Санкт-Петербург, 19 февраля 1879 года, 5 часов пополудни Ангел заглянул в высокое окно, проник взглядом сквозь плотную штору, окинул взором просторную залу, умилился открывшейся идиллической картиной. В покойном кресле сидела довольно молодая красивая женщина, крупные волевые черты ее лица были смягчены ласковой улыбкой, простая домашняя прическа подчеркивала естественную красоту густых каштановых волос. На коленях женщины уютно устроилась шестилетняя девочка с открытым, милым, русским лицом, одетая в русское платье. Чуть поодаль сидел в кресле крупный мужчина в расцвете сил и лет, в чертах его лица было какое-то неуловимое и в то же время несомненное сходство с лицом сидящей молодой женщины, так бывают похожи далекие родственники или счастливые супруги, прожившие вместе много лет. Одет мужчина был в невероятно старомодный кафтан, невозможность которого не искупал даже чрезвычайно богатый золототканый материал, казалось, что он извлечен из дедовского сундука и служит пристойной заменой домашнему халату, обычной одежде русских помещиков. Голову его покрывала небольшая круглая шапочка, осыпанная плотным слоем перламутровых горошин, не то бисером, не то жемчугом, издалека не разобрать, когда-то сей убор носил громкое название тафьи, теперь же превратился в домашнюю ермолку. Перед мужчиной стоял ладный мальчик лет семи-восьми, обряженный в черкеску, атласные шаровары и мягкие козловые сапожки, и что-то бойко говорил, показывая указкой на висевшую на специальной вешалке карту мира. Вдруг мальчик остановился и прислушался. Привлекший его внимание тихий шелест походил на звук подъезжающей коляски на резиновом ходу. Почти сразу раздался резкий скрип, распахнулась невысокая узкая дверь, и в залу, чуть пригнув голову, вошел немолодой мужчина, одетый в парадный полковничий мундир — двубортный темно-зеленый полукафтан с красной выпушкой по обоим бортам до нижнего края свисающих сзади пол и по краям карманных клапанов, стоячий воротник и обшлага были красными с золотым шитьем, красными же были шаровары с золотым галуном на боковых швах, из-под шаровар выглядывали сапоги с короткими голенищами и прибивными шпорами, плоский живот охватывал шарф из серебряной тесьмы с тремя полосками из черного и оранжевого шелка. Лицо старого служаки было обветренным и загорелым от частого и долгого пребывания на открытом воздухе, впрочем, это было единственным свидетельством здоровья, загар не мог скрыть дряблости кожи, глаза смотрели устало и от внутреннего напряжения заметно выдавались наружу, поредевшие, коротко стриженные волосы с глубокими залысинами открывали высокий лоб со сбегавшими волнами морщинами. — Папа приехал! — радостно крикнул мальчик и бросился в объятия к мужчине. Тот без видимых усилий подхватил его на руки, поцеловал в обе щеки, потом подошел к молодой женщине, наклонившись, поцеловал ее в лоб, ласково потрепал рукой голову девочки. — Устал, дорогой? — заботливым голосом спросила женщина. — Тяжелый день? — Ты знаешь, дорогая Катенька, нет ничего утомительнее праздников, — ответил мужчина, — едва вырвался к вам на часок. Он с видимым сожалением отошел от жены и дочурки и направился к второму мужчине, поднявшемуся с кресла при его приближении. — Счастлив вновь видеть вас, Иван Дмитриевич! — воскликнул хозяин дома, протягивая руку для пожатия. — Что-то вы нас совсем забыли! — Дела, Александр Николаевич, дела! Тоже насилу вырвался! — Саша, дядюшка сейчас экзаменовал Гого по истории и географии, а мы с Оленькой слушали и восхищались! — раздался радостный голос женщины. — И каковы успехи нашего юного студиоза? — с искренним интересом спросил Александр Николаевич. — Изрядно! — коротко ответил Иван Дмитриевич. По тому, как радостно зарделся мальчик, стало понятно, сколь высоко ценилась такая оценка. — А вот по верховой езде — посредственно! Надо больше практиковаться, Юрий! — мужчина уравновесил строгость тона ласковым похлопыванием по плечу мальчика и вновь обратился к его отцу. — Мы позволили себе совершить сегодня небольшую конную прогулку. Надеюсь, вы не в