Мысль эта, возможно, за отсутствием других, встретила поддержку друзей и сразу взбодрила их, как будто все неприятности остались уже позади. Демидов первым рванулся к дверям, но Шувалов со Щербатовым охолодили его — с такой физиономией две недели нельзя будет в приличном обществе появляться, засмеют, что подрался с женой. Так и выскочили вдвоем из особняка и, запрыгнув в карету, помчались на квартиру к Победоносцеву, оставив Демидова, несмотря на его слезные уговоры, сторожить в кабинете князя Шибанского. Демидов не выдержал и минуты рядом с телом, он выбежал из кабинета и сел на банкетку в прихожей, обхватив голову руками и закрыв глаза. Получасом позже похожее желание овладело и Щербатовым с Шуваловым. Победоносцев обрушил на их головы громы и молнии, гнев его казался непритворен и непреходящ. Возможно, Победоносцев даже несколько переборщил в нотациях и перечислении будущих кар, потому что не следил за тем, что произносит его язык. Он думал. Первым чувством, которое он испытал при известии о смерти князя, была скорбь. Встреча с князем Шибанским произвела на него сильнейшее впечатление, он действительно пребывал в некоем помрачении рассудка, испытывая непреодолимое желание распростереться ниц перед ним, и несмотря на то, что он выговорил заранее заготовленные слова, от князя он вышел в твердом убеждении, что этот человек нужен России, он, единственный, и нужен, потому что он, единственный и в одиночку, может вытянуть этот кажущийся неподъемным воз, называемый Российской империей. Лишь дома, оторвавшись от ореола святости и силы, исходившей от князя, Победоносцев немного пришел в себя. А как же мы, мы все, пекущиеся о благе России и трудящиеся не покладая рук, мы что же, не нужны, подумал он. Все наши усилия и горение ничто перед благословением, нисходящим на него? И теперь эта мысль вновь посетила его, придя на смену скорби. Господь защитил бы своего избранника, случайное и глупое убийство князя Шибанского не есть досадная и трагическая случайность, это есть знак, послание Господа, что Его благословение на их стороне, что они все делают правильно. Победоносцев приободрился и направил свои мысли на то, за чем, собственно, и пришли к нему молодые вертопрахи — на поиск выхода из сложившейся ситуации. Такого выхода, который позволил бы избежать гнева государя, направил бы расследование в ложную сторону, нет-нет, не просто в ложную, а в такую, что может принести даже и выгоду, и в то же время смирит приверженцев князя, не просто смирит — повергнет их в шок. Личность князя подсказала решение: распятие, распятие, совершенное приверженцами какой-нибудь секты, какой, это решим потом, пока же дадим намеки и на иудеев, и на сатанистов, и на чернокнижников. Победоносцев быстро перечислил необходимые улики: звезда Давида, свежая кровь в чаше, черный петух. — Зачем петух? — робко заметил Шувалов. — Может быть, достаточно пера? — Пусть будет перо, — согласился Победоносцев, — а над распятием намалюйте еще вот это, — и он начертал на листке бумаги короткую надпись: IХЦВР. — Это что такое? — удивился Шувалов. «Iоанн десятый, Царь Всея Руси, послание приверженцам», — расшифровал Победоносцев, впрочем, про себя. — Делайте, что приказано, — сказал он недовольно, — да, еще одно, у князя есть одна вещица, вернее, несколько вещиц, несколько старинных рукописей, писанных на русском языке и переплетенных в одинаковые тетради. Буде возможность, поищите. Они должны быть где-то под рукой, на виду, но если нет, то и не ищите дальше, тогда уж не найдете, знать, спрятаны. Если найдете, мне доставьте, сами же не читайте, для вашей же пользы. А теперь поспешите. Шувалов со Щербатовым и поспешили, к расположенному поблизости Александровскому рынку, в железный ряд, что тянулся вдоль проезда от Садовой улицы к Фонтанке. Рынок никогда не спит, он и ночью живет своей жизнью, сокрытой от глаз благонамеренных граждан. Надо только знать вход да иметь деньги, за которые можно получить все, что душа желает: пятиалтынную девчонку для французских утех, крынку крови, можно и человеческой, луну с неба, костыли, которыми прибивают рельсы на железке, парчовый камзол, черного петуха, чистейший опиум, белила для подруг и деготь для недругов. Еще нужно не забывать, что вход ночью на рынок — рупь, а выход — два. Шувалов все это знал и помнил, его тут тоже, судя по всему, знали и помнили, не прошло и четверти часа, как ему доставили все требуемое, да еще до кареты с поклонами проводили. В особняке князя Шибанского все было по-прежнему тихо. Щербатов на бегу скинул в прихожей шинель и в ужасе остановился — шинель зашевелилась и взлетела в воздух, как живая. Под шинелью оказался Демидов, который так и просидел все это время на банкетке, обхватив голову руками. Но увидев преисполненных энтузиазма и рвения друзей, и он приободрился, быстро вник в переданные Шуваловым инструкции Победоносцева и резво принялся за дело. Они сделали все в точности, вот только тетрадочек так и не смогли сыскать, хотя перелопатили все ящики письменного стола, вывернули все бюро и даже перебрали книги в двух ближайших к столу книжных шкафах. Из желания угодить Победоносцеву перерыли бы все, да ударили к заутрене. Вышло их время, время нечистой силы. Они не сговариваясь ринулись к открытому окну, но не для того, чтобы выпорхнуть в него. У окна стоял столик, а на нем бутылка с эликсиром, в котором они нуждались для укрепления своих сил. Вот только бутылка была пуста, а чарок и след простыл. Только тут они обратили внимание на то, что в их отсутствие в кабинете кто-то побывал, судя по взломанным горкам, обычные грабители. — Оно и к лучшему, — легкомысленно подумал Шувалов, — еще одна заморочка для следствия. Он отправился к буфету, достал еще одну бутылку коньяка и три больших фужера. Молодые заговорщики выпили за успешное завершение их первого дела и с чувством выполненного долга отправились по домам. Произведенная ими мистификация, такая ловкая и изобретательная, полностью заслонила в их памяти совершенное ими гнусное преступление. Глава 21 Крах Санкт-Петербург, 20 февраля 1879 года и после Граф Адлерберг за двадцать лет придворной службы ни разу не видел государя императора в такой ярости, хотя припадки дикого бешенства случались с государем довольно часто. В этом состоянии он был страшен, много хуже своего отца, императора Николая I, который редко терял самообладание. Старики, помнившие императора Павла, говорили в свое время графу Адлербергу, что Александр пошел в деда. Глядя на улыбающегося, расточающего любезности, прекрасноликого императора, в это трудно было поверить, но в гневе в лице Александра проступали черты злобного мопса, тогда верилось. — Убийство князя Шибанского подрывает самые основы нашей державы! — кричал император. — Мы повелеваем, чтобы убийцы были найдены, преданы суду и повешены! Немедленно была создана Высочайшая следственная комиссия, в которую вошли министр двора граф Адлерберг, министр внутренних дел Маков, министр юстиции Набоков, столичный градоначальник и обер-полицмейстер генерал Зуров, главный начальник Третьего отделения и шеф корпуса жандармов Дрентельн. Комиссия эта, однако, была больше обеспокоена не проведением беспристрастного расследования, а сокрытием сведений о происшествии и сохранением тайны личности убитого князя. На следующий день после преступления сразу в нескольких столичных газетах появились сообщения об убийстве князя Ш. (именно так, без раскрытия фамилии полностью), совершенном неуказанными сектантами, с шокирующими подробностями, но после решительного нажима комиссии поток публикаций резко пресекся, и публика, поначалу заинтригованная, быстро забыла о происшествии. Производство собственно следственных действий было поручено статскому советнику Путилину, и это решение комиссии также вызвало множество вопросов. Путилин, бывший в свое время начальником сыскной полиции Петербурга, прославился, в первую очередь, расследованием уголовных дел, совершенных в среде простого народа. Тут он не знал поражений, демонстрируя великолепное знание этой среды и изворотливый, острый ум. Изворотливость другого рода он выказывал, когда дело касалось преступлений в высшем свете, тут он чутко улавливал пожелания власть имущих и представлял дело приемлемым для них образом. Это обеспечило ему стремительное продвижение по служебной лестнице, беспрецедентное для выходца из провинциальной нечиновной семьи, не имевшего ни образования, ни связей в столице. Однако в описываемое время Путилин уже более трех лет как отошел от деятельности сыскной полиции, пребывая в отставке, не был знаком с новым пополнением следователей, участковых и квартальных надзирателей, менявшихся в столице с калейдоскопической быстротой, и лишился всех своих внештатных агентов, обеспечивавших успешность его розысков. Только для того, чтобы войти в курс дела, Путилину нужно было не менее двух-трех месяцев, от него же требовали немедленных результатов. Пренебрегая уликами, бросавшими в глаза даже людям, далеким от сыска, Путилин выдал ту версию, которая была наиболее близка его собственным пристрастиям: убийство с целью ограбления. Для незаинтересованного человека доказательства, добытые Путилиным, выглядели убедительными, ему удалось напасть на след преступников, тех самых незадачливых грабителей, проникших в кабинет князя, и настичь их на окраине Петербурга. По иронии судьбы навел его на этот след поручик Зуров, который имел также отношение к сбыту некоторых из украденных у князя вещей и вообще, как нам известно, был посвящен во многие обстоятельства дела. Но Путилин, опасаясь, вероятно, великосветских связей Зурова и его широко декларируемого родства со столичным градоначальником, пренебрег тщательным допросом этого важнейшего свидетеля, если не соучастника преступления. По счастливой для Путилина случайности между грабителями произошла ссора, во время которой один из них был убит, второй же, будучи арестованным, признался в убийстве князя, после чего при странных обстоятельствах покончил жизнь самоубийством или был убит при попустительстве или преступной небрежности Путилина. Дело было немедленно закрыто. Путилин же по представлению наследника-цесаревича Александра Александровича и великого князя Владимира Александровича был удостоен монаршей милости и осыпан многочисленными наградами — производством в следующий чин, введшим его в круг сановников, орденом, щедрым пенсионом. Между тем расследование для сколько-нибудь заинтересованного человека не представляло ни малейшего труда, столь очевидны были мотивы и многочисленны явные улики. Сподвижники князя Шибанского, далекие по роду своей деятельности от сыска, тем не менее во всем на шаг-другой опережали «русского Видока», успевая при этом изучить версии, оставленные тем без внимания. Они, в частности, установили, что публикации в газетах были инспирированы Победоносцевым, который надеялся таким образом получить повод для гонений на инакомыслящих. Нашли, конечно, и истинных убийц, которые чистосердечно покаялись в злодеянии. Сподвижники князя Шибанского, верные его заветам, не стали брать на себя роль судей, предоставив преступников суду Божьему. Несомненно, десница Божия покарала мелкого грабителя, осквернившего тело святого князя своим прикосновением и нашедшего позорную смерть в петле, и патера Ловицкого, утонувшего вскоре после описанных событий при переправе через Неву. Сподвижники князя не имели к этим происшествиям никакого касательства. Если чье поведение в эти несколько дней, пока шло расследование, и вызывало некоторое удивление, так это поведение императора Александра. После первой вспышки гнева он как-то быстро внешне успокоился, потерял интерес к деятельности созданной им следственной комиссии и с какой-то покорной готовностью принял ее выводы, не настаивая на продолжении расследования. Впрочем, его можно отчасти понять. Александр был искренен в своем гневе, настолько, насколько может быть искренен самодержавный монарх, он был искренен в своем желании покарать убийц князя Шибанского, столь же искренне, поостыв, он признал, что никакие кары, никакие действия не изменят главного — краха мечты всей его жизни, краха самой его жизни. Он не сможет в одиночку, без поддержки князя Шибанского, перебороть свою семью, не сможет возвести на престол сына Георгия, ему недостанет сил провести необходимые реформы, ему недостанет лет, тех десяти лет процветания, славы, а, главное, жизни, которые обещал ему князь Шибанский. В подобной ситуации затосковал бы и утратил волю к борьбе даже более сильный человек, чем император Александр. Многое, однако, свидетельствует о том, что Александр был достаточно информирован об истинных обстоятельства дела. Приведем лишь один из эпизодов, да и то потому, что он связан с персонажем, сыгравшим немалую роль в нашей повести. * * * Иван Сергеевич Тургенев пребывал в прекрасном расположении духа. После головокружительного, иначе не назовешь, приема в Москве, праздник всенародного признания продолжился в Петербурге. Чтобы не вызывать неудовольствия властей, по-прежнему с подозрением следящих за ним из-за его либеральных речей, чествования представлялись как литературные концерты в пользу голодающих студентов, недостающих литераторов, безмужних матерей-прачек. О, он готов был выступать в пользу кого угодно, с каждым вечером его речи становились все более свободными, все более либеральными, публика собиралась все в большем количестве и внимала она ему с все большим сочувствием его идеям. И погода-то, погода была под стать настроению! Весна! Истинная весна! День весеннего равноденствия! Еще несколько дней и вскроется Нева! А в Париже сейчас!.. Хорошо сейчас в Париже! Дамы в легких накидках прогуливаются по бульварам, на всех углах продаются крокусы, нежные и мягкие, как парижская весна. В Париж! В Париж! Он уже был мыслями в Париже, когда раздался стук в дверь, стук требовательный, так стучат только в России. Тургенев покорно открыл дверь. Перед ним стоял высокий молодец в каске с белым волосяным султаном, зеленом мундире с белой выпушкой и серебряным шитьем на воротнике, обшлагах и рукавных клапанах, в серо-синих панталонах с красной выпушкой. Тургенев затруднился определить его чин, когда-то он знал все эти тонкие различия, цвета и оттенки, формы галунов и шитья, все эти выпушки, фестончики, петлички, но безнадежно отстал от жизни. Императоры российские неизменно лично следили за образцами формы всех своих подданных, внося в них беспрестанные изменения сообразно своим быстро меняющимся вкусам. — Флигель-адъютант князь Голицын! — так разрешились сомнения. — Чем обязан? — солидно, но с легкой тенью неудовольствия на лице спросил Тургенев. — Его Императорское Величество интересуются, когда вы, господин литератор, собираетесь покинуть пределы России? Князь Голицын стоял истуканом, говорящим болванчиком, и смотрел не в лицо Тургеневу, а куда-то над его плечом. — Как? Почему? — суетливо и несколько растерянно пробормотал Тургенев. Он, пятью минутами ранее летевший сердцем в Париж, вдруг почувствовал жесточайшую обиду, что его так бесцеремонно выставляют из родной страны. Это произвол! Он будет протестовать! Он воззовет к общественности, он… — В Петербурге убит князь Иван Дмитриевич Шибанский! Стороннему наблюдателю показался бы странным и сам ответ, и то, что за ним не последовало никаких разъяснений, еще более его удивила бы реакция Тургенева. — Да-да, я понимаю, — тихо сказал он, — я немедленно, завтра же… — и в спину удалявшегося флигель-адъютанта: — Мне очень жаль. * * * В те же дни в Петербурге состоялся еще один примечательный разговор. Константин Петрович Победоносцев докладывал своему воспитаннику, наследнику-цесаревичу Александру Александровичу обстоятельства и подоплеку дела об убийстве князя Шибанского, дела закрытого и остывшего настолько, что о нем можно было говорить спокойно, не опасаясь бурных эмоций и жадного нетерпения. Поэтому и говорил Победоносцев неторопливо и обстоятельно, начав с событий прошлого лета, потом сделав долгий экскурс в историю и лишь затем перейдя собственно к трагическому происшествию и его расследованию. — У вас сплошь одни литераторы, — недовольно пробурчал Александр Александрович, — это какой-то заговор литераторов! — Тут уж ничего не поделаешь, Ваше Императорское Высочество, — смиренно склонил голову Победоносцев, — в России как заговорщик, так уж непременно и литератор, это в Европе за власть борются, а у нас за умы и души, тут без литературы никак нельзя. Обратно, каждый русский литератор это непременно заговорщик и бунтовщик, других литераторов у нас нет. — Да? — Александр Александрович удивленно поднял брови и воззрился на лежащую на его столе книгу «История крепостного права в России», написанную и переплетенную специально для него Победоносцевым. — Да, — эхом отозвался Победоносцев, не уловивший направление взгляда наследника. — Кстати, а те тетради, ну, этого мифического великого князя, их так и не нашли? — спросил Александр Александрович. — К сожалению, не нашли. Но найдутся, непременно найдутся, — заверил его Победоносцев. — Да, найдутся, к сожалению. Будем молить Господа, чтобы не в наше правление. — Вашему будущему правлению ничто не угрожает! — Разве что мальчишка. — Но Георгий так юн, он никак не успеет… Его Императорское Величество никак не успеет… — Победоносцев смешался. — Не успеет, хотя все мы желаем ему долгих лет жизни. Но я говорил о другом мальчишке, молодом князе Шибанском. — Тут мы ничего не можем поделать, — твердо сказал Победоносцев, — священная кровь неприкосновенна. — Именно это я и хотел сказать. Впрочем, все в руке Божьей. Пока же, я полагаю, мы должны как-то вознаградить отличившихся в настоящем деле, конечно, только в его расследовании. — Я позволил себе составить от вашего имени представление на награждение начальника сыскной полиции Путилина. — А он не литератор? — с тревогой спросил Александр Александрович. — Ни в малейшей степени! Рапорты с трудом подписывает. Но дело знает. — Достойный человек! Я подпишу. — Еще одно представление на тайного советника Набокова Дмитрия Николаевича, министра юстиции, — сказал Победоносцев и, упреждая вопрос наследника: — Литераторов терпеть не может, особенно же господина Достоевского, еще с дела петрашевцев.