Когда жена почтмейстера открыла наутро заведение, он сразу же записался во флот. За ночь он сумел постареть на два года… из пятнадцати вышло семнадцать, возражений ни от кого не последовало. Мальчишки часто быстро взрослеют, оставляя родной дом. Установить истину было сложно, в те времена в тех краях про метрические записи слыхом не слыхивали. А Дэвид был парнем широкоплечим, шести футов роста, мускулистым, пригожим и взрослым на вид. Разве что озирался подчас диковато. Флот вполне устроил Дэвида. Ему выдали ботинки и новую одежду, дали возможность покататься по воде и повидать разные странные и интересные места – причем без всяких там мулов и пыльных кукурузных полей. От него ждали работы – не такой тяжелой, как на ферме в горах, – и, вычислив политическую расстановку сил на корабле, он овладел умением не перерабатывать, но тем не менее ублажать местных божков – младших офицеров. Впрочем, полного удовлетворения он не испытывал – все равно приходилось рано вставать, а иногда и выстаивать ночные вахты, драить палубу и выполнять прочие обязанности, несовместимые с его ранимой натурой. Тогда-то он и услыхал об училище кандидатов в офицеры, «гардемаринов» – так это тогда называлось. Дэвиду было наплевать, как их называют, – все дело было в том, что флот намеревался платить ему за то, что он будет сидеть и читать книги – именно таким ему представлялся рай, – и выкинуть из головы ненадраенную палубу и младших офицеров. О царь, не скучно ли тебе? Нет? Хорошо. Конечно, для поступления в такое училище Дэвиду не хватало знаний – четырех или пяти лет обучения математике, естественным наукам или тому, что считалось таковыми, языкам, истории, литературе и так далее… и так далее. Приписать себе четыре года отсутствующего обучения оказалось куда сложнее, чем накинуть пару лет к возрасту. Но флот стремился к тому, чтобы матросы росли, становились офицерами, и поэтому для кандидатов с небольшими пробелами в академической подготовке учреждены были специальные курсы. Дэвид счел, что «небольшие пробелы» хорошо описывают состояние его образования. Он заявил самому главному младшему офицеру, что «немного пропустил» в средней школе – что было отчасти верно: легко что-нибудь «пропустить», если от твоего дома до ближайшей школы полграфства. Уж и не знаю, каким образом Дэвид сумел добиться рекомендации от своего старшины, – сам он об этом не распространялся. Достаточно сказать, что, когда корабль Дэвида, разведя пары, отправился в Средиземное море, сам Дэвид остался в Хэмптон-Роуде – за шесть недель до начала занятий на специальных курсах. Его приняли сверх комплекта. Офицер-кадровик (точнее, чиновник) определил Дэвиду кубрик и место в столовой и велел проводить дневные часы подальше от глаз начальства – в пустых классных комнатах, где через шесть недель он встретится со своими будущими коллегами. Дэвид так и поступил; в классах оказалось множество всяких книг, используемых для пополнения знаний в случае недостатка оных. У Дэвида знаний не было вовсе. И, скрываясь от начальственных очей, он сидел и читал. Этого ему хватило. После начала занятий Дэвид даже помогал преподавателю Эвклидовой геометрии, предмета необходимого и, быть может, самого трудного. И через три месяца уже принимал присягу кадетом в Вест-Пойнте[22] на прекрасных берегах Гудзона. Дэвид не понимал, что попал из огня в полымя; садизм младших офицеров ничто по сравнению с жуткими издевательствами, которым кадеты-первогодки – «салаги» – подвергались со стороны учащихся из старших классов, в особенности самых старших, которых нетрудно принять за уполномоченных Люцифера в этом заорганизованном аду. Однако у Дэвида было три месяца на то, чтобы это обдумать и сообразить, что делать, – в это время старшеклассники занимались мореходной практикой и маневрами. Насколько он понял, если ему удастся избежать опасностей оставшиеся девять месяцев – все королевства Земли будут принадлежать ему. И он сказал себе: раз девять месяцев способны