претензии. — Ни в коем случае! Большое вам спасибо! Гого засиделся дома. Скорее бы лето, верно, Гого? — и, повернувшись к жене: — Дорогая, распорядись, пожалуйста, насчет чая. — Немедленно распоряжусь! Дети, пойдемте со мной, папе надо поговорить с Иваном Дмитриевичем. В который раз умилившись, ангел отлетел и вскоре погрузился в дрему на своем обычном месте, на вершине Александрийского столпа. Зала, в которую он проникал своим взором, находилась прямо против него, в Зимнем дворце. Шелестела новомодная подъемная машина. Старый служака-полковник был императором российским Александром II, молодая счастливая женщина — княжной Екатериной Долгорукой, дети и были детьми, их детьми, в роли дядюшки выступал князь Шибанский. * * * — Разумно ли вам появляться на публике? — спросил Александр, когда мужчины уселись в кресла у небольшого чайного столика. — К счастью, я неизвестен широкой публике, — ответил князь Шибанский. — Опасность представляют те немногие, которые знают. — Волков бояться — в лес не ходить, — сказал князь и чуть погодя добавил, — все в руке Божьей. — Только на Господа уповаю! — воскликнул Александр и зримо представил себе, как рука Господа отводит пули, летевшие в него здесь, в Петербурге, и в Париже. — Но разумная предосторожность не помешает. — Прекрасно понимаю причину вашего беспокойства и спешу успокоить — мы с Юрием отнюдь не в Летнем саду на глазах у публики прогуливались. Мы отправились в карете в Троице-Сергиеву Приморскую пустынь, я там держу своих лошадей, и около полутора часов скакали по монастырским землям под бдительным присмотром монахов. Но со своей стороны тоже не могу не напомнить вам о разумной предосторожности. Я был очень удивлен, узнав, что вы перевели княжну с детьми во дворец. Яд ненависти способен проникать сквозь стены! Не говоря уж о других… — Я не могу обходиться без княжны! — воскликнул Александр. — Я должен постоянно ощущать ее присутствие рядом! — Прекрасно понимаю, — повторил князь. Мужчины на некоторые время прервали разговор, давая возможность камер-лакею накрыть стол и разлить чай. Александр увидел книгу в зеленом сафьяновом переплете, которую, вероятно, читала княжна. Судя по переплету, книга была из его личной библиотеки. Александр терпеть не мог читать напечатанный текст, поэтому, прослышав о каком-нибудь новом или неизвестном ему литературном произведении, он приказывал писарям переписать его, так пополнялась его личная библиотека. Не все из этих книг он дочитывал до конца, но пролистывал, останавливаясь на привлекшихся его внимание страницах, все. Так он стал абсолютным рекордсменом среди всех государственных деятелей прошлого, настоящего и будущего, невозможно представить себе другого человека такого уровня, который бы просмотрел все книги в своей библиотеке. Александр взял книгу в руки — Тургенев, «Дым». Он недовольно скривился. Не то чтобы он не любил писателя Тургенева, скорее наоборот, но этот роман… Князь Шибанский заметил тень неудовольствия на лице императора и правильно его понял — в романе в качестве одной из главных героинь была выведена бывшая любовница Александра, выведена не плохо, но все же… Есть темы, которых не касаются порядочные люди, порядочные писатели и даже уважающие себя журналисты. — Мне все чаще кажется, что на всем свете меня понимает только Катя, — горячо заговорил Александр, когда они вновь остались одни, — она одна и еще — вы. Я ощущаю себя медведем в берлоге, которого обложили охотники, встали кругами, террористы, общество, семья, Европа. Уйду от одних, другие встретят пулями и рогатинами. Раньше между собой грызлись, а я стоял над схваткой, теперь все против меня объединились. А все эта война, будь она неладна! — горячность перешла в раздражение. — Уж более полугода прошло с этого злосчастного Берлинского конгресса, а все успокоиться не могут! Я не хотел этой войны — вы меня вынудили! Пусть не только вы один! И вот теперь они обвиняют меня во всем — в очередном унижении России, в развале армии, в расстройстве финансов, в том, что хиреет торговля и топчется на месте