— Какие вы мужчины стеснительные! — хихикнула Наташа. — Да иди ты, иди, я не смотрю. Я вот даже нарочно спиной повернусь. Кровать чуть колыхнулась и скрипнула, в спину ему уперлось что-то круглое и мягкое. Он встал, прошлепал босиком по полу, в дверях оглянулся. Наташа уютно свернулась под одеялом, обняв подушку и укрыв ее копной своих волос. Кровать была узкая, односпальная, «девичья» — как они только на ней разместились?! Спасло, наверно, то, что кровать стояла у стены, на стене был пушистый ковер — спина и плечо незамедлительно с благодарностью вспомнили его нежную мягкость. С другой стороны у кровати стоял торшер, заменявший слабосильный ночник, видно, Наташа любила читать на ночь в кровати. Под торшером тумбочка, на ней три книги, стопкой, названий не разобрать, да мобильный телефон. Все остальное тонуло в темноте. И хорошо! Мало ли что там понапихано, понавешано! А так — милая картина! Общечеловеческая. Он легко нашел ванную комнату, по пути зажигая свет в коридорах, благо выключатели сами ненавязчиво подмигивали. В ванну он и без Наташиного предупреждения не полез бы, да и не ванна это вовсе, а суперагрегат с множеством хромированных деталей, ими еще надо уметь пользоваться, то ли дело добрый старый душ да со славными немецкими распылителями. Ах, как сечет, даже не поймешь, горячая вода или холодная, нарочно пустил поочередно ту и другую, отреагировали только ступни. Повернул головку, попал под сильный летний ливень, тоже хорошо. Вы когда-нибудь пробовали думать, несясь в открытом поле под сильным ливнем? Правильно, почему-то не думается. Вот и Северин не думал, зачем ему это сейчас? Так бы стоял и стоял. Лучше, наверно, только лежать в той штуковине, ах да, вспомнил, джакузи называется, и не одному лежать, вот и Наташа намекала… Ишь, замечтался, а Наташа ждет. Он поспешно выскочил из душа, наскоро вытерся, схватил другое полотенце, примерился, маловато будет, выбрал самый толстый сверток с полки, оказалась махровая простыня, накинул как тогу, нашел на отдельной полочке набор мягких тапочек, выбрал самые большие, расчесал волосы и поспешил в спальню. «Буржуинство имеет, конечно, свои удобства, но так как-то милее», — подумал он, останавливаясь на пороге. Наташа лежала все в той же позе, неслышно дыша, лишь одеяло едва заметно подымалось и опускалось, мягко светил торшер, тишина, уют, покой… Но что-то не так, не так, как было, когда он уходил. Он осмотрелся, верный многолетней привычке. На настенном ковре проступили сказочные жар-птицы, ну, эти-то всегда здесь паслись. Он перевел взгляд влево, в полутьме в воздухе плыл белый головастик с огромной круглой головой, это Наташин лифчик, брошенный на спинку невидимого стула, еще дальше стояла тонкая, переливающаяся разноцветными красками игла, это щель между шторами на окне. Нет, не так далеко. Он вернулся взглядом в освещенный круг. Тут Наташа перевернулась на спину, вытянула руки в стороны, потянулась, села, так что одеяло свалилось вниз, обнажив тяжелые груди. — Как я сладко поспала! — сказала она, зевая. — Как провалилась. Ничего не слышала, ни как ты ушел, ни как пришел. Ты давно там стоишь? — Только что зашел, — ответил он ласково, — боялся шагу ступить, чтобы тебя не разбудить. — Теперь моя очередь! — бодро воскликнула Наташа, вскакивая с кровати. Северин только тихо охнул от открывшегося вида. В памяти ничего такого не осталось, видно, все происходило как-то по-другому, такое бы он не забыл, никогда не забудет. Есть женщины в русских селеньях! Не перевелись! — А чего это мы в темноте сидим? — сказал Наташа и прошла мимо остолбеневшего Северина, лукаво посматривая на него, включила верхний свет, еще раз прошлась, покачивая голыми бедрами, выдвинула ящик комода, достала большой банный халат. — Тога вам идет, император, но халат все же удобнее, — сказал она, протягивая ему халат, — а мой в ванной. Ну, я