выдержать и корова и герцогиня, значит смогу и я. Он разделил все опасности на те, которых лучше избежать, те, которые можно выдержать, и те, которых следует искать активно. И к тому времени, когда господа и повелители возвратились, дабы попирать ногами салаг, он уже выработал политику для каждой типичной ситуации и подготовил соответствующую доктрину, изменения в которую вносил, только чтобы отразить некоторые тактические изменения, не прибегая к поспешным необдуманным импровизациям. Айра – о царь, я хочу сказать! – выжить в трудной ситуации гораздо важнее, чем это может показаться. Например, Дедуля – родной дед Дэвида, конечно же, – всегда учил Дэвида не сидеть спиной к двери. «Сынок, – говорил он, – девятьсот девяносто девять раз ты уцелеешь, и ни один твой враг не войдет через эту дверь. Но не в тысячный». Если бы мой собственный дед всегда следовал этому правилу, он дожил бы до сегодняшнего дня и все еще шастал бы по чужим спальням. Он прекрасно знал правило и оступился только однажды – слишком уж хотелось усесться за покер. Вот он и сел на единственный свободный стул, который стоял спинкой к двери. Это его и сгубило. Он вскочил со стула и успел по три раза выстрелить из каждого револьвера в своего убийцу, прежде чем упал: мы не умираем покорно. Но победа оказалась лишь моральной: вскочив с места с пулей в сердце, он был уже мертвецом. Вот что значит садиться спиной к двери. Айра, я никогда не забывал слов Дедули – смотри, ты тоже не забывай. Итак, Дэвид классифицировал опасности и подготовил доктрины. В частности, следовало опасаться бесконечных вопросов, а он уже успел убедиться, что салаге не разрешается отвечать «не знаю, сэр», особенно выпускнику. Но вопросы можно было разделить на ряд категорий: история училища, история флота, известные морские поговорки, имена капитанов и спортивных звезд… сколько секунд до выпуска и что дадут на обед. Все это его не смущало – ответы можно было запомнить, за исключением количества секунд, оставшихся до выпуска. И он придумал формулы, которыми успешно обходился в последующие годы. – Какие формулы, Лазарус? – Ничего особенного. Расчетное число на момент побудки и поправка с учетом каждого прошедшего часа. Скажем, через пять часов после побудки в шесть утра – следует прибавить восемнадцать тысяч секунд к базовому числу. Прошло двенадцать минут – прибавь еще семьсот двадцать секунд. Так что в полдень сотого дня перед выпуском, например в двенадцать ноль одну и тринадцать секунд, считая, что выпуск произойдет в десять утра, Дэвид мог ответить: «Восемь миллионов шестьсот тридцать две тысячи семьсот двадцать семь секунд, сэр!» – выпаливая ответ быстрее, чем старший успевал задать вопрос, только потому, что основные цифры были рассчитаны заранее. В остальное время дня он просто глядел на циферблат, как бы дожидаясь, чтобы стрелка подошла к нужной отметке, – но на самом деле производил в уме вычисления. Но он упростил этот процесс: он изобрел десятичные часы – не те, что вы используете здесь, на Секундусе, а основанные на двадцатичетырехчасовых земных сутках, с их шестидесятиминутным часом и минутой, состоящей из шестидесяти секунд. Он разбил время после побудки на большие и маленькие интервалы в десять тысяч, тысячу и сотню секунд. И заучил таблицу перевода. Видишь преимущество? Любому из нас, кроме Энди Либби, упокой, Господи, его безгрешную душу, проще вычесть десять тысяч или тысячу из длинной строчки цифр, чем семь тысяч двести семьдесят три, как в приведенном мною примере. Новый метод Дэвида позволял избежать дополнительных вычислений. Например, десять тысяч секунд после побудки – это восемь часов сорок шесть минут сорок секунд. Когда Дэвид составил свою таблицу и заучил ее, на что ушло меньше дня – он легко запоминал цифры, – определять необходимое значение стало гораздо легче: он мгновенно высчитывал наступающий стосекундный интервал, а затем прибавлял (не вычитал) две цифры текущего времени, чтобы из приближенного ответа сделать