промышленность! Еще немного и раздражение грозило перерасти в ярость, неконтролируемые приступы которой иногда накатывали на государя. Александр и боялся их, и стыдился, поэтому, почувствовав вовремя поднимающуюся волну гнева и сумев усилием воли укротить ее, он не только сразу успокоился, но даже пришел в доброе расположение духа. — Такие вот дела! — сказал он, по-стариковски разводя руками. — Куда ни кинь — всюду клин! — подхватил Шибанский, почувствовав перемену настроения собеседника. — Но мне кажется, что вы излишне драматизируете ситуацию. Война была необходима, протянув руку помощи братьям, вы пробудили самосознание и сплотили славянскую нацию, великую нацию! Вы выиграли эту войну! Кто бы и что бы там ни говорил! Вы совершили то, что не удавалось ни одному из ваших предшественников, что, несмотря на многовековые усилия, не удавалось заносчивой Европе, — вы сокрушили Оттоманскую империю и дошли до Царьграда! Берлинский конгресс — лишь досадный эпизод, лебединая песня агонизирующей Европы! Они и сами это понимают, поэтому, невзирая на внутренние противоречия, сбились в стаю, ополчились сообща на Россию. Последний раз ополчились! Через десять лет ни одна пушка в Европе не посмеет выстрелить без нашего разрешения, и все это будет достигнуто без всяких войн, они увидели нашу силу и они смирятся перед этой силой. — Кто сказал, что русская армия развалена? Она была ничуть не менее развалена, когда залихватски била высокоорганизованного короля Фридриха и вступала в Берлин, когда щелкала, как семечки, французских генералов в Северной Италии и прорывалась через Альпы, когда гнала Наполеона, как зайца, до Парижа. Сейчас вы осуществляете необходимую реформу армии, и война лишь выявила некоторые недоработки. А сколько вы приобрели! Карс дал вам Лорис-Меликова, Плевна — Скобелева, первого уподоблю Кутузову, второго Суворову. Доверьте им руководство армией, и через десять лет один омоет сапоги в Индийском океане, а другой добьет Европу. То же и во внутренних делах. Торговля не хиреет, промышленность если и топчется на месте, то как скакун на старте. В силу входит поколение, выросшее после крестьянской реформы, поколение не рабов, а свободных инициативных людей, они поднимут Россию. А дайте им еще немного свободы, и они вознесут Россию на недосягаемую высоту. Нас ждет великое десятилетие! Князь, говоря это, уже не сидел в кресле, а энергично ходил по зале, подкрепляя свои слова взмахами мощного кулака. Александр на короткое время загорелся от его истовой убежденности. В отличие от гнева, который мог явиться непрошеным в любой момент и полыхнуть всесжигающим огнем, радость в последние годы приходилось возбуждать и старательно поддерживать ее хилый костерок. Вот и сейчас огонь быстро спал. — Вашими бы устами да мед пить! — воскликнул Александр устало и, чуть позже, протянул раздумчиво: — Десять лет… Вы говорите о великом десятилетии, о славных свершениях, а я думаю только об одном — как мне прожить эти десять лет. Я не боюсь смерти, но мне необходимы эти десять лет, Гого еще так юн… — Господь услышит наши мольбы и пошлет и вам, и державе эти десять лет, по прошествии которых вы со спокойной душой передадите и корону, и державу своему законному наследнику, истинно русскому царю Георгию Александровичу! — крикнул в возбуждении князь Шибанский. Приоткрылась дверь, показалось встревоженное лицо княжны Долгорукой. — Тише! Умоляю вас, тише! — испуганно сказала она. — Во дворце даже стены имеют уши! — Разве что стены! Все готовятся к приему, все уши уже там, — Александр попытался пошутить и даже подкрепил шутку улыбкой, но и то и другое вышло натужным. — К сожалению, вынужден вас покинуть, Иван Дмитриевич. Вся наша императорская жизнь — сплошной протокол, и совсем немного дел, под протокол и для протокола. Это был день большого двойного праздника, двадцать третья годовщина коронации, восемнадцатая — указа об освобождении крестьян. — Надеюсь, девятнадцатое февраля третий раз войдет в историю вашего великого правления, и в день четвертьвекового юбилея вы подарите народу представительное собрание, — сказал князь Шибанский. — Да, да, конечно, — ответил Александр несколько рассеянно, — кстати, я получил неожиданное подтверждение правильности вашей, — он тут же быстро поправился, — нашей линии. Цесаревич и его двор все круче забирают в ту же сторону, акцентированное православие, подчеркнутое отторжение Запада, славянофильская риторика, все эти … бороды, широкие шаровары. Иногда это выглядит смешным, иногда … тревожным. — Это указывает лишь на то, что мы идет правильным путем, это линия не ваша, не наша с вами, не линия цесаревича, это — линия России! — Да, да, конечно, — вновь рассеянно сказал Александр, — я убедительно прошу вас, великий князь, удвоить осторожность и не забывать об Аничковом дворце. — Цесаревич Александр знает обо мне? — напрямую спросил Шибанский. — Я был вынужден рассказать ему обо всем. Это мой долг императора. Наследник престола должен знать обо всем, что творится в державе, которую он когда-нибудь получит в управление из рук Господа. Так и мой отец передавал мне все тайное знание, все тайны взаимоотношений и вековых договоренностей с иностранными монархами, все тайны нашей собственной истории, вот и о вашем роде я впервые услышал от него. Я был обязан все рассказать Александру, — виновато повторил император, — он законный наследник, пока… А сейчас прошу меня извинить… Буду счастлив вновь видеть вас… — он поспешно скрылся за дверью подъемной машины. * * * В тот день у апартаментов княжны Долгорукой дежурил флигель-адъютант Николай Голицын, доверенное лицо императора, княжны, но в первую очередь — князя Шибанского. Он проводил князя вниз по потайной лестнице, отомкнул низенькую дверь, осторожно выглянул наружу, потом уступил дорогу князю: «Все спокойно, государь!» Согнувшись почти вдвое, Шибанский нырнул в проем двери и ступил на Дворцовую площадь. Услышав скрежет ключа за спиной, он похлопал себя по внутреннему карману шубы — запасной ключ, врученный ему княжной, был на месте. Он огляделся. Павшая на город мгла лишь подчеркивалась сверкающими огнями средней, парадной части дворца, вдоль всего фасада в два ряда стояли кареты съехавшихся на императорский прием сановников и гостей, кучера, отбросив обычную чопорность, стояли кружками и, согревая себя ударами рук в огромных рукавицах, обсуждали лошадей и хозяев. На князя, стоявшего в глубокой тени, никто не обратил никакого внимания. «Охрана дворца никуда не годится, — подумал князь, — сколько таких неприметных дверец, сколько ключей от них находится неведомо в чьих карманах. Да и зачем дверцы, если любой, надув щеки, может пройти через парадный подъезд. Охрана, полагаясь на зрительную память и опыт, не смеет спрашивать пропуск даже у неизвестных и подозрительных, опасаясь нарваться на сердитого начальника. Да что пройти, пронести можно что угодно, не то страшно, что тащат наружу, а то, что могут пронести внутрь. Вот рассказывают, что где-то на необъятном дворцовом чердаке живет корова, которую держит один из служителей, любитель свежего молочка. Ладно бы свинья, поросенка, в конце концов, можно пронести под шубой, но теленка! Динамита, чтобы взорвать дворец, надо много меньше теленка, н-да». Князь огляделся еще раз, теперь нетерпеливо. Не сразу сообразил, что карета не подъедет, он же сам так приказал. Конечно, богато одетый человек, идущий пешком по Дворцовой площади, привлекает всеобщее внимание, но еще больший интерес может вызвать у немногих знающих карета князя Шибанского, стоящая несколько часов у царского дворца. Князь миновал ряд карет и, не задумываясь, ступил на полосу торцевой мостовой, которая всегда пребывала пустой в ожидании проезда государя. По ней даже идти было приятно, мягко, ровно, не то что по бугристым камням. Инвалид, стоявший на часах у Александрийского столпа, подтянулся и отдал ему честь — Бог весть, что он подумал, завидев высокого важного мужчину, печатавшего шаг на государевой тропе. Тот отсалютовал ему каким-то странным, неуставным движением. «Старик как-то резко сдал, а ведь только-только разменял седьмой