– Я понимаю, но, может, вы могли бы мне сказать… Да, конечно, но нам только нужно, чтобы вы посмотрели в архиве – неужели это… Ох. Да, хорошо. Наконец Бернадетт оставила женщине свой номер телефона и повесила трубку. – Что? Что она сказала? – спросила я. – Все, что я смогла у нее выпытать, это то, что Хиллтоп-Хоум – интернат для людей с ограниченными возможностями, и единственный, кто может ответить на наши вопросы, некто по имени Трумэн Хилл. – Тогда нам срочно нужно поговорить с этим Трумэном Хиллом, – сказала я. – Его сегодня нет. Она записала мой номер и сказала, что он мне перезвонит. Но Трумэн Хилл не перезвонил – ни в тот день, ни на следующий. Бернадетт позвонила им снова. И снова. Каждый раз ей говорили, что только мистер Хилл может ответить на ее вопросы, но его сейчас нет на месте. Бернадетт так часто звонила в Хиллтоп-Хоум, что женщина, принимавшая звонки, стала переводить ее в режим ожидания, едва заслышав знакомый голос, и оставляла на линии, не отвечая на звонок. – Междугородные звонки – штука недешевая, Хайди-Хо, и этот-на-четыре-буквы Трумэн Хилл явно не собирается нам перезванивать. Бернадетт никогда не ругалась при мне, вместо этого заменяя настоящие ругательства на «четыре буквы», когда очень злилась. Но я и так знала все ругательства от Зандера, даже сделала их зашифрованный список в своем блокноте. – Думаю, пришло время обратиться к почте, – сказала Бернадетт. Бернадетт не было равных, когда нужно было чего-то добиться с помощью телефона или почты, но, что бы она ни делала, ей ничего не удалось узнать из Хиллтоп-Хоума. Прошло три недели, а нам так и не ответили ни на звонки, ни на письма. Я была вне себя от бессилия. Берни пыталась отвлечь меня домашними делами. Мы поменяли полки во всех кухонных шкафчиках, а однажды на выходных она поручила мне разобрать все платяные шкафы в доме. Стоя на коленях, я вытаскивала из маминого шкафа старые коробки, расплющенные туфли и потрепанный чемодан, как вдруг почувствовала что-то мягкое в дальнем углу шкафа под стопкой старых журналов. Это был поеденный молью красный свитер. Тот самый свитер с оленем, который был на светловолосой женщине с фотографии. – Она была здесь, Берни! – закричала я, показывая ей помятый свитер. – Моя бабушка была здесь. Вот доказательство. После этого меня ничем нельзя было отвлечь. Я не могла думать ни о чем, кроме Хилл топ-Хоума. – Мы всего лишь хотим, чтобы они поискали мамино имя в архиве. Неужели это так сложно? – негодовала я. – Не знаю, солнышко, но меня это так злит, что я готова сама прийти к этому Трумэну Хиллу в его забитый хламом офис и не оставлять этого негодяя в покое, пока он не расскажет нам все, что знает. – Точно, Берни, – воскликнула я, вскочив на ноги, – так и нужно сделать. Нам надо самим поехать к Трумэну Хиллу! Самим приехать туда и заставить его рассказать все про маму. – Солнышко, – мягко сказала Бернадетт, – ты же знаешь, что мы не можем. Я не могу. – Выйти на улицу? Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что не можешь? – спросила я. – Когда ты последний раз пробовала, Берни? Может, ты давно уже вылечилась. Может, ты здорова и даже не догадываешься об этом. – Я не вылечилась, Хайди. Нельзя так просто взять и вылечиться. – От простуды можно, да и от прыщей. Откуда ты знаешь, что с агорафобией не так же? Может, ты уже давно выздоровела, – настаивала я. Дрожа от возбуждения, я подошла к входной двери и распахнула ее настежь: – Пожалуйста, Берни, попробуй выйти. Ради меня. – Хайди, я не могу, – сказала Бернадетт напряженным голосом. Я заметила, что у нее дрожат руки. – Ты же не сдаешься с мамой. Поэтому она умеет открывать банки и причесываться. И со мной ты не сдаешься, Берни. Ты заставила меня не сдаваться, когда я училась писать прописью и читала Шекспира. Я просто прошу, чтобы ты попыталась. Берни встала, схватившись за подлокотник дивана, чтобы не упасть. У нее дрожали ноги, но она медленно подошла к распахнутой двери. – Хайди, я не… – промямлила она. – Ты не понимаешь, Хайди. Если я выйду… Если я выйду, я могу… Если я выйду… – Ничего не случится, Берни. Просто шагни в коридор, и все. Один шаг. Первый шаг. Как когда ты учила меня писать прописью, помнишь? «За уголок, вверх, вниз, зацепи хвостик за соседа». У тебя получится, Берни, я точно знаю. Бернадетт схватилась за дверную ручку, и костяшки ее пальцев побелели. С минуту она стояла так, зажмурившись. – За уголок, вверх, вниз, зацепи хвостик за соседа, – прошептала она. – За уголок, вверх, вниз, зацепи хвостик за соседа. Затем Берни глубоко вдохнула, отпустила дверную ручку и шагнула в коридор. – Получилось! – закричала я. – Ты вышла, Берни! Я знала, что у тебя получится. Ты вышла! Лучшим способом описать то, что случилось в следующие несколько мгновений после того, как Бернадетт отпустила дверную ручку, и перед тем, как она рухнула на пол, было бы сказать, что ее тело превратилось в жидкость. Ее ноги словно расплавились, и она