Лишь позже, значительно позже, она спросила: — Слушай, Барт, а во что бы нам обошелся напольный приемник? В полудреме он ответил: — Мне кажется, что приличную «Моторолу» можно было бы раздобыть долларов за двадцать восемь — тридцать. А вот «Филко»… — Я не про радиоприемник говорю, Барт. Меня интересует телевизор. Он присел, включил свет и уставился на нее. Мэри лежала рядом обнаженная, простыня была стянута почти до самых коленей. Хотя она и улыбалась, он видел: Мэри настроена серьезно. — Мэри, пока мы не можем себе этого позволить. — Так сколько все-таки стоит настольная модель? «Дженерал электрик», «Филко» или что-нибудь в этом роде? — Новый? — Да. Он чуть призадумался, глядя, как играет матовый свет на изящных округлостях ее грудей. В те годы Мэри была совсем худенькая (вообще-то она и сейчас не толстушка, Джордж, упрекнул он себя; а я этого и не говорил, Фредди) и какая-то более живая, что ли. — Мне кажется, долларов семьсот пятьдесят, — произнес он, надеясь, что улыбка сползет с ее лица. Однако этого не случилось. — Что ж, давай посмотрим, — сказала она, усаживаясь и подворачивая под себя ноги. — А я уже смотрю, — ухмыльнулся он. — Не сюда, нахал. — Мэри расхохоталась, но щечки ее зарделись (между прочим, прикрываться она все-таки не стала, это он как сейчас помнил). — Ну так что ты задумала? — Зачем нужен телевизор мужчине? — вслух рассуждала она. — Чтобы смотреть спортивные передачи по уик-эндам. А зачем телевизор женщине? Чтобы смотреть днем мыльные оперы. Представляешь, как удобно — ты гладишь и одновременно смотришь телевизор. А теперь только представь на минутку, что мы с тобой оба обретем такое, что поможет нам с пользой провести время, которое в противном случае было бы потрачено зря… — Например, на чтение или на любовь, — с невинным видом промолвил он. — Вот на это у нас время всегда находится, — со смехом заметила она и раскраснелась больше прежнего; при свете ночника глаза ее казались темными, а таинственная ложбинка между грудями властно манила его к себе. И он понял, что уступит, пообещает ей даже полуторатысячный «Зенит», встроенный в шкафчик, если она только позволит ему сейчас еще разок предаться любви; при одной лишь мысли об этом он возбудился и ощутил, как каменеет его змей — так забавно однажды выразилась сама Мэри, когда они возвращались с новогодней вечеринки у Ридпатов, где она чуть-чуть перепила. Даже сейчас, восемнадцать лет спустя, он вновь ощутил, как каменеет змей — и ведь от одного лишь воспоминания. — Что ж, ладно, — сказал он. — Я буду грабить припозднившихся путников по уик-эндам, а ты научишься обирать их карманы в дневное время. Однако если серьезно, то что, милая Мэри, моя не совсем Дева Мария, мы будем делать? Она запрыгнула на него, хихикая, а он чувствовал животом ее мягкие груди (сейчас уже, конечно, не те, Фредди, не те, что прежде). — Вот в том-то и фокус, — ответила она. — Какое у нас сегодня число? Восемнадцатое июня? — Совершенно верно. — Ну вот, делай по уик-эндам то, что ты задумал, а восемнадцатого декабря мы сложимся и… — …купим тостер, — ухмыльнулся он. — …купим телевизор, — настойчиво сказала она. — Я уверена, Барт, что нам это по силам. — И она снова захихикала. — Но самое занятное во всем этом, что вплоть до самой последней минуты мы не скажем друг дружке, чем занимаемся. — Что ж, я согласен, — с серьезным видом сказал он. — Если только завтра, вернувшись с работы, не увижу над нашей дверью красный фонарь. Она схватила его, взгромоздилась сверху и принялась щекотать; щекотка быстро сменилась ласками. — Давай, — прошептала она, прижимаясь к нему всем телом. — Сейчас. Я хочу тебя, милый. Позже, уже снова в темноте, лежа на спине, сцепив руки за головой, он спросил: — Значит, ничего друг дружке не рассказываем? — Да. — Слушай, Мэри, а с чего вообще возник этот разговор? С того, как я сказал, что Донне Апшоу просто надоело угощать орешками половину населения нашего предместья? На сей раз она уже не хихикала. Голос ее звучал ровно, строго и даже слегка пугающе: в спальне их квартирки на третьем этаже дома без лифта вдруг пахнуло зимой посреди теплой июньской ночи. — Я не люблю нахлебников, Барт. И сама не собираюсь быть ею. Никогда. Дней десять он обдумывал ее предложение, ломая голову над тем, каким образом заработать свою половину семисот пятидесяти долларов (а то и три четверти, поскольку все шло к этому) в течение двадцати (примерно) последующих уик-эндов. Он был уже не в том возрасте, чтобы подстригать лужайки за двадцать пять центов. А вот Мэри стала выглядеть умиротворенной и довольной — ее сияющий вид подсказывал ему, что она уже нашла занятие себе по душе. Да, славные были денечки, верно, Фредди? — спросил он себя, глядя, как фильм прерывается рекламой и забавный нарисованный кролик призывает деток кушать конфетки. Да, Джордж. Денечки были просто потрясные. Как-то раз, отпирая после работы свою машину, он случайно кинул взгляд на здоровенную дымовую трубу, торчавшую ввысь прямо за химчисткой, вот тогда его и осенило. Он снова запер машину, спрятал ключи в карман и пошел к Дону Таркингтону. Дон откинулся на спинку кресла и воззрился на него из-под кустистых, совершенно седых бровей (седые волоски пучками росли у него из ушей и ноздрей), скрестив руки на груди. — Вы хотите выкрасить башню, — повторил Дон. Он кивнул. — За уик-энды. Он снова кивнул. — За триста долларов? Еще один кивок. — У вас не все дома. Он расхохотался. Дон улыбнулся уголком рта. — Барт, вы, случайно, наркотиками не балуетесь? — спросил Дон в лоб. — Нет, — ответил тот. — Мы с Мэри заключили договор. Седые брови взметнулись на лоб. — Пари? — Не совсем. Скорее — джентльменское соглашение, если можно так выразиться. Но это не важно, Дон. Трубу давно пора покрасить, а мне позарез нужны три сотни. Что скажете? В фирме по малярным работам с вас бы четыреста двадцать пять баксов содрали. — Вы проверяли? — Да. — Нет, вы точно чокнутый, — убежденно произнес Дон. — Разобьетесь ведь к чертовой матери. — Не исключено, — ответил он и снова расхохотался (даже сейчас, восемнадцать лет спустя, когда нарисованный кролик уступил место выпуску новостей, он сидел и ухмылялся как ненормальный). Вот так случилось, что уже на следующий после Четвертого июля уик-энд он очутился на предательски шаткой платформе в восьмидесяти футах над землей с малярной кистью в руке. Как-то раз налетела внезапная гроза, и порыв ветра оборвал один из тросов с такой легкостью, словно это была нитка. По счастью, страховочная веревка, обмотанная вокруг пояса, выдержала, и он медленно спустился на крышу химчистки в полной уверенности, что никакая сила не свете (и уж тем более — стремление обзавестись телевизором) не загонит его обратно. Однако он вернулся. Не ради телевизора, но ради Мэри. Ради ее прекрасных грудей в матовом свете ночника; ради ее горделивой улыбки и бесенят в глазах, которые временами светлели, а порой вдруг недобро темнели, как летнее небо в грозу. Он закончил красить трубу в начале сентября; теперь она ярко белела, словно палец на фоне неба, словно проведенная мелом черточка на голубой классной доске. Смывая с рук краску с помощью растворителя, он с гордостью взирал на свое творение. Дон Таркингтон выдал ему чек на триста долларов. — Недурно, весьма недурно, — похвалил он. — Учитывая особенно, какой осел это сотворил. Еще пятьдесят долларов он заработал, отштукатурив стены детской комнаты у Генри Чалмерса — в те дни Генри был управляющим на фабрике — и выкрасив заново старенький «крайслер» Ральфа Тремонта. И вот настало восемнадцатое декабря. Они с Мэри уселись за небольшой обеденный стол напротив друг друга, словно соперничающие друзья-ковбои на Диком Западе. Он выложил перед Мэри триста девяносто долларов — на положенную в банк сумму набежали неплохие проценты. Мэри же заработала целых четыреста шестнадцать долларов. Она вынула увесистую пачку из кармана передника. Пачка была куда толще, чем у него, — в основном она состояла из однодолларовых купюр и пятерок. Широко раскрыв от изумления глаза, он спросил: — Господи, Мэри, как тебе это удалось? Улыбаясь, она ответила: — Я сшила двадцать шесть платьев, подрубила сорок девять подолов, обшила каймой шестьдесят четыре юбки; а еще сшила тридцать одну юбку, сделала три выкройки, выткала четыре ковра, связала пять свитеров, два шерстяных платка, изготовила один набор скатертей и салфеток; а еще вышила шестьдесят три носовых платка, двенадцать наборов полотенец и двенадцать наволочек… До сих пор мне по ночам все эти монограммы снятся. Смеясь, она вытянула вперед руки, и впервые за все время он увидел мозоли на подушечках ее пальцев, словно у профессионального гитариста. — Господи, Мэри, — произнес он внезапно охрипшим голосом, — что сталось с твоими руками.