точный. Две последних позиции всегда замещались нолями – проверь сам, – и он мог назвать все миллионы секунд и при этом не ошибиться. Поскольку метода своего он не объяснял, решили, что он прирожденный счетчик – гениальный идиот, наподобие Либби. Он был не идиотом – а сельским мальчишкой, сумевшим воспользоваться головой для решения простой задачи. Но староста группы, раздраженный тем, что Дэйв оказался «мистером всезнайкой» – а это значило: сделал такое, что самому старосте не под силу, – приказал ему выучить наизусть таблицу логарифмов. Дэйва это не смутило – пугал его только «честный труд». И он принялся за дело, выучивая каждый день по двадцать чисел. По мнению старосты, этого было достаточно, чтобы проучить этого «мистера всезнайку». Первым сдался староста – к этому времени Дэвид одолел только первые шестьсот чисел, но продолжал их учить еще три недели, в пределах первой тысячи, но уже для себя. Интерполяция позволила ему получить первые десять тысяч чисел и избавиться от необходимости сверяться с таблицами логарифмов – вещь чрезвычайно полезная в те времена, когда компьютеров не существовало. Непрекращающийся шквал вопросов не смущал Дэйва – разве что из-за них можно было остаться без обеда, и он научился быстро глотать пищу, внимательно прислушиваясь и быстро отвечая на сыпавшиеся на него вопросы. Некоторые из вопросов были с подвохом, например: «Мистер, вы девственник?» Как бы ни ответил салага, ему было несдобровать. В те дни вопросам невинности и ее отсутствия уделялось повышенное внимание, не могу сказать почему. Но заковыристые вопросы требовали соответствующих ответов; Дэйв обнаружил, что на данный вопрос можно ответить: «Да, сэр! Мое левое ухо, сэр!». Или «пупок». Но по большей части провокационные вопросы предназначались для того, чтобы салага проявил кротость в ответе, а это считалось смертным грехом. Скажем, старшекурсник спрашивал: «Мистер, вы могли бы сказать, что я красив?» – приемлемым ответом было: «Возможно, ваша мать и сказала бы такое, сэр, но не я». Или: «Сэр, вы самый красивый человек, какого я когда-либо видел, из тех, что должны были родиться обезьяной». Такие ответы были хитростью – они могли бы щелкнуть старшекурсника по носу, но они были более безопасными, чем кроткие ответы. И как салага ни старался, как ни пытался удовлетворить всем немыслимым требованиям, но раз в неделю какой-нибудь старшекурсник решал, что того следует наказать – без суда, но строго. Наказания различались от мягких – многократно, до упаду, повторения упражнений, – их Дэвид особенно не любил, они напоминали ему о «честном труде», – до сильных: самой настоящей порки пониже спины. Ты, Айра, наверное, скажешь: чего тут страшного? Но я говорю не о шлепках, которые получают иногда дети. Здесь побои наносились либо клинком плашмя, либо щеткой, приколоченной к длинному древку. Трех ударов, нанесенных здоровым взрослым человеком, хватало, чтобы превратить седалище жертвы в сплошной кровоподтек, доставляющий мучительную боль. Дэвид старался избегать инцидентов, которые могли привести к этой изощренной пытке, но уклониться совсем было нельзя – разве что бросить учебу, – потому что некоторые старшекурсники были просто садистами. Когда настал его час, Дэвид стиснул зубы и терпел, справедливо полагая, что ему придется бежать из училища, если он бросит вызов власти старшекурсников. Так он думал, глядя на южную оконечность нового мула, и терпел. Но его личной безопасности и перспективам на жизнь, свободную от «честного труда», грозили и другие не менее серьезные напасти. Армейский мистицизм включал в себя идею о том, что перспективный офицер должен преуспевать и в атлетических видах спорта. Не спрашивай почему, рациональное объяснение здесь возможно не более, чем в иных из областей теологии. Итак, у салаг выхода не оставалось, приходилось заниматься спортом. Два часа каждый день, которые номинально считались свободным временем, Дэвиду приходилось тратить не на дремоту и не на мечты