пошла, — и она вновь продефилировала мимо, остановилась в дверях, — я надолго, захочешь выпить, пиво в холодильнике, более крепкое в баре в гостиной, кофе без меня не вари, я выйду, сама все сделаю, — и, не удержавшись, прижалась к нему на мгновение, поцеловала в уголок рта. — Ты так вкусно пахнешь! Он как мальчишка, вернее, как теленок, двинулся за ней, но Наташа остановила его — все потом. Он вернулся в спальню, автоматически выключил верхний свет, воссоздавая прежнюю картину. Что-то ведь было не так, будет потом свербеть и зудеть, знает он себя, лучше сразу отделаться. Наконец понял. Мобильник — он не так лежал. Когда уходил — вдоль стопки книг, теперь — перпендикулярно. Ничего особенного в том, что Наташа в его отсутствие кому-то звонила, не было, он даже готов был дать руку на отсечение, что он знает, кому — деду, чтобы не волновался. Но зачем Наташе это было скрывать? Нет, его волновала только судьба собственной руки, поставленной на кон, он подошел к телефону, проверил последние звонки. Ну вот, точно, 22.15, Дед. Спасенная рука готова была захлопать в ладоши, но вторая, занятая и безразличная к судьбе товарки, ее не поддержала. Имелась, впрочем, и еще одна запись, 22.20, дядя Вася. Тоже, наверно, можно как-то объяснить. «Любопытно, я у нее в записной книжке тоже иду как дядя?» — усмехнувшись, подумал Северин, недрогнувшей рукой перебирая строчки меню. Нет-нет, он не хочет вызнать никаких девичьих тайн, ему просто интересно, да и что? — его собственный номер, вон он, против него запись: Северин Евгений Николаевич. Все точно, ни к чему не придерешься, но как-то неприятно. Что это за официоз — Евгений Николаевич. Он был уже согласен и на дядю. Почему этот Василий Иванович — дядя, а он… Нет, ну почему он — дядя? Потому что дядя, донесся язвительный голос. Какой еще дядя? Обыкновенный, родной. Да у Биркиных одна дочь была! При чем здесь Биркины? Внутренний диалог прервался еще одним воспоминанием — еще какой-то важный предмет он видел в комнате. Тут уж он включил свет, огляделся. Вот он, вернее, она, сумочка Наташи. Тут же услужливо явилась следующая, более отдаленная картина: в машине по дороге туда Наташа открывает сумочку, а там книжечка в кожаной обложке, паспорт. «Нет, мне просто интересно, должен же я знать, с кем… — мысль сбилась, тем более что тело на понукание не откликнулось, — но я же мент, — нажал он, — невежественный мент, плюющий на общепринятые правила поведения, — ноги задвигались, — бесчувственный чурбан, для которого нет ничего святого», — заводил он себя. Руки сами открыли сумочку, достали паспорт, открыли его. С фотографии смотрела Наташа трехлетней давности. «Она еще больше похорошела с тех пор», — умилился Северин и, подняв глаза, прочитал: Шибанская Наталья Ивановна. Он сложил паспорт, положил его в сумочку, задернул молнию, защелкнул замок клапана, поставил сумочку на место, даже зачем-то погладил ее рукой. «Да я и не сомневался, я просто хотел удостовериться, — оборвал он заикнувшийся о чем-то внутренний голос, — а любимым надо доверять, тут вопроса нет, я и доверяю, сказала бы мне Наташа, что она, положим, Биркина, поверил бы, но я не спрашивал, она не говорила, а мне любопытно…» Неудержимо захотелось выпить, но не пива. Он вышел в коридор, толкнулся в одну комнату, она оказалась заперта, потом во вторую — оказалась обетованная гостиная. В баре было не очень богато, но это с чем сравнивать. Из коньяков только Курвуазье, Камю и армянский. Быстро опрокинул стопку армянского, это для разгулявшихся нервов, им все равно, для себя же налил в пузатую рюмку Курвуазье, поболтал, вдохнул аромат, принялся смаковать, неспешно передвигаясь по гостиной. На длинной стене две картины, довольно большие, пятьдесят на семьдесят, где-то так, в золоченых резных рамах, на одной изображение какого-то монастыря, возможно, Троице-Сергиевой лавры, тут он не