Северин быстро повернулся всем телом, благо, Наташа, прилепившаяся к нему, не мешала привычному уставному движению и, казалось, облетела его по воздуху. Перед ними, заметно возвышаясь, стоял Василий Иванович Шибанский. «Почему-то здесь он выглядит совсем не так, как в кабинете Биркина, — пронеслось в голове Северина, — там был профессор, здесь…» Сформулировать свое впечатление Северин не успел, потому что Шибанский протянул ему руку, как-то непривычно вывернув кисть тыльной стороной вверх. Почувствовав, как с его правой руки спала тяжесть, Северин ответил рукопожатием. Рукопожатие вышло крепким, истинно мужским. При этом Северину почему-то вспомнился Тургенев из рукописи Шибанского, наверно, потому, что ему, в отличие от Тургенева, не была дана скидка на возраст, так что теперь он точно знал, сколько у него косточек в кисти. Потом Наташа сделала шаг вперед и чуть приподнялась на носках, подставляя лоб для поцелуя. — Храни тебя Господь, Наташа, — сказал Шибанский, приложившись губами к белому лбу. Наташа радостно поклонилась ему, вероятно, уловив какие-то особые, ласковые нотки в голосе дяди. Северин ничего такого не уловил. — Добром ли доехали? — спросил Шибанский. — Лексус ласточкой долетел, — ответила Наташа. — Ласточкой? — удивленно поднял брови Шибанский. — Ах, ну да. Хорошо. — Что, самолет задержали? — подал голос Биркин. Но голос был настолько слаб, что за эхом от собственного приветствия Шибанский вполне мог его и не расслышать. — Нам не помешает небольшая прогулка перед ужином, прошу следовать за мной, — возвестил он вместо ответа на суетный вопрос, — вам же, Евгений Николаевич, это будет еще и интересно. Перед вами главный корпус нашей Духовной Академии, — сказал он двумя минутами позже, указывая на богато украшенное, двухэтажное, но казавшееся высоким здание, со встроенной в правую от них половину церковью, которая вздымала высоко вверх золотую маковку. — Его по традиции называют Царскими Чертогами, потому что до начала девятнадцатого века это был царский дворец, в котором останавливались государи и государыни российские, приезжавшие в Лавру на богомолье. — Но традиция уходит намного дальше вглубь веков. Именно на этом месте царь Всея Руси Иван Четвертый, великий поборник веры православной, столь много сделавший для возвеличивания Троице-Сергиевой обители, повелел возвести дворец для себя и своей семьи. Позднее здесь несколько лет жил его брат, великий князь Юрий Васильевич. Сейчас это трудно представить, но в те времена дворец окружал довольно большой парк, в котором были и липовая аллея, и яблоневый сад, и посадки плодовых кустарников, и огород, и даже пруд. Впоследствии все это многократно переделывалось и сокращалось, пока не дошло до нынешней скудности. К сожалению, не сохранились даже четыре кедра, посаженные у самых Царских Чертогов другим ревнителем веры православной, великим князем Иваном Дмитриевичем. Случилось это знаменательное событие в октябре 1878 года, незадолго до его трагической гибели. «Так, мифотворчество продолжается, — подумал Северин, послушно следуя за Шибанским, — вот только зачем? Или он так завуалированно укоряет меня за то, что я не рассыпался в восторгах от его рукописи немедленно по встрече? — он бросил быстрый взгляд на Наташу, потом на Биркина. — Странно, они восприняли эти слова как должное, как многократно слышанное, а не как неожиданную импровизацию». — Храм Успения Пресвятой Богородицы, — сказал между тем Шибанский, показывая на белокаменную громаду, сказал так, как будто его спутники впервые увидели собор, а не стояли почти час возле него в ожидании встречи, — возведен по завету царя Ивана Четвертого в значительной мере попечением его благоверного брата великого князя Юрия Васильевича. При строительстве за образец взяли храм Успения в московском Кремле, но этот храм, как и колокольня, превосходят размером кремлевские. По преданию в ближнем к нам углу храма рядом с королевной Евдокией погребены останки благоверной супруги князя Юрия, великой княгини Иулиании, скончавшейся здесь же, в Лавре. Несколькими годами позже там же была погребена мать Евдокии, троюродная племянница великого князя Юрия, королева ливонская Мария Владимировна, урожденная княжна Старицкая. Но Северина гораздо больше заинтересовало другое захоронение, находившееся прямо перед ним, у самых стен собора. «Усыпальница Годуновых», с некоторым удивлением прочитал он и пересчитал белые мраморные таблички — четыре. — Царь Всея Руси Борис Федорович после своего злодейского убийства