в библиотеке, а на утомительные упражнения. Хуже того, иные виды этого спорта не только вынуждали Дэвида на неоправданные энергетические затраты, но и угрожали столь ценимой им собственной шкуре. «Бокс» – давно забытый, совершенно бесцельный, условный вид поединка, в котором двое мужчин избивали друг друга определенное время или пока один из бойцов не лишится сознания. Еще был «лакросс» – вид сражения, заимствованный у дикарей, прежде населявших тот континент, в нем банды мужчин дерутся дубинками. У них есть специальный метательный снаряд, с помощью которого устанавливался счет, – и это отличная возможность получить рваную рану или даже перелом от удара дубиной, что повергало нашего героя в уныние. Еще была штуковина, которая называлась «водное поло», когда две команды пловцов пытались друг друга утопить. Дэвид избегал этой забавы, делая вид, что едва умеет плавать – только чтобы не исключили из училища, – очень полезный навык. Пловец-то он был великолепный – выучился плавать в семь лет, когда пара кузенов столкнула его в ручей, – но старательно скрывал свое умение. Самый престижный вид спорта именовался «фут бол», и старшекурсники оценивали каждую новую группу жертв, отбирая кандидатов, у которых были способности или которых можно было обучить преуспеть в этом организованном побоище. Дэвиду не приводилось прежде видеть такое, но уже при первом взгляде ужас переполнил его кроткую душу. Стоит ли удивляться: две банды по одиннадцать человек гоняли надутый продолговатый пузырь по огромному полю, преодолевая сопротивление конкурирующей команды. Были там разные ритуалы и малопонятная терминология, но идея была проста. На первый взгляд это вполне безобидно и довольно глупо. Конечно, чистая глупость – но небезопасная, поскольку ритуалы позволяли банде противников применять против человека с мячом дюжину насильственных приемов. Самый мягкий позволял перехватить его на бегу и бросить на поле, словно мешок с костями. Иногда на владеющего мячом набрасывались трое или четверо соперников, совершая при этом недостойные и грубые действия, ритуалами недопускаемые, но скрытые грудой тел. Считалось, что подобные действия не приводят к смерти. Но изредка случалось и такое, увечья же были делом обычным. К несчастью, у Дэвида были просто идеальные данные для этого «фут бола» – рост, вес, зрение, быстрота ног и скорость реакции. И старшекурсники после возвращения с морских учений непременно наметили бы его в качестве добровольного кандидата в «священные жертвы». Пора было совершать маневр уклонения. Спастись от этого «фут бола» можно было, только занявшись другим видом спорта. И он его нашел. Айра, ты представляешь себе, что такое фехтование? Хорошо, значит, можно говорить прямо. В истории Земли было такое время, когда меч, которым непрестанно пользовались четыре тысячелетия, перестал быть оружием. Но как пережиток мечи тогда еще существовали и сохраняли отчасти тень древней своей репутации. Считалось, что джентльмен должен был уметь пользоваться мечом и… – Лазарус, что такое «джентльмен»? – Что? Не перебивай меня, мальчик, а то собьюсь. «Джентльмен» – это… э-э-э… Хорошо, дай-ка подумать. Общее определение… Боже, все это достаточно сложно. Некоторые говорили, что это врожденное, – но то была лишь жалкая попытка сказать, что особенность передавалась генетическим путем. Причем попытка, нисколько не говорящая о том, что это была за особенность. Предполагалось, что джентльмен предпочитает быть мертвым львом, чем живым шакалом. Лично я всегда предпочитал быть просто живым, что выводит меня за пределы правил. Мм… если серьезно, можно сформулировать так: качество, обозначаемое этим названием, знаменовало медленное проявление в человеческой культуре этики более высокой, чем простая личная заинтересованность, – чересчур медленное, с моей точки зрения, – на нее все еще нельзя опереться в трудной ситуации. Как бы то ни было, в те времена офицеры считались джентльменами и носили мечи. Даже летчики, один