— Иван Дмитриевич, для вас же стараюсь! Я вам предлагаю объяснение рациональное, что может быть рациональнее долга чести, ведь если я вам истинную причину скажу, вы же мне не поверите, и для нас обоих неудобство выйдет. — А вы попробуйте, — подтолкнул я его, — неудобство я как-нибудь стерплю. — Понимаете ли, Иван Дмитриевич, — неожиданно тихо сказал Зуров, — я как эти вещицы в руки взял, так они меня и обожгли, самым натуральным образом. В карман положил — через карман жгутся. Еле до квартиры добежал, схватил ташку, так в ней и понес их к еврею, а иначе никакой возможности не было. — Чего ж тут не понять? — с некоторым удивлением сказал я. — Недаром краденые вещи горячими называют. И не надо делать вид, что вы не догадывались, что они краденые. — Ни Боже мой! Вот вам крест! — Зуров действительно осенил себя крестным знамением. — Я себе об этом даже думать запретил! Да и почему мне так думать? Этот Пахом у меня пять лет в денщиках служил, не вор, не пьяница, не лентяй, не дурак, не болтун, да вы сами посудите, кабы он не таков был, стал бы я его держать? Живо обратно в роту бы прогнал. А даже если бы и догадывался, что я мог сделать? Скрутить злодея, который, возможно, совсем и не злодей, и свести его в часть? Или вы предлагаете мне пойти и донести в полицию на доверившегося мне человека? — голос Зурова невольно повысился и задрожал от негодования. — Нет, Иван Дмитриевич, не могу даже допустить в вас такой мысли, вы же благородный человек, вы это высокое звание заслужили всей вашей беспорочной службой. Тут он был, конечно, прав. Я имею в виду, что требовать он него доноса было никак не возможно. Даже и говорить о таком было весьма рискованно, тут же нарвешься на вызов. Но и спускать просто так это дело Зурову было нельзя. — Вы, Николай Андреевич, как мне кажется, все еще не осознаете, в какую серьезную историю вы попали, — строго сказал я ему. — Как же не осознаю? Прекрасно осознаю! Да что там серьезную — чрезвычайную! Ведь не будь она чрезвычайной, вы бы не примчались ко мне лично ни свет ни заря. Я уже подозреваю убийство, много убийств… Кстати, надеюсь, мой еврей жив? — Господин Левин жив, более того, он чистосердечно во всем признался и добровольно вернул похищенные драгоценности владельцам. Вам же, гвардии поручик Зуров, грозит обвинение в скупке и сбыте краденых драгоценностей и в укрывательстве преступников, — сказал я, взяв официальный тон. — Помилосердствуйте, Иван Дмитриевич! — вскричал Зуров. — Какое обвинение, если и дела никакого нет! То есть дело-то было, но разрешилось само собой ко всеобщему удовольствию — похищенное возвращено законным владельцам, я получил пять тысяч, вы получили вора. Ведь как только вы спросили меня о личности подозреваемого, я вам немедленно без уверток его указал: Пахомий сукин сын Григорьев, бывший рядовой Измайловского лейб-гвардии полка, рост восемь вершков, волосы русые, лицо бритое, глаза лживые. Вы вот тут сидите, Иван Дмитриевич, безвинному человеку колодки каторжные примеряете, а вам бы следовало этого подлеца искать, пока не сбежал. Он был, к сожалению, прав. Я поспешил в департамент. Пахомия Григорьева я нашел быстро. В журнале происшествий, который я просмотрел немедленно по приезду в сыскную, значился труп неизвестного мужчины, восьми вершков росту, с русыми волосами и бритым лицом. Тело со следами удушения было обнаружено рано утром вблизи Нарвской заставы строительными рабочими, оно было сброшено в канаву и кое-как присыпано песком. Я послал следователя и Акакия Осиповича Бокина в Съезжую, куда было доставлено тело, для освидетельствования, сам же принялся размышлять. Неужели «люди» опять опередили меня? В этом у меня были большие сомнения. Как я уже говорил, удавка выдавала людей подлого происхождения. (Кстати, именно поэтому