– Я должна знать, откуда я родом, Берни. – Мы уже об этом говорили, – сказала она. – Неважно, откуда ты. Важно, что ты здесь. – Может, тебе это и не важно, но я не такая, как ты, Берни. Я не хочу быть как ты, и как мама тоже. – Ты хочешь меня обидеть, в этом все дело? – с горечью усмехнулась она. – Ты здесь ни при чем, Берни, это касается меня, как ты не понимаешь! – закричала я. – Ты думаешь, я могу забыть про сооф, и про Хиллтоп-Хоум, и про все остальное, стоит тебе захотеть? Но я не забуду. Иначе у меня, как у мамы, будет не хватать деталей. – Детали, которых тебе не хватает, не важны, Хайди, – сказала Берни. – Не смей мне говорить, что важно, а что нет! – крикнула я. – Ты этого не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь. Ты хочешь, чтобы я была, как ты, но, если бы ты в самом деле обо мне заботилась, ты бы хотела, чтобы я была нормальной! Берни резко отвернулась, словно я дала ей пощечину. – Я будто совсем тебя не знаю, – сказала она и расплакалась. Я тоже заплакала – отчасти от того, что мне было ее жаль, но больше потому, что поняла – она права. Она действительно меня больше не знала. Я, кажется, сама себя больше не знала. Я хотела поехать в Либерти – мне нужно было туда поехать, но еще мне было очень страшно, и я не могла признаться в этом Берни – она бы вцепилась в этот страх, как кошка в клубок шерсти, и быстро расправилась бы с моей решимостью. – Это опасно, Хайди, – тихо произнесла она. – Ты еще слишком маленькая, чтобы ехать одной. Я ничего не сказала ей о том, что это было еще и незаконно. Зачем мне было подливать масла в огонь, когда я знала, что она и так скоро об этом узнает? – По-другому не получится. Ты не сможешь со мной поехать, и мама тоже. У нас нет выбора, – сказала я. – Нет, есть. Не уезжай. – Бернадетт уже умоляла. – Подожди, пока не станешь постарше. Послушай… Я не говорю, что ты должна об этом забыть, но подожди немного. Мы будем продолжать звонить в Хиллтоп-Хоум, снова покажем твоей маме фотографии. Может, она что-нибудь да и вспомнит. – Ты так говоришь, чтобы я осталась. А сама прекрасно знаешь, что мама не может ничего вспомнить, – с горечью произнесла я. – Я поеду туда, что бы ты ни говорила. – Я запрещаю тебе ехать в Либерти, Хайди, и это мое окончательное решение, – твердо отчеканила Берни. – Ты мне не мать! – крикнула я. – Не указывай мне, что делать. Ты мне даже не родственница. Ты никто. Никто! Берни вырвала билет у меня из рук. Она так рассердилась, что была не похожа сама на себя. – Вот, значит, как, Хайди? – прошипела она сквозь стиснутые зубы, держа билет у меня перед носом трясущейся рукой. – Тебе, выходит, вообще больше ничего не важно? – Да, – сказала я. Она смерила меня тяжелым взглядом: – Отлично. Тогда уезжай. Уезжай, и все. Берни швырнула билет на пол и протопала из кухни в свою квартиру, захлопнув за собой дверь. На моей памяти это был единственный раз, когда я видела эту дверь закрытой. Мы с Берни не разговаривали весь день. Время от времени я ходила на кухню проверить, но дверь была по-прежнему закрыта, и я почему-то не могла заставить себя открыть ее. Мама несколько раз спросила, где Детт, но я смогла отвлечь ее книжкой-раскраской с Флинстоунами и бесконечными чашками чая. Вечером Берни наконец вернулась, чтобы разогреть консервированное рагу. Она разложила его по тарелкам для меня с мамой, но свою тарелку забрала с собой. На этот раз она оставила дверь приоткрытой. Впервые в жизни я уложила маму спать одна. К счастью, она не упрямилась. Я даже смогла заставить ее принять душ и помыть голову – обычно этим занималась Берни. Затем я помылась сама, и, когда уже легла спать, в комнату вошла Берни и села на край моей кровати. – Хайди, никогда больше не лги мне, – произнесла она. – У меня не было выхода, Берни. Иначе ты не позволила бы мне купить билет, – сказала я. Прищурившись, я разглядывала ее силуэт. Она печально улыбнулась и тихонько покачала головой: – Мы обе знаем, что тебя не остановить, верно, Хайди-Хо? * * * Три дня спустя, днем 22 сентября, я уехала в Либерти. Я выследила Зандера с утра, чтобы попрощаться и сказать ему, что мне удалось убедить миссис Чудакову, что он будет хорошей няней для ее близнецов вместо меня. Он был рад новой работе, но больше всего хотел, чтобы я снова и снова повторяла ему то, что я сказала о нем миссис Ч. – Я сказала, что ты хороший человек, – говорила я, – и хороший друг. – Так и сказала, хороший человек? Клянешься слюной твоей матери? – спрашивал он каждый раз. – Клянусь слюной моей матери, – отвечала я. – Круто! – И он широко улыбался. – Ты будешь заходить к Берни с мамой? – спрашивала я. – Выбрасывать мусор и приносить им почту? – Ага. Но ты ведь вернешься, правда? Я кивнула, немного удивившись тому, что мне было грустно с ним прощаться. В тот день мама лежала в постели – ей опять нездоровилось. Берни уже дала ей четыре таблетки, но она все еще стонала и держалась за голову. – Пока, мама, – сказала я, наклонившись, чтобы поцеловать ее в щеку. – Скоро придешь, Хайди? – Мама подняла на меня взгляд. – Да, мама. Скоро приду. Поездка должна была занять три с половиной дня туда и столько же обратно, но маме это было не важно. Она совсем не чувствовала хода времени. Я с тем же успехом могла бы спуститься на первый этаж, чтобы принести почту. Я стояла у ее кровати с большим синим чемоданом Берни. На плече у меня был мой рюкзак, в котором лежали блокнот со списками и два бутерброда с сыром и ветчиной, а билет до Либерти я аккуратно засунула в карман куртки. – Скоро придешь, Хайди? – снова спросила мама, поднимая голову с подушки и слабо улыбаясь мне. – Да, мама, – ответила я. Но на самом деле я не вернулась. По крайней мере не вернулась тем, кем я была в тот день. Мы с Берни в конце концов помирились. Она сказала, что простила меня за то, что я наговорила ей сгоряча, и, хотя я пообещала никогда ей больше не лгать, между нами все было не так, как прежде, и я чувствовала тяжесть на душе оттого, что причинила ей боль. Она не скрывала своего страха за меня, но знала, что я не изменю своего решения, и не спорила со мной, даже когда узнала о том, что мне нельзя было путешествовать одной. – Что-нибудь придумаю, – заверила ее я, хотя сама не была в этом уверена. Берни даже помогла мне собраться в дорогу. Иногда казалось, что мы с ней заодно, но потом по какой-то оброненной фразе мне сразу становилось ясно, насколько она против всей этой затеи. – Все из-за этого Трумэна Хилла, – с горечью сказала она перед самым моим отъездом. – Если бы он соизволил поговорить с нами по телефону, ты бы не ехала сейчас искать этого никчемного-на-четыре-буквы. – Берни помрачнела. Казалось, она вот-вот расплачется. – Берни, это тебе, – быстро сменила я тему, вытаскивая из рюкзака маленькую картонную трубочку и протягивая ей. – Что это? – спросила она, вытирая глаза тыльной стороной руки. Она открыла трубочку с одного конца и вытащила рулон блестящей бумаги. Это была карта, которую я сделала для нее, маркером нарисовав на ней маршрут автобуса от Рино до Либерти. Еще внутри была пластиковая коробочка с цветными булавками. – Ты повесишь карту на стене рядом с телефоном, Берни. Я буду звонить на каждой остановке, а ты будешь отмечать булавками, как далеко я уехала. Так ты все время будешь знать, где я, как и всегда. Берни обняла меня. – У меня для тебя тоже кое-что есть, – сказала она. Она вручила мне коробку, перевязанную красной шерстяной ниткой: – Открой ее, когда сядешь в автобус. Мы снова обнялись. Мама вышла из своей комнаты, все еще в ночной рубашке. Ее спутанные волосы намокли от пота. По тому, как она щурилась, я поняла, что у нее по-прежнему болела голова. – Чмок, – сказала мама, подходя к нам и обхватывая нас руками, втискиваясь в наши с Берни объятия. Я повернулась к ней и прижалась щекой к ее мягкому и гладкому лицу. Мама почувствовала мои слезы. – Ой-ой, Хайди, – забеспокоилась она. – Я тебя люблю, мам. – Я крепче прижалась к ней и поцеловала ее. Мама отстранилась. – Чай, Хайди? – спросила она, выжидающе глядя на меня. – Нет, мама. Сейчас не надо чая.