был погребен в великокняжеской усыпальнице, в храме Михаила Архангела в Кремле, — сказал Шибанский, заметивший, видно, направление его взгляда, — перед торжественным въездом в Москву царевича Димитрия Ивановича опричная чернь осквернила останки, выкинув их из могилы и из храма, в тот же день были злодейски умерщвлены супруга покойного царя, царица Мария, и его юный сын, царь Всея Руси Федор Борисович. Их бренные останки были подобраны великим князем Юрием Васильевичем и погребены сначала в Варсонофьевском девичьем монастыре в Москве, а чуть позднее его же стараниями были со всеми почестями перенесены сюда и погребены у стен храма Успенья Пресвятой Богородицы. С тех самых пор служатся в храме панихиды по невинно убиенному царю, последняя, торжественная, служилась десять дней назад, 28 апреля, когда исполнилось четыреста лет его смерти. Ну, а четвертая плита относится к сестре царя Бориса Федоровича, царевне Ксении, скончавшейся многими годами позже, в иночестве, под именем Ольги. Посчитав, вероятно, что он дал исчерпывающие разъяснения, Шибанский двинулся дальше. Северин пошел за ним, еще более недоумевая. Он ни в коей мере не относил себя к знатокам отечественной истории, даже и к интересующимся, но основные вехи все же знал, что говорится, в объеме школьного курса. В этом курсе опричная чернь с царем Борисом Годуновым никак не стыковалась. Или взять этого самого князя Юрия Васильевича, которого Шибанский не один раз помянул и в своей рукописи, и во время короткой экскурсии здесь, в Лавре. О том, что у Ивана Грозного был слабоумный младший брат, Северин помнил, на него ссылались, объясняя странные выверты в психике великого царя, вспоминался и какой-то дурачок-князь в исполнении Кадочникова из классического фильма Эйзенштейна, его, пускающего слюни и бездумно смотрящего на мир широко распахнутыми глазами, злобные бояре двигали на трон во время смертельной болезни Грозного. Более того, анализируя рукопись Шибанского и уточняя последовательность русских великих князей и царей, Северин залез-таки напоследок в исторический справочник и наткнулся там на сведения об этом самом князе Юрии. Действительно, был такой, без ума и, как написано, даже «без языка», дурачком же из фильма Эйзенштейна оказался совсем другой исторический персонаж, двоюродный брат Ивана Грозного, князь Владимир Старицкий. Кстати, эта неведомая Мария Владимировна, королева ливонская, урожденная княжна Старицкая, не его ли дочь? Хотя какая дочь у слабоумного, да, помнится, и зарезали его в молодости, перепутав с Грозным, опять же согласно фильму. Да шут с ним, со слабоумным, или каким он там был, князем Старицким. Дело в князе Юрии. Все предыдущие упоминания Шибанского о нем как-то не связывались с конкретным временем, но тут вдруг всплыли смерть царя Бориса Годунова и воцарение Дмитрия-Самозванца, эти даты Северин помнил точно, и было все это через сорок лет после смерти брата Ивана Грозного, если верить справочнику. Так кто кого хоронил? Была в рассказе Шибанского еще какая-то неувязка, совершенно явная, нет, не термин «убийство» применительно к смерти Годунова, что-то другое, но у Северина уже не было ни сил, ни желания копаться в своей памяти. Так размышляя, Северин пропустил часть рассказа Шибанского и попал в него только во время описания Троицкого собора. Рассказ об остальных достопримечательностях, которых вокруг было предостаточно, как-то выпал. Или не выпал? — Мне кажется или твой дядя действительно обращает внимание только на глубокую древность, а весь новострой восемнадцатого-девятнадцатого веков просто игнорирует? — спросил он Наташу. Как ни тихо старался говорить Северин, Шибанский его услышал. — У вас создалось ложное впечатление, Евгений Николаевич, — сказал он. — Лавра мне дорога вся, как она есть, все эти храмы, все постройки, когда бы они ни были возведены, осенены Господом, но мой главный интерес лежит, конечно, в древнем времени, предшествующем даже не восемнадцатому, а семнадцатому веку. Да вы оглянитесь вокруг! Надеюсь, вы меня поймете. Вот храм Пресвятой Троицы, вот Церковь Сошествия Святого Духа на апостолов, вот храм Успения Пресвятой Богородицы, — указывал он рукой на храмы, — пятнадцатый-шестнадцатый век, во всем строгость, целомудрие, аскетизм. А вот вам Трапезная палата с церковью Святого Сергия, вот вам Накладезная часовня, Надвратная церковь Рождества Иоанна Предтечи, те же Царские чертоги, это уже век семнадцатый, причем конец. Идем дальше. Церковь Явления Божьей Матери, Ризница, Колокольня, Церковь