Аллах знает почему. Итак, кадеты не просто считались джентльменами, в стране существовал закон, в котором говорилось, что они джентльмены. А потому они учились владеть холодным оружием – знать хотя бы начальные основы, чтобы не порезать себе руки или не зарубить случайно подвернувшегося очевидца. Для того чтобы вести бой, этого было недостаточно, просто все сводилось к тому, чтобы они не выглядели слишком глупо, когда протокол требовал ношения этих мечей. Но фехтование относилось к числу признанных видов спорта. Оно не было таким престижным, как футбол, бокс, даже водное поло, но в перечень входило, а потому было доступно салаге. Дэвид усмотрел в этом лазейку. Элементарное физическое соображение: если он находится на фехтовальной дорожке, значит не может оказаться на футбольном поле под ногами беснующихся горилл в шипастых ботинках. И задолго до возвращения с моря старшекурсников кадет-салага Лэм завоевал себе место в фехтовальной команде. С отметкой, что он не пропускает ни одной тренировки и уже стал «перспективным». В тех краях и в те времена фехтовали тремя видами оружия: саблей, шпагой и рапирой. Первые два вида являлись настоящим оружием. Конечно, лезвия были затуплены, а острия скруглены, тем не менее человек мог пострадать, даже получить смертельную рану, хотя такое случалось очень редко. А вот рапира оказалась легкой игрушкой – псевдомечом, клинок которого изгибался при малейшем усилии. Поединок с таким оружием только имитировал настоящий и был опасен не более чем игра в блошки. Так что Дэвид предпочел именно это «оружие». Оно было словно создано для него. Весьма надуманные правила фехтования рапирами давали огромное преимущество тем, кто обладал быстрыми рефлексами и остротой ума, – а Дэвид был именно таким. Конечно, оно требовало некоторых физических усилий, но не таких больших, как лакросс, футбол или даже теннис. Самое главное, оно не требовало физического противостояния в прямом контакте с противником, того, что Дэвид находил крайне неприятным во всех грубых играх и чего старательно избегал. И он целеустремленно предался тренировкам, чтобы максимально обезопасить свое убежище. Он так старательно защищал свое убежище, что еще до завершения первого курса стал национальным чемпионом по фехтованию среди юношей. Командир отделения волей-неволей начал улыбаться ему – это выражение казалось абсолютно неуместным на его лице. Командир роты кадетов впервые заметил его и поздравил. Успехи в фехтовании позволяли ему даже избегать некоторых телесных наказаний. Однажды в пятницу вечером, ожидая порки за вымышленное нарушение, Дэвид сказал своему мучителю: «Сэр, если у вас нет особых оснований сделать это именно сегодня, я бы предпочел получить удвоенное число горячих в воскресенье. Завтра мы фехтуем с принстонскими салагами, и, если вы проявите привычное рвение, я потеряю быстроту реакции». Соображение оказалось веским – ведь любая победа флота в любое время и в любой сфере, согласно священной традиции, имела неоспоримый приоритет, ради которого следовало жертвовать даже праведным удовольствием надрать «слишком умную задницу». И староста ответил: «Вот что, мистер. После ужина в воскресенье зайдешь ко мне в комнату. Если завтра проиграешь, получишь удвоенную дозу лекарства. Но если выиграешь – отменим лечение». Дэвид выиграл все три поединка. Словом, фехтование позволило ему прожить опасный первый год, сохранив в целости свою драгоценную шкуру, за исключением нескольких шрамов на заднице. Наконец он оказался в безопасности, оставалось три легких года, поскольку лишь первогодки подвергаются физическим наказаниям и только первогодке можно приказать участвовать в организованном побоище. <Опущено> Впрочем, Дэвид все же уважал один контактный вид спорта, издревле сохранявший свою популярность; основам его он научился на склонах тех самых холмов, от которых бежал. Но заниматься им полагалось с девушкой, и официальным признанием в училище он не пользовался. Напротив – был