я снял возникшее было подозрение с поручика Зурова, у которого тоже были основания расправиться со своим бывшим денщиком.) А эта неловкая попытка спрятать труп! Я бы менее удивился, увидев его прибитым к двери департамента как немой укор полиции за медлительность и нерасторопность. Нет, это, скорее всего, было делом рук неизвестного сообщника Григорьева, проникшего вместе с ним в дом князя Ш. и, вполне возможно, задушившего самого князя. Мои размышления были прерваны появлением Ферапонта Алексеева, который поставил на стол передо мной объемистую серебряную чарку старинной работы. — Вот, — сказал он с гордостью, — изъята у Настасьи Петровой, проживающей в доме Патрикеева на Забалканском близь Сенной. Скинули ей вещицу ночью во вторник — сразу скинули, ваше высокородие! — два типа. Один высокий, видный и вальяжный. По словам Петровой, он у нее бывал несколько раз в предыдущие годы, имени его она не вспомнила, заладила одно: красивый мужчина, красивый мужчина. Дура баба! Второй же был пониже ростом, попроще, чернявый, его товарищ Сычом называл, это почему-то она запомнила. Был у них еще товар в сидорах, Петрова слышала, как что-то там позвякивало, но они его даже не показали, видно, хотели только перехватиться по безденежью, взяли пятнадцать рублей, попросились на ночлег. Петрова, как дело сделала, сразу за занавеску ушла и в кровать легла, видно, с намеком, но, не дождавшись, уснула. А как встала поутру, так они сразу засобирались и ушли. Я что подумал, Иван Дмитриевич, они непременно должны были в кабак или трактир зайти, дело удачное обмыть и перекусить. Я уж тех наших, кто барыг тряс, направил порасспрашивать по окрестным кабакам, извиняйте, если что не так сделал, а сам к вам с докладом побежал. — Что же это она такую приметную вещь так долго у себя держала? — раздумчиво протянул я. — В том-то и дело, что дюже приметная, — ответил Алексеев, — опасались люди из-за него брать. Он чуть повернул чарку другой стороной, и я увидел тисненный на боку герб. Что-то в нем было не то, вот только я не мог разобрать что. Я поделился своими сомнениями с Алексеевым. — По мне так самый обыкновенный орел-с, двуглавый, как положено, — буркнул тот. Обиделся. Похвалы за свои труды ожидал. Что ж, похвалил и красненькой[6] поощрил. Расследование, наконец-то, вошло в привычную колею. Агенты частым гребнем прочесывали улицы и питейные заведения столицы, разыскивая следы приметной парочки, оставленные вторничным утром. Доклады поступали каждый час. Первую остановку грабители сделали, как совершенно верно предположил Алексеев, сразу после открытия кабаков, но не на Сенной площади и не на Забалканском проспекте, а на углу Большой Садовой и Вознесенского проспекта. Затем мы довели след до Покровской площади, свернули на Петергофский проспект. Я уже не сомневался, что грабители имели жительство возле Нарвской заставы, где произошло убийство, поэтому перебросил большую часть агентов именно туда для опроса по всем домам. Из адресного стола сообщили, что Пахомий Григорьев проживанием в Петербурге не значится, но с третьего по двадцать пятое марта 1878 года некий Пахомий Яковлевич Григорьев действительно проживал на Балтийской, в доме мещанки Федосовой, после чего был выслан в административном порядке из столицы за какое-то правонарушение. Правонарушение — это по нашей части, я приказал уточнить. Между тем вернулся врач Бокин и доложил, что убийство Григорьева произошло, скорее всего, вечером двадцатого, часа через три после еды в каком-то приличном трактире, где подают говяжью вырезку и сыр. Для полноты картины я лично отправился в трактир «Париж», где убедился в наличии этих блюд в меню, предпочтя, однако, по причине поста заказать для себя ботвинью, стерляжью уху, разварного судака и кулебяку. Наскоро