Смоленской иконы Божьей Матери, это век восемнадцатый. Чувствуете, как все меняется, к суетливой пестроте, показной пышности, изысканности, склоняющейся к изнеженности, как все устремляется к земному, плотскому, удаляясь от божественного, духовного. Но это, конечно, тяжело ощутить вот так сразу, с налету, чаще бывайте в Лавре, Евгений Николаевич, и Святой Дух рано или поздно сойдет на вас. Пока же наша прогулка подошла к концу. Прошу в палаты. Вообще-то Северину послышалось «в мои палаты», но он был занят другой ернической мыслью: «Хороша прогулка перед ужином, пятьсот шагов!» И тут же внимание его переключилось на дом, к которому направился Шибанский. Был он в два этажа, широкий, метров, наверно, около тридцати пяти по фасаду, единственный подъезд украшен портиком с белыми колоннами, над портиком длинный балкон, обрамленный изящной кованой решеткой, стены выкрашены зеленой краской приятного оттенка, как березовые листья ранним летом. — Симпатичный особнячок, — Северин постарался шепнуть это в самое ушко Наташе. — Патриаршие покои, — также тихо ответила Наташа, — патриарх по статусу является настоятелем монастыря и во время своих приездов в Лавру располагается именно здесь. Дядя работает вместе с патриархом, поэтому ему тоже выделено тут несколько комнат. Но даже в отсутствие патриарха дядя предпочитает жить здесь, а не в доме в Посаде, да я тебе, кажется, говорила. * * * Помещение, в котором они в конце концов оказались, следуя за Шибанским, язык не поворачивался назвать комнатой. Палата и есть, определил Северин. И именно что личная палата Василия Ивановича, в которой он был не гостем, а полноправным хозяином. Причем давним, потому что палата разительно отличалась от тех, которые они миновали по дороге сюда. Северин уже достаточно уяснил пристрастия Шибанского, поэтому не удивился исчезновению богатой лепнины и барочной росписи потолков. Стены наверху были гладко закруглены, создавая иллюзию сводчатого потолка, ровно оштукатурены и покрыты излишне темным, как показалось Северину, растительным орнаментом, чем-то напоминавшим парчовую ткань. На стенах, впрочем, висело с десяток картин среднего размера с вполне мирскими сюжетами, но внимание Северина привлекли не они, а висевший наособь небольшой портрет. Он был Северину известен, это был… да! копенгагенский портрет, единственное, как уверял Шибанский, сохранившееся изображение царя Ивана Грозного. Может быть, и так, все другие изображения, включая виденное несколько минут назад в так называемой Царской палате Патриарших покоев, и близко на него не походили, принципиально разнясь при этом между собой в соответствии с воображением и пристрастиями художников. Конечно, это не копенгагенский портрет, а своеобразно выполненная копия с него, подумал Северин, портрет … это портрет, а это скорее икона, хотя и необычная — в толстой доске было выдолблено ступенчатое углубление, на самом низу которого и было нанесено красками изображение головы царя Ивана. — Сколько ему здесь? — спросил он, обращаясь к Шибанскому. — Двадцать три, написан тогда же по заказу брата царя Юрия Васильевича и именно в таком виде, — так ответил Шибанский, как будто уловив мысли Северина. «Двадцать три, тогда понятно, тогда он еще был не Грозным, а благостным», — подумал Северин, вслух же сказал другое: — Я не очень хорошо, то есть совсем плохо знаю правила, но разве можно изображать живого человека на иконе? — Очень верное замечание! — воскликнул Шибанский и впервые с каким-то даже интересом посмотрел на Северина, но от дальнейших объяснений уклонился и сделал широкий жест рукой: — Прошу к столу! Стол был велик, под стать палате. Шибанский занял место во главе стола, Наташе было указано место напротив, Биркину по правую руку от хозяина дома, Северину по левую, разделение носило сугубо символический иерархический смысл, потому что дотянуться друг до друг руками сотрапезники никак не могли, равно как и тихо переговариваться. «Что ж, узнаем, наконец, что значит есть на серебре», — подумал Северин, оглядывая столовые приборы. Особое внимание привлекали чарки нескольких размеров, серебряные, с позолоченной внутренней полостью и тонко выгравированным гербом на внешней поверхности. Не новодел, сделал вывод Северин, углядев две короны над головами орла и еще одну, большую, выше. Вид самого двуглавого орла не вызвал подозрений, за последние годы Северин видел столько различных его изображений, что уловить тонкие нюансы не было никакой возможности. Откуда-то материализовались