строго запрещен, и нарушавшие правила кадеты изгонялись без всякой пощады. Но Давид, как и все истинные гении, питал к правилам, установленным другими людьми, исключительно прагматический интерес – в жизни он руководствовался одиннадцатой заповедью и ни разу не попался. И в отличие от прочих кадетов, из пустого тщеславия заманивавших девиц в казармы или же ночью отправлявшихся на поиски приключений, Дэвид держал свою деятельность в тайне. И только знавший его близко мог бы сказать, насколько увлекался он этим контактным видом спорта. Но его никто не знал хорошо. А? Девицы-кадеты? Разве я уже не объяснил, Айра? Кадетов женского пола на флоте не было. Не было вообще ни одной женщины, кроме нескольких медсестер. В частности, в этом училище не могло быть никаких девиц: специальная охрана денно и нощно охраняла от них кадетов. Не спрашивай меня почему. Так было принято на флоте – других причин не требовалось. На самом деле на всем флоте не нашлось бы такой работы, с которой не справилась бы женщина или евнух, – но по давней традиции флот комплектовался исключительно мужчинами. Представь себе, буквально через несколько лет эту традицию поставили под сомнение, сначала понемногу и осторожно, ну а к концу столетия, как раз перед началом коллапса, на флоте оказалось полно женщин на всех уровнях. Я вовсе не хочу сказать, что именно этот факт и явился причиной коллапса. Тому были вполне очевидные причины, и я не стану сейчас в них вдаваться. Эта перемена, скорее всего, не имела значения или же даже слегка отодвинула неизбежное. В любом случае к нашей сказке о ленивом парне это не имеет никакого отношения. Когда Дэвид обучался в училище, предполагалось, что кадеты могут встречаться с девушками, но изредка и в обстановке в высшей степени традиционной, в рамках весьма строгого протокола и под присмотром дуэний[23]. И вместо того чтобы восстать против правил, Дэвид находил в них лазейки и пользовался ими – и его ни разу не поймали. В каждом категорическом запрете есть свои лазейки, любой сухой закон порождает своих бутлегеров, флот – в целом – устанавливал неисполнимые правила; тот же самый флот в лице отдельных его членов нарушал их – в особенности эти забавные сексуальные ограничения. Показное монашество на службе сменялось разгулом похоти и сластолюбия после нее. В плавании даже самые невинные способы избавления от сексуального напряжения по обнаружении карались самым строгим образом. Хотя всего лишь столетием ранее подобные технические нарушения нравов встречались с известным пониманием и прощались. Но теперешний флот относился к взаимоотношениям полов лишь с чуть большим ханжеством, чем социальная матрица, частью которой он являлся, и правила поведения в нем были только на йоту строже, чем те, которым подчинялось все общество. Айра, общественный сексуальный кодекс тех лет трудно себе даже представить, нарушения его порождались его же фантастическими требованиями. Но каждое действие имеет равное противодействие, направленное в обратную сторону, – прошу прощения за банальность. Не буду вдаваться в детали, достаточно сказать, что Дэвид нашел способ выполнять все положенные предписания и относительно секса – но так, чтобы не свихнуться, как случалось со многими его одноклассниками. Добавлю одно: по слухам, от Дэвида забеременела молодая девица. Несчастный случай – вещь весьма обычная в те времена, но неизвестная сегодня! Тогда же – поверь мне! – это была настоящая катастрофа. Почему? Просто прими к сведению, что это действительно была катастрофа. Можно бесконечно объяснять, как было устроено тамошнее общество, но ни один цивилизованный человек этому все равно не поверит. Кадетам запрещалось жениться, а молодой женщине в подобном положении необходимо было выйти замуж… прочие способы исправления подобных ошибок в те времена были практически недостижимы и физически весьма опасны для нее. Способ, которым Дэвид решил проблему, иллюстрирует весь его подход к жизни. Всегда следует выбирать