эксперт, на другой обычный русский пейзаж, ранняя осень, разноцветная роща, неширокая спокойная речушка, потемневшая от времени часовенка у дороги, ничего особенного, но почему-то потянуло туда, в пространство картины, побродить в тишине и покое. Между картинами большой поясной портрет сурового мужчины в странном одеянии, как в фойе театра, подумал Северин, артист такой-то в роли царя такого-то, только шапки Мономаха не хватает, зато подпись в вычурной виньетке подходящая — Иоанн Васильевич. Еще фотографии, десятки фотографий в рамках, несколько больших — на той же стене, другие за стеклом горок и шкафчиков, на разных тумбочках, полочках и подставках. Мужчины, женщины, дети, вместе и поодиночке, семья, Наташина семья, та, другая. Вот эта пухлая кроха с лукавым личиком в наряде снежинки с огромным, больше головы, белым бантом — несомненно маленькая Наташа. Опять она, на руках у молодого, весело улыбающегося мужчины, рядом молодая женщина. Даже если бы Северин никогда не видел фотографии дочери Биркиных, он бы сразу узнал ее, хотя она, казалось бы, мало походила на родителей, да и сами они являли полную противоположность. Покойная Вера Васильевна была женщиной пышной, как и положено блондинке, и высокой, особенно на фоне мужа, черты же лица имела некрупные и даже слегка размытые. Дочь взяла у матери рост и отчасти стать, у отца же масть и черты лица, лишь немного смягченные. При этом являла собой истинную и несомненную дочь собственных родителей, более того, удивительно подходила мужчине, стоявшему с ней рядом на фотографии. Не то чтобы они были внешне похожи, но как-то сразу становилось понятно, что эти двое созданы друг для друга, что они две половинки одного целого, что с годами они и станут неразличимы, как две половинки. «Удивительная вещь — генетика! — подумал Северин. — Как подбираются пары, чтобы в итоге создать совершенство». Совершенством была, конечно, Наташа. Он перевел взгляд на следующую фотографию. Трое молодых, не старше двадцати пяти лет, мужчин с несомненным семейным сходством, которое не могли заглушить даже разные прически и разное одеяние, родные братья, возможно, даже погодки. Первым Северин определил того, кто стоял справа, потому что только что видел его на другой фотографии. Отец Наташи, Иван, как нетрудно догадаться, без усов и бороды, аккуратно подстриженный, в строгом костюме, светлой рубашке и тщательно повязанном неброском галстуке, бизнесмен, вернувшийся с совета директоров, впрочем, тогда, когда была сделана эта фотография, никаких советов директоров не было. Стоявший посередине, вероятно, старший из братьев, также несильно изменился, его Северин сразу узнал. Василий Иванович еще не обрел солидности и осанистости профессора и походил, скорее, на молодого доцента со склонностью к экстравагантности — бритая наголо голова, курчавая бородка, длиннополый пиджак, даже не пиджак, а старорежимный сюртук в цветастых разводах, узкие брюки (или панталоны?), на безымянном пальце левой руки все тот же аляповатый перстень. В отличие от широко улыбающегося Ивана, Василий суров, даже надут — или это называется надменностью? — но как-то нарочито, как будто готов в следующее мгновение рассмеяться. А вот и третий, судя по всему, младшенький. Ни в чем старшим братьям не уступает, ни в росте, ни в мощи, но шалопай, сразу видно. Замшевая куртка с бахромой, рубашка в крупную цветастую клетку, джинсы, высокие ковбойские сапоги, длинные волосы, вместо бороды густая недельная щетина, бороду он потом отпустил… — Дядя Митя, — сказала Наташа, неслышно подошедшая сзади и пахнувшая свежестью, — он веселый был, заводной, с ним интересно было. Жаль, что он очень редко появлялся, все носился с какими-то, как сейчас говорят, проектами. А позавчера мы его хоронили. Ты извини, что так все получилось. — Что тут извинять? — спросил Северин, поворачиваясь и привлекая Наташу к себе. — У тебя, наверно, неприятности были. И вообще… — сказала Наташа. — Житейское дело, — сказал Северин. Ему на глаза попался другой парад фотографий. На передней была изображена Наташа в обминку с каким-то прыщавым, много о себе думающим юнцом на фоне Эйфелевой башни. — Это Париж? — спросил он. — Конечно Париж. Ты бываешь иногда удивительно смешным, — сказала Наташа с улыбкой и добавила: — Оставайся всегда таким, мне это нравится. — Нет, ну, всякое бывает, нарисуют какой-нибудь задник или костюм бутафорский наденут, — Северин смешался и нашел единственно правильный выход, поцеловав Наташу. Удовлетворенный ответом, нашел в себе решимость спросить: — А это кто? — Базиль, — ответила Наташа и поспешно добавила: — Кузен, сын дяди Васи. — А-а-а, — протянул Северин. Юноша вдруг обернулся вполне симпатичным малым, с открытым умным лицом, немного надутым, но, с другой стороны, чуть наивным. Рядом, как назло, была другая фотография, тоже Париж, легко узнаваемый Собор Парижской Богоматери, на его фоне опять же Наташа, а с ней писаный красавец, раньше бы даже сказали, роковой красавец, в глазах кокаиновая томность, длинный ус щекочет Наташину щеку. — Тоже кузен? — не удержался Северин. — Да какой кузен?! — отмахнулась Наташа. — Можно сказать, даже и не родственник, так, седьмая вода на киселе. Сашка Юрьевский. — Князь, — сказал Северин, то ли спрашивая, то ли утверждая. — Конечно, князь, — легкомысленно ответила Наташа, — у нас все знакомые — князья, — и тут же, спохватившись и немного сконфуженно, — все французские знакомые… так получается…. — А вот я не из князей, — сказал Северин, нисколько этим не сконфуженный, но, впрочем, и не гордый. — Это мы еще проверим! — воскликнула Наташа. — Да тут и проверять нечего, — ответил Северин, — все давно проверено, в нашем-то ведомстве, да я и сам видел анкеты дедов, из крестьян, оба. — Ну, коли видел, тогда, конечно, из крестьян, — рассмеялась Наташа, — видел бы ты их, если было бы написано «из князей», вернее, из дворян. Если бы они так написали, тебя бы и свете не было. Опять же то деды, а есть еще бабушки, анкеты, поди, не заполнявшие, они, наверно, неграмотными представлялись. О, тут вариантов много, да я и так чувствую. — Что ты чувствуешь? — спросил Северин. — Чувствую, что кофе нам надо выпить, просто выпить, а еще поесть. Пойдем на кухню. Хозяйка из меня никакая, — говорила она несколько позже, уже на кухне, но Северин и сам это видел, холодильник был почти пуст, все съедобное находилось в морозильнике, но в их положении и это могло считаться съедобным. — Если хочешь, можно заказать, через полчаса привезут, — сказала Наташа. — Не надо, — благодушно сказал Северин, — что-нибудь придумаем. У меня по части заморозок и фаст-фуда большой опыт. А ты кофе займись, хоть и не женское это дело, и поперек графика. И не говори, что у тебя растворимый Нестле, «отличное начало». — Обижаешь, — ответила Наташа, — я тебе такой кофе сварю, что ты все забудешь, нет, такой не сварю, а то ты меня забудешь, — она прижалась к Северину, потерлась щекой о его щеку, притворно ойкнула, — уже колючий, — и вернулась к своему занятию, продолжая говорить: — Это ведь родительская квартира, я и жила-то здесь, не считая детства, меньше года. Как в институт поступила, так и перебралась, чтобы совсем взрослой себя чувствовать. А как бабушка Вера ушла, так я опять назад на Сокол переехала, не могла же я деда одного оставить, тяжело ему было. А сюда заезжаю раза два-три в неделю, цветы полью, пыль протру, откуда и берется, иногда с подружкой какой посижу, иногда просто так остаюсь, даже на ночь, почему-то когда поплакать захочется. Захожу в родительскую спальню, она вообще-то всегда закрытой стоит, с того страшного дня, ложусь на их кровать и плачу, часто сама не знаю о чем. Кофе, равно как и блинчики «Раз и готово», подоспели весьма кстати, перебив грустную тему. Кофе был отменно хорош, вот только он в противоположность уверениям Наташи не гасил воспоминания, а пробуждал их. — Почему Базиль? — спросил Северин. — Потому что Василий и во Франции живет, — ответила Наташа, — жил бы в Англии, был бы Бэзилом. Северин хлопнул себя ладонью по лбу, ну и идиот, Saint Basil Cathedral, Собор Василия Блаженного, в зубах со школы навязло, а он!.. Что ж, исчезла еще одна маленькая неясность в деле, которого уже нет. — Базиль большая умница, в Эколь курс проходит, на лошади сидит так, что мог бы на соревнованиях выступать, хоть в конкуре, хоть в выездке, а все одно — рохля, — продолжала между тем Наташа, — у нас в семье все Василии — рохли, как от рождения припечатаны. — Неужели и Василий Иванович — рохля? — скептически покачал головой Северин. — Мне что-то так не показалось, по мне так крепкий мужик. — Это с кем сравнивать, если с людьми обычными, даже и необычными в большинстве своем, то дядя Вася — кремень, а если, например, с его отцом, дедом моим, Иваном Васильевичем, то куда там! Тот был по рассказам ох как крут, я-то его не помню, но наслышана, шепотком, даже после смерти боялись, но у нас в семействе так уж повелось, как Иван Васильевич, так грозен без меры. — Это его портрет в гостиной? — спросил Северин. — Его, он там благостный (Северину это определение показалось совсем неподходящим), папа рассказывал, что художник случайно это выражение уловил и на портрет перенес. А дядя Вася — тот всегда благостный, у него, наоборот, выражение суровости нарочно ловить нужно. А как заметишь, так сразу под лавку забиваться, его в этом состоянии даже тетка Настасья боится. — А тетка Настасья это кто? — спросил Северин с улыбкой. — Благоверная супруга, мегера страшная, ну да она из Шуйских, — Наташа сказала это так, как будто это все объясняло, — я ее боюсь, у меня даже ни одной ее фотографии в доме нет. А она меня как бы и не замечает, у нее это очень хорошо получается, смотрит сквозь тебя, даже пройти пытается сквозь, а если вдруг зазеваешься и она на тебя наткнется, то — ах, это ты, милочка! — Чего это она вдруг? — У нее свои закидоны, чистота крови, генеалогия, степень родства, я для нее гнилой побег на величественном древе. Тут в разговоре наступил небольшой перерыв, потому что Северин принялся доказывать Наташе, что никакой она не гнилой побег, а совсем даже наоборот, прекрасный цветок, украшение рода, не какого-то отдельно взятого рода Шибанских, а всего рода человеческого, неземной идеал, вершина эволюции, высшее творение Господа. Выразить все это словами было Северину весьма затруднительно, поэтому он воспользовался средствами более простыми и надежными, язык поцелуев много доходчивее и выразительнее. — Да, как я понимаю, Василию Ивановичу не позавидуешь, — сказал, наконец, Северин, унимая сбившееся дыхание, — как это его угораздило? — Кто ж его спрашивал? — с искренним удивлением спросила Наташа. — Отец сказал: будет так и весь сказ. — Домострой какой-то! — воскликнул Северин. — А он, ты права, рохля! — При чем здесь Домострой? И в чем, в чем, а в этом дядя Вася совсем не рохля. Доля у него такая, тяжелая, и несет он ее с твердостью, — Наташа говорила совершенно серьезно, — все заранее было расписано, вот и Базилю уже расписано, последнее лето догуливает, как невестушке восемнадцать стукнет, так сразу под венец. Видела я ее, так себе девица, а уж нижняя челюсть!.. Ну да у них это наследственное. Нижние челюсти неизвестных девиц Северина нисколько не интересовали. — А братец твой двоюродный, Базиль, учиться, что ли, во Францию поехал? Странно как-то, сейчас, как я слышал, все больше в Англию, а если в университет, так в Америку. — Зачем ему куда-то ехать, тем более в Америку? Живет он во Франции, с матерью с Анастасией Федоровной и живет, — просто сказала Наташа. — Это как? — удивился Северин. — Василий Иванович здесь, а они там?