двое служек в черном монашеском одеянии, поставили перед каждым нехитрую закуску: соленые огурцы, маринованные грибочки, сопливые опята и крепкие цельные боровички, моченые яблоки. Повинуясь молчаливому приказу хозяина и не спрашиваясь у гостей, наполнили перед каждым меньшую из чарок водкой под край. — Помянем раба Божьего Димитрия, да простит Господь его прегрешения и примет в чертоги Свои, — сказал Шибанский, напоминая о грустном поводе их собрания. Слова эти прозвучали естественно и просто, в голосе слышалась искренняя печаль. Все молча выпили до дна. Северин искоса посмотрел на хозяина — что он будет делать дальше, каковы тут правила? Шибанский подцепил вилкой боровичок и отправил его в рот. Северин последовал его примеру, сделав выбор в пользу огурчика. И далее обед протекал без какого-то особого протокола, вернее, протокол, конечно, был, но какой-то ненавязчивый, по крайней мере, Северина он нисколько не стеснял. Он вдруг почувствовал сильнейший голод и не обинуясь принялся утолять сначала его, а потом разгоревшийся аппетит. Утолять было чем. Блюда были вроде бы и простые, но удивительно вкусные. Лапша, мясной студень, заливная белорыбица, разварная осетрина, нежная, слабосоленая лососина, черная икра, паштет из гусиной печени, что-то фаршированное, настолько многокомпонентное, что составляющие не поддавались идентификации, какая-то дичь, тут Северин тоже спасовал, несмотря на наличие перьев, одно можно было сказать твердо — не лебедь, молочные поросята, которых Северин вообще-то не любил, до этого вечера. Ко всему этому разнообразные соления, даже крупные сизые сливы и те оказались солеными. В питии после первой обязательной чарки воцарилась полная свобода. Северин поначалу половинил, а потом и вовсе перестал пить, все ж таки за рулем. Наташа не пила ничего, кроме какого-то духовитого пенящегося напитка. Биркину без всяких просьб и указаний стали наливать коньяк, видно, его вкусы здесь хорошо знали. Один хозяин крепко держался исконно русского напитка и начальной дозы, что, впрочем, не оказывало на него никакого видимого воздействия. И отсутствием аппетита, как отметил Северин, Шибанский не страдал, легко убирая богатырские порции. В промежутках он произносил тосты и предавался воспоминаниям. Как-то так получилось, что за столом говорил только он один, заполняя голосом всю палату, но Северина это нисколько не стесняло, даже отчасти радовало. Тосты было достаточно коротки и в меру витиеваты, рассказчиком же Шибанский оказался отменным. Впрочем, воспоминания его о покойном брате касались почему-то исключительно детских лет и против ожиданий Северина, немного заинтригованного вчерашним рассказом Наташи о своей семье, в них не было ничего таинственного и загадочного, ничего, сильно выбивающегося из обычных воспоминаний детства. Нормальное детство, счастливое, веселое, проказливое. Слушая Шибанского, Северин даже пожалел, что у него не было двух братьев-погодков, то-то бы они развернулись! Верные друзья-одноклассники — это, конечно, хорошо, но у каждого своя семья, свои установленные дома правила, да и летом — самое золотое время! — все разлетались в разные стороны, кто на дачу, кто в деревню, кто к морю с родителями. И еще один вывод, совсем другого сорта, сделал Северин из рассказов Шибанского. Дмитрий, хоть и младший, был у них главным придумщиком, в исполнении в первую очередь отличался Иван, будущий отец Наташи, все шишки же доставались Василию, как старшему. Но никакой обиды за давние, подчас суровые и при этом незаслуженные наказания в рассказах Василия Ивановича не звучало, равно как и какой-то особой гордости за заступничество за младших братьев, так и должно быть, как бы подчеркивал он, и никак иначе. А в конце застолья у него вырвалось, возможно, даже помимо воли: «Эх, не уберег я братьев!» Наташа тихо заплакала. Василий Иванович встал со своего места, подошел к ней, чтобы приласкать и успокоить. И очень быстро успокоил, но назад уж не вернулся, поминальный ужин закончился. Оказалось, что Василий Иванович не во всем следует дедовским обычаям. Он пригласил их за другой, стоявший у окна стол, казавшийся крошечным по сравнению с тем, за которым они только что сидели. Но на нем доставало места для десятка бутылок с ликерами и наливками, пузатой бутылки коньяку, бесчисленных вазочек с конфетами, орехами, засахаренными фруктами и прочими сладостями, для четырех кофейных чашек и даже пепельницы! Вокруг стояли четыре покойных мягких кресла, так что Северину вдруг вспомнился «укромный уголок» из «Записок» незабвенного Путилина. Стол обязывал. Мужчины остановили выбор на коньяке, Наташа на вишневой наливке. Служка внес на подносе четыре турки, распространявшие аромат чудного кофе. Шибанский молча священнодействовал с коньяком, потом с кофе. Несмотря на то, что обстановка стала более интимной, никто не выказывал желания нарушить молчание. Первым не выдержал Биркин. — Перед самым вашим приходом, дорогой Василий Иванович, мы обсуждали с Евгением Николаевичем интереснейшую тему литературных и исторических мифов, всякого рода тайн, заговоров и тайных обществ. Ваш «Заговор литераторов» породил у Евгения Николаевича множество вопросов… — Ознакомились? — безразличным голосом спросил Шибанский, повернув голову в сторону Северина. «Надо признать, что он весьма искусно делает вид, что не заметил собственной рукописи в моих руках», — подумал Северин, утвердительно кивая головой. — Хорошо, — только и сказал Шибанский, но Северин вдруг явственно почувствовал, что все, тема закрыта. Шибанский же между тем продолжал: — Что касается высказывания глубокоуважаемого Семена Михайловича, то сим хитрым манером он хочет втянуть вас в наш давний спор о мифах, хотя ума не приложу, о чем тут можно спорить. Семен Михайлович считает, и небезосновательно, что большая часть печатной продукции, художественной, исторической, научной, научно-популярной и просто популярной, из широкого пласта, проходящего через его руки, представляет собой миф, не имеющий к действительным событиям жизни никакого отношения. Литература — сама по себе, жизнь — сама по себе, как в недавнем прошлом, когда произведения социалистического реализма никак не соотносились с реалиями социализма. — Но если зайти с другой стороны, то окажется, что вся наша так называемая действительная жизнь не более чем миф. То есть каждый отдельный человек проживает свою, вполне конкретную жизнь, но жизнь эта протекает в некоем мифическом, выдуманном или, как сейчас говорят, виртуальном мире. Ложные цели, извращенные идеалы, перевернутые оценки происходящего, безверие в вечное и преклонение перед сиюминутным. И свойственно это не только нашей стране в наше межеумочное время, это наблюдается и в других странах, наблюдалось и у нас на протяжении последних двух, а скорее трех веков. — Ответственность за это несет, как ни странно вам это покажется, литература, литература в широком понимании, художественная, историческая, научная и так далее, литература, которая, казалось бы, должна сеять разумное, доброе, вечное. Она и сеет, преломляя жизнь, но преломляя не тонко, как свет посредством призмы, а грубо, через колено. И из обломков выстраивает на страницах произведений новую жизнь, отвечающую идеалам автора, или запросам публики, или требованиям власть имущих. — Особенно в этом мифотворчестве отличилась великая русская литература. Другие тоже внесли свою лепту, возможно, у других народов тоже есть свой особый счет к их национальной литературе, но нас в первую очередь трогает русская, потому что она определяет не только нашу жизнь, но и отношение к нам других наций. Что же мы имеем? На что потратил свой великий талант Гоголь? На то, чтобы представить Россию скопищем моральных уродов. А длинная галерея «лишних» людей, Онегин, Печорин, Рудин иже с ними? Какое произведение, дожившее до наших дней, ни возьми, везде одно и то же: мужики ленивы и вороваты, мелкие чиновники безграмотны и продажны, высшие — тупы и корыстолюбивы, генералы бездарны, министры отличаются только угодливостью, верховная власть лишь тормозит общественное развитие, ну и все, конечно, пьют без меры. Чехов, доехавший до самого Сахалина, только это и увидел в России и, похоже, даже не задумался над тем, а откуда он взялся в России, остров Сахалин, кто поставил города, которые он посещал по пути, кто провел железную дорогу, по которой он ехал, неужто герои его рассказиков, повестюшек и пьесок? — Но талдычат со времен Петра: воевать русские не умеют, строить не умеют, торговать не умеют, художеств своих не имеют, даже веселиться не умеют. Во всем надо на выучку к иноземцам идти, кое-как, по скудоумию природному, перенимать иноземные образцы. Такую вот нам вычертили линию жизни, такой составили код жизни, — слово «код» Шибанский нарочито выделил, как бы в пику Биркину или в наказание ему за то, что вылез вперед с неуместным разговором, — и не надо думать, что подвержены его пагубному воздействию только люди читающие и думающие. Эти-то как раз могут ознакомиться и с другими взглядами, