. По улице Некрасова спустился к Литейному проспекту. День садился. И все не забывался разговор. И думал я: а может быть, он прав? Чем хуже жить поэтам, тем им лучше! Писать стихи в застенке, а не в люксе — людские наши слабости поправ,— вот где талант раскроется, попав!.. И разве не резон предположить, что кровный долг охранных учреждений — первейший долг! – мешать спокойно жить талантам нашим? Можно предложить строительство тюрьмы для пробуждений достоинств поэтических – она должна быть очень строгого режима — а то какой же гений без зажима, — чтоб пайка в день и очередь для сна! Пусть ошибутся, наломают дров, — зато Россия, ото сна воспрянув, прочтет взахлеб немало чудных строф, зато совсем не станет графоманов! И не того ль хотел товарищ Жданов?