рухнула на пол бесформенной кучей, тяжело и часто дыша. Ее веки трепетали, а голова откинулась назад, как у сломанной куклы. – Берни! – закричала я, подбегая к ней. – Спаси меня… – прошептала она, хватая ртом воздух, – я… тону… Я встала у нее за спиной, схватив ее под мышки и изо всех сил пытаясь затащить назад в квартиру, но Берни была слишком тяжелой. Невысокого роста, но совсем не худенькая, Берни говорила про себя: «Крестьянские корни. Близко к земле и пригодна к работе». – Хайди, спаси меня, – простонала она. Я услышала скрип двери на первом этаже, а затем знакомое шарканье шагов, поднимавшихся по ступеням. – Зандер! – закричала я. – Быстрее! Иди сюда. Помоги нам! Минутой позже бледное лицо Зандера показалось над ступеньками, ведущими на наш этаж, – он тяжело дышал, поднявшись всего на один пролет. В одной руке у него был пакет чипсов со вкусом барбекю, а в другой – бутылка виноградной газировки. Увидев Берни лежащей на полу, он широко разинул рот от удивления. – Ни фига себе! – Он даже присвистнул. – Чё это с ней? – Быстрее, помоги мне затащить ее в квартиру, – умоляла я. – Ну она и белая, – сказал он. – Прям как привидение. – Зандер, скорее! – закричала я. – Помоги мне затащить ее в квартиру! Зандер вздохнул и положил на ступеньки чипсы и газировку. Затем он подошел к нам и ухватил Берни за руку. – Она не помрет, а? – прошептал он. – Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь на самом деле помер. Я ухватила Берни за другую руку и принялась тянуть. Чулок на ее ноге зацепился за гвоздь и с треском порвался. Берни снова застонала и обмякла, став еще тяжелее, но нам каким-то образом удалось затащить ее назад в прихожую. – Что-то она не очень выглядит. Позвонить в 911? – спросил он. Я была в ужасе. Если мы позвоним в 911, они заберут Берни к себе. Что нам тогда делать с мамой? Как мы обойдемся без Берни? Я расплакалась. Зандер постоял с минуту, уставившись на безжизненное тело Берни и неловко переминаясь с ноги на ногу. – Она что, пьяная? – спросил он. – Если пьяная, то еще долго не проснется, а потом надо не шуметь и давать ей горячий кофе, даже если она будет ругаться. У тебя кофе есть? – Есть, но она не пьяная, – сказала я, вытирая нос рукавом. – Не волнуйся, я никому не скажу, – произнес он. Я почувствовала, как мне под кожу скользнула песчинка правды. Маленькая кривая заноза того, что было спрятано под россказнями о героях и медалях. Берни заворочалась и застонала. Зандер быстро опустился на колени со мной рядом, и мы оба начали яростно обмахивать ее, пока она не пришла в себя. – Пожалуйста, Берни, пусть все будет хорошо, – шептала я. – Пожалуйста, вернись. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем щеки Берни снова порозовели и она открыла глаза. Все это время я сидела на полу с ней рядом, поглаживая ее руку и нежно разговаривая с ней, так же, как она говорила с мамой, когда та просыпалась после того, как у нее болела голова. Когда Берни наконец смогла сесть, я подобралась к ней, скрестив ноги, и обняла за плечи, прижав ее голову к своему плечу и мягко ее покачивая. Прядь седых волос выбилась из ее толстой длинной косы, и я убрала ее с лица Берни обратно в прическу. – Все, все, все, Берни, ш-ш-ш, – шептала я. Зандер наблюдал за мной, прислонившись к стене. Он больше ничего не сказал и не сделал, но мне было достаточно того, что он остался. Когда Берни смогла сесть и выпить воды, он ушел, тихо закрыв за собой дверь. Часами я слушала истории Зандера, сидя с ним на крыльце, но до того дня не знала его как следует. Он только что подарил мне маленький кусочек правды, так же, как когда-то печенье, хотя я его об этом не просила. После этого все изменилось. Я больше не считала его толстым или глупым. Я только начинала понимать, какой могущественной может быть правда. К счастью, мама спала во время происшествия с Бернадетт. Не знаю, что бы с ней стало, увидь она, как расклеилась Берни. Меня это страшно напугало. – Прости, солнышко, – прошептала Берни, – ничего не получилось. – Я знаю, Берни, не волнуйся, – успокоила ее я. – Это ты меня прости за то, что я тебя заставила. Через некоторое время мы вернулись на кухню, и Берни попыталась сварить себе кофе, но у нее сильно дрожали руки. – Сядь, Берни, я сама все приготовлю, – сказала я. Бернадетт тяжело опустилась на стул и наблюдала, как я перемалываю зерна в старой, потертой кофемолке с треснутым верхом и ящичком, в который ссыпался молотый кофе. Мне очень нравилось выдвигать ящичек и вдыхать запах таинственного темно-коричневого порошка, но я терпеть не могла горький вкус готового кофе, предпочитая мамин сладкий чай. Бернадетт каждый день выпивала пять чашек кофе – три чашки утром, одну после обеда и одну в пять часов – время, которое она называла коктейльным. – Это дьявольский напиток, Хайди, – однажды сказала она. – Один глоток, и ты пропал. – Но ты же не пропала, – заметила я. – Это правда, но я раб зерна, Хайди. Настоящий раб.