десяток, — думал Шибанский. — Странно, все Романовы отличаются крепким сложением и отменным здоровьем, а живут недолго. Впрочем, мужчины в нашем роду еще крепче, а живут еще меньше, так получается, — он поспешил отбросить неприятную мысль, — что ж, будем надеяться, что требуемый десяток лет он проскрипит. Хуже другое — какая-то моральная усталость, апатия, потеря воли, концентрации. Ишь, назвал меня великим князем, раньше он так не оговаривался. Теперь полночи спать не будет! Тоже что ли обмолвиться один раз ненароком при следующей встрече, назвать его вашим величеством? Нет, это будет слишком! Я и так сегодня изрядно поработал, поднимая ему настроение. Вот только надолго ли хватит? Может быть, и хорошо, что Катя переехала во дворец, старик без поддержки совсем скиснет». Князь Шибанский не испытывал по отношению к императору Александру теплых чувств, но и ненависти не питал, что с учетом многовековой распри их родов было почти равносильно признанию в любви. «Ничего личного!» — этой мыслью князь начинал медитации перед принятием важных решений и перед встречами с Александром. Ненависть хороша в бою, но плохо, когда ненависть толкает на бой. Не в слепящей ли и застилающей разум ненависти причина их поражения во многих схватках с Романовыми, последовавших за потерей русского престола в Смутное время? Лишь в конце восемнадцатого века, истощившись в борьбе, они были вынуждены заключить «вечный» мир с царствующей династией. По договору они имели право проживать на территории Московии, но не имели права служить, заниматься общественной деятельностью, занимать административные и выборные посты, от предводителя губернского дворянского собрания до председателя тьмутараканского общества любителей игры на флейте. Несмотря на подписанный мирный договор, ни прадед, ни дед князя Ивана Дмитриевича не изжили ненависти в своей душе и продолжали встревать в любые заговоры, направленные против царской власти. «Мы должны скинуть Романовых с престола и повести Россию по новому пути!» — кричал как-то дед Иван Иванович перед тайным представительным собранием в Каменке. Под новым путем он понимал возвращение к старым русским ценностям и системе правления, бытовавшим до воцарения Романовых: возрождение Земских соборов и постоянно и реальной действующей государственной Думы (так присутствующие услышали выражение «боярская Дума при государе»), выборность царя, всемерное расширение прав земства («земщины»), освобождение крестьян, восстановление самостоятельности православной церкви во главе с патриархом. Все это прекрасно уживалось в концепции Ивана Ивановича с сохранением самодержавной царской власти, себя он почитал (имея, впрочем, на это достаточно веские основания) единственным законным и истинным Царем Всея Руси, выборность же царя начинал отсчитывать со своего преемника на престоле, которым должен быть стать его старший сын, Дмитрий Иванович. Тот заговор тоже кончился неудачей. Из обширных материалов следствия имя князя Шибанского было тщательно вымарано, отчасти потому, что императору Николаю I не нужен был лишний скандал, в основном же оттого, что Иван Иванович тогда скоропостижно скончался, а его сын, вышеупомянутый Дмитрий Иванович был еще слишком юн, чтобы участвовать в заговорах. Именно Дмитрию Ивановичу удалось если не изжить, то притушить в себе ненависть к Романовым и выработать новую тактику борьбы. Нет, он ни в коем случае не подвергал ревизии завещанный ему предками «путь», он просто переставил акценты или, если угодно, очередность целей. Предки говорили: «Это наш род создал великую Русь! Только мы знаем, что надо Руси! Только мы, вернувшись к власти, можем повести Русь по правильному пути!» В душе Дмитрия Ивановича род его и Русь были связаны столь же неразрывно, вот только Русь, Россию он поставил на первое место. «Мы знаем, что необходимо делать для счастья Руси, так сделаем это, пусть и руками Романовых!» — говорил он. Родные и близкие Дмитрия Ивановича приняли новый курс далеко не сразу и смирились лишь после многочисленных клятв и уверений, что