перекусив, я обстоятельно допросил трактирщика и половых, которые в один голос подтвердили, что «их сиятельство (так они без всяких на то оснований именовали Зурова) в тот вечер дважды заходили-с, выпивали с неким высоким мужчиной, возможно, бывшим фельдфебелем или унтер-офицером, ушли первыми, а мужчина еще с полчаса посидел и ушел, оставив двугривенный на чай». Санкт-Петербург, 23 февраля 1879 года К утру розыск принес свои плоды. Одна женщина, проживавшая на Балтийской улице, рассказала, что видела их бывшего жильца, «видного мужчину», входившим в харчевню вблизи железнодорожной станции. У агентов хватило сообразительности не соваться в этот вертеп, чей хозяин был хорошо известен полиции как скупщик краденого. У него же имелись две комнатки, которые он сдавал разным подозрительным личностям. Я не сомневался, что мы нашли лежбище наших грабителей, и, прихватив с собой пристава и нескольких городовых, немедленно выехал к Нарвской заставе. — Что, Федор Васильев, опять за старые делишки принялся? — строго спросил я содержателя харчевни. — Напраслину наводите, господин начальник, — угрюмо ответил тот, глядя исподлобья, — а что люди говорят, то врут, покажите мне этих людей, я им в глаза плюну. — Рассказывай все, что знаешь, о Пахоме Григорьеве, — еще более строго приказал я. — Не знаю такого! — А ты посмотри повнимательнее, — я показал ему фотографическое изображение, снятое с убитого Григорьева. — Какой же это Пахом Григорьев, это Павел Гаврилов, олонецкий мещанин. Но он уже три ночи здесь не ночевал. Значит, убили… — А товарищ его еще здесь? — Здесь, — понуро признался Васильев, понимая, что своим неосторожным «ночевал» выдал себя с головой, — никуда не выходит. Только пьет. — По-черному? — Почему по-черному? Всего третий день. — Проводи. За время моего допроса городовые и агенты успели занять посты у всех окон и дверей харчевни. Но их помощь мне не понадобилась, удачливый вор и незадачливый убийца был мертвецки пьян и спал, обняв опорожненный полуштоф. Впрочем, нет, не мертвецки, это я по давности лет забыл классификацию пьяных, принятую у нас в полиции, — бесчувственный, растерзанный и дикий, буйно-пьяный, просто пьяный, веселый, почти трезвый и, наконец, жаждущий опохмелиться. Так что подозреваемый был бесчувственно пьян. На приведение его в чувство даже опытным агентам и половым потребовалось некоторое время, которые мы потратили на тщательный обыск каморки. Были обнаружены похищенные из дома князя вещи, многие со знакомым мне уже гербом, 272 рубля денег, из них две радужные бумажки, и паспорт на имя Никодима Евлампиевича Сычева, крестьянина Псковской губернии, Порховского уезда, Бушковицкой волости, деревни Деревково. Наконец и сам он предстал передо мной, дрожащий, опухший, с торчащими в разные стороны мокрыми волосами. — Вы обвиняетесь в убийстве Пахома Григорьева, его же Павла Гаврилова, — грозно сказал я. Бытует мнение, что следователи на допросах всегда стараются усыпить бдительность подозреваемого малозначащими вопросами, чтобы тем вернее оглушить его вопросом решающим. Это не так, у полиции есть разные способы добиться признания от обвиняемого. Описанный трюк действительно оказывается иногда полезным, когда имеешь дело с преступником образованным и потому нервным и чувствительным. Человека же темного и забитого огорошить трудно, до него смысл вопроса доходит не сразу, иной раз приходится повторять, какая уж тут неожиданность и быстрая непроизвольная реакция. Более того, с такими людьми долгие подходы только вредят. Тот же Сычев был оглушен и подавлен прерванным похмельным сном, нежданным арестом, стоявшими вокруг него городовыми с начищенными бляхами, наконец, видом самого Путилина, грозы всех петербургских преступников. Начни я задавать всякие мелкие вопросы, он бы постепенно пришел в себя, успокоился, начал бы помаленьку привирать и, видя, как мы проглатываем его маленькую ложь, уверился бы в своих силах и в ответе на главный вопрос уперся бы во лжи, сообразив, что у нас против него нет никаких бесспорных улик. Сейчас же он повалился мне в ноги и истерично вскрикнул: — Убил! Моя вина! Потом он чистосердечно, но с обычными утайками, рассказал, как дело было. О другом деле, гораздо более меня интересовавшем, я его пока не спрашивал. — Мы с Пахомом все утро шатались по кабакам, а потом, устав, спать легли. А как встали, то Пахом в город отправился. Денег у нас в обрез оставалось, но была пара вещиц, которые Пахом хотел предложить своему бывшему командиру, офицеру. Он долго не возвращался, и я, волнуясь, вышел из дома, намереваясь подкараулить его на дороге. Он вскоре появился. Сказал, что сдал вещицы за три сотни и протянул мне радужную, как милостыню. Сказал, что эта моя доля. Тут меня зло взяло — дело вместе делали, а мне меньшая часть. И еще подозревал я, что Пахом меня обманул. Не могли те вещицы стоить трех сотен, никак не меньше четырех. Сотню, выходит, утаил, а товарища обманывать грех. — Вот и решил я его убить, — без малейших эмоций, как о чем-то совершенно обыденном, сказал он. — Вынул веревочку из кармана, она у меня там завсегда лежит на всякий случай, и стал тот случай поджидать — Пахом-то выше и здоровее меня был, с ним так просто не сладишь. А как споткнулся он в темноте, то я его еще подтолкнул, он и упал на карачки, тут я петельку-то сзади и накинул. Он руками за веревочку хватается, встать пробует, меня откинуть, но я ему коленкой в спину уперся, а петельку все сильнее затягиваю. Он захрипел, руки раскинул и все тут! Я все карманы его обшарил, шапку и сапоги, нашел паспорт, деньги, оказалось и вправду три радужные, потом стал думать, что с телом делать. Тяжелый он был, мне не уволочь. Я его в канаву поблизости и скинул, присыпал песком немножко да снегом из нестаявшего сугроба. А песок-то мокрый, все одно что грязь, изгваздался весь, потом сказал целовальнику, что свалился в канаву. — За сто рублей человека убил, — сказал я. Просто отметил факт, не в осуждение, убивали часто за много меньшее. Но Сычев вдруг выказал нечто похожее на обиду. — Не за сто, за двести. — Как же за двести, если Григорьев по твоим словам утаил от тебя сто рублей, — ввязался я невольно в бессмысленную дискуссию. — Не знаю, как вы считаете. Была у меня одна радужная, а стало три, в прибытке две сотни выходит, вот так-то! Да, у каждого свой счет! Я задал ему еще несколько вопросов. Оказалось, что коноводом у них был Григорьев, а Сычев, лишь недавно пришедший в столицу, был у него на подхвате. Григорьев же имел дело со скупщиками краденого. Убив его, Сычев воистину зарезал курицу, несшую золотые яйца. Он не мог сбыть последний богатейший улов и, привыкнув во всем подчиняться своему более опытному товарищу, не мог принять никакого решения. И чтобы заглушить всякие мысли, не о содеянном, а о будущем, запил. Весьма обычный исход, даже среди образованных преступников. По мере ответов на последние вопросы голос Сычева звучал все тише. Я решил дать ему небольшую передышку и приказал отвезти его в сыскную, сам же отправился вперед. Через два часа я продолжил допрос, начав сразу с интересующего меня предмета. Поначалу Сычев пробовал запираться, но под тяжестью предъявленных улик сник и выдал следующую историю. — У дома того мы оказались случайно. Так бы и прошли мимо, да вдруг окошко с треском распахнулось. Мы остановились и стали смотреть. Из дома человек вышел, мы с Пахомом переглянулись и решили, что с него нечего взять. Тут к дому карета подъехала. Три человека вышли, вроде как офицеры, и к дверям. Им хозяин открыл, мы видели в светлом проеме. Мы тогда еще удивились — такой дом и без привратника. Они прошли в большую комнату на первом этаже, мы их не видели, там занавески плотные, но вскоре сквозь открытое окно стали доноситься голоса, все более громкие. Но слов не разобрать было. Потом раздался какой-то шум, вроде как драки, а как утихомирилось, то голоса стали совсем тихие. Тут двое выбежали, в карету запрыгнули и быстро уехали, а третий, значит, в доме остался. — Чувствуем, что-то там случилось, а окно-то раскрытое так и манит, и такая тишина внутри, — продолжал Сычев. — А, думаем, была не была! Перемахнули через решетку у угла и к дому. Пахом меня подсадил, я заглянул внутрь — никого. Запрыгнул. За мной и Пахом. Хозяин на полу лежал. Пахом наклонился, потрогал, сказал, что мертвый, да я и так уж знал, по запаху. Пахом-то тогда крест нащупал, сорвал, знатная вещица! И перстень с пальца снял. А я тем временем шкафы отмычкой открыл. Там было богато, мы сидоры-то полные набили. Могли и больше взять, да куда. Опять же боязно, тот-то, третий, за дверью где-то околачивался. На крайнем столике бутылка стояла, початая, да три чарки. Этого мы не могли оставить. Разлили, выпили, мне не показалось, а Пахом сказал, что это коньяк, господское питье. Рассовали чарки по карманам да к окну. В самый раз успели, карета-то вернулась. Они в дом, мы из дома. Ладно вышло! Ладно, да не складно! Я принялся выпытывать дальше. Но тут прибыл фельдъегерь с приказом немедленно явиться с докладом по делу к градоначальнику. Высокие особы во всем этом деле не оставляли меня своим вниманием — это уж как водится! Я, помнится, рассказывал, что во время расследования убийства австрийского военного агента князя Аренсберга главный начальник Третьего отделения граф Шувалов каждый час должен был отправлять докладные записки государю императору. И писал, куда же деваться, препоручив все расследование мне. В этот раз мне не с кем было разделить обязанности, начальство это, кажется, поняло и ограничилось требованием двух ежедневных отчетов, утром и вечером. Я о них не упоминал как об обычной рутине, хотя отнимали они до трех часов времени. Пока составишь, да пока переписчики три копии сделают — для графа Адлерберга (то есть для государя императора), для градоначальника и для главного начальника Третьего отделения. Но до того момента на ковер не вызывали, а тут как почувствовали, что дело идет к развязке. Доклад затянулся. Прибывали все новые высокие особы, даже и те, которые отсутствовали у истоков расследования, и проявляли к следствию живейший интерес. Я вернулся в департамент в шестом часу и сразу приказал привести Сычева. Тот с порога бухнулся на колени и возопил: — Хочу снять грех с души! Я князя убил! Озадаченный таким поворотом, я приступил к дотошному допросу. На этот раз Сычев рассказал такую байку. Когда он заглянул в окно, то увидел князя, сидевшего спиной к нему в кресле и пребывавшего в глубокой задумчивости или даже полудреме. Они бесшумно подкрались к нему сзади, Григорьев оглушил князя ударом по голове, повалил его на пол, а он, Сычев, навалился сверху и задушил князя подушкой. История была шита белыми нитками. Взять хотя бы то, что ни у Григорьева, ни у Сычева не было никаких нанесенных ногтями царапин, первого внимательно осмотрели в морге, второго еще в харчевне, когда приводили в чувство. — И что же, князь не сопротивлялся? — спросил я. — Почему не сопротивлялся? Каждый сопротивляется, да князь и сильный был мужчина, но Пахом держал его крепко. — Что же ты веревочкой не воспользовался, которая у тебя всегда на всякий случай в кармане лежит? — Так князь на спине лежал, веревочкой несподручно. — Да там и подушки никакой не было! — закричал я. — Как же не быть, была. Знать, вы не заметили или унес кто. — Почему же ты раньше врал? — Я не врал.