из двух зол меньшее и бестрепетно принять его. Он на ней женился. Не знаю, как он ухитрился сделать это и не попасться. Но могу представить себе известное количество способов: простые и довольно надежные – или же сложные, а потому чреватые неудачей; полагаю, что Дэвид выбрал один из простейших. И ситуация из невозможной сразу сделалась терпимой. Отец девушки из врага, готового отправиться к коменданту училища и поведать ему всю историю, в результате чего Дэвид мог вылететь из училища за несколько месяцев до его окончания, превратился в союзника и партнера, озабоченного тем, чтобы сохранить женитьбу в тайне и дать зятю возможность завершить образование и взять на себя ответственность за непутевую дочь. Дэвид получил и дополнительную выгоду – у него отпала необходимость хитрить и выкручиваться, чтобы заниматься любимым видом спорта. Увольнения он проводил в беззаботной домашней обстановке под идеальным присмотром собственной дуэньи[24]. Что же касается учебных занятий Дэвида, нетрудно предположить, что молодой человек, способный за шесть недель бесконтрольного чтения усвоить науки, изучаемые в школе четыре года, легко мог бы стать первым учеником в классе в академическом плане. И это окупилось бы в дальнейшем деньгами и рангом, поскольку место молодого офицера в списке продвижения определяется его статусом при выпуске. Но конкуренция за первое место идет по-настоящему жесткая, и, что еще хуже, подобное достижение делает кадета слишком заметным на общем фоне. Дэвид понял это, будучи еще свежеиспеченным салагой. «Мистер, вы тут самый умный?» – здесь «умный» подразумевалось в плане образования – еще один каверзный вопрос, ответив на который салага получал свое, независимо от того, отвечал он «да» или «нет». Но второе или даже десятое место были практически ничем не хуже первого. Дэвид сумел подметить кое-что еще. Четвертый год обучения стоил четырех первых; предпоследний, третий, – трех, и так далее… Иными словами, успеваемость первогодки не слишком влияла на итоговую позицию в рейтинге, добавляя всего лишь один балл из десяти. Дэвид решил не высовываться – решение разумное, когда по тебе палят. Первое полугодие он завершил, будучи где-то посередине списка успеваемости, – положение безопасное, почтенное, не вселяющее подозрений. А по итогам всего первого года оказался в верхней его четверти – к тому времени старшекурсники думали уже только о выпуске и не обращали внимания на его статус. Еще через год он переместился в число первых десяти процентов, на третий – поднялся вверх еще на несколько мест, а в последний год, самый важный, взялся за учебу засучив рукава и в итоге закончил школу шестым – на самом деле вторым, поскольку двое из опередивших его решили оставить командирскую профессию и сделаться специалистами, один испортил зрение усердными занятиями и не получил диплома, а еще один ушел в отставку сразу же после окончания училища. Но тщательный подход Дэвида к обучению никак не раскрывает его истинного таланта – умения лениться. В конце концов, сидеть и читать было его вторым любимым занятием, и любое дело, требующее великолепной памяти и логики, давалось ему без труда. Во время учебного морского похода, которым начинался последний год обучения Дэвида, группа его одноклассников заспорила о том, на какой чин каждый может рассчитывать. К тому времени все прекрасно представляли, кому быть офицером. Командовать кадетами суждено Джейку – если только он не свалится за борт. А кто получит его батальон? Стив? Или Вонючка? Кто-то предположил, что кандидатом может оказаться Дэйв. Он слушал и помалкивал, как подобает тому, кто решил не высовываться. Айра, это едва ли не третий способ лгать – во всяком случае молчать много проще, чем говорить и ничего не сказать. К тому же молчаливый приобретает репутацию мудреца. Сам я к ней никогда не стремился: разговоры – это второе из трех истинных удовольствий нашей жизни, единственное, что отличает нас от обезьяны. Впрочем, разница невелика.