конечная цель остается неизменной. Были и упорствующие, друг детства князь Петр Долгорукий хлопнул дверью и уехал в Европу, полагая, без всяких на то оснований, что там кому-то интересна правда о России и что его голос оттуда лучше дойдет до слуха русского народа. Самым же непримиримым оппонентом Дмитрия Ивановича был … его собственный и единственный сын. В Иване Дмитриевиче, казалось, возродились боевой дух и неистовство деда. В припадке юношеского максимализма он рвался в революцию, отвергая проповедуемую отцом эволюцию, наибольшее его отторжение и осуждение вызывал метод, принесший наилучшие результаты. Метод этот действительно может показаться предосудительным высокоморальным потомкам, людям будущего века, но в то время он был самым что ни есть обычным и если возбуждал какие-то негативные чувства, то лишь зависть. Имя ему было — фаворитка. Княжна Долгорукая, но не Екатерина Михайловна, а ее дальняя родственница Александра Сергеевна, состояла при императоре Александре в годы, когда замышлялись и объявлялись основные реформы его царствования — освобождение крестьян, судебная реформа, расширение прав земств. Стоящий за ее спиной князь Шибанский оставался в тени, но о роли самой княжны в продвижении реформ общество было прекрасно осведомлено, именуя ее La Grande Mademoiselle — нечто среднее между неофициальным почетным титулом и сомнительного рода прозвищем. Именно она была выведена в романе Тургенева. Затем последовал резкий и неожиданный разрыв, княжна была выдана замуж за старого генерала Альбединского, богатое приданое невесты включало пост варшавского губернатора. Князь Иван Дмитриевич Шибанский из-за тогдашних принципиальных расхождений с отцом не был осведомлен о деталях интриги и не знал точно ни обстоятельств появления княжны Долгорукой в окружении императора, ни истинных причин разрыва. Когда же в нем пробудился интерес к политической деятельности, справиться было не у кого — отец его скончался вскоре после описанных событий. Бремя верховной власти и высочайшей ответственности перед родом, неожиданно легшее на плечи молодого человека, весьма поспособствовало его быстрому взрослению. Вынужденный принять на себя управление обширным имениями, князь Иван Дмитриевич скоро обнаружил, что отец его занимался не только дворцовыми интригами, но и строительством нового-старого уклада русской жизни, пусть пока в пределах их имений. Продолжив дело отца, занимаясь практическими земными делами, князь Шибанский неожиданно для себя увлекся ими, что привело постепенно к пересмотру всех его жизненных установок. Вот только к дворцовым интригам он по-прежнему относился отрицательно. А интрига уже зародилась, она пока созревала, тихо тлела, готовая вот-вот полыхнуть пожаром. Сравнительно долгая связь с княжной Александрой Долгорукой и опосредованное влияние князя Дмитрия Ивановича Шибанского не прошли для императора Александра бесследно. Никто никогда не узнает, как и когда запала ему в голову идея, определившая многие его поступки последних пятнадцати лет его царствования, но идея, несомненно, была и состояла она в прекращении давней распри между царственными русскими родами путем их кровного объединения. Пространство для маневров у императора было очень узким. С одной стороны, род князей Шибанских был немногочислен и представлен исключительно мужчинами, родственные же связи их с другими русскими родами давно пресеклись или держались в тайне — Александру была доподлинно известна лишь связь с некоторыми ветвями Долгоруких. С другой стороны, он не мог женить старшего сына (младшие не рассматривались) на близкой родственнице Шибанских. Во-первых, для признания этого брака династическим требовалось объявить истинную родословную князей Шибанских, что по многим причинам было невозможно. Во-вторых, в жены наследнику русского престола была уже расписана датская принцесса Дагмара. Договоренность была нерушимой, когда старший сын Александра цесаревич Николай скончался, принцесса перешла по наследству к его брату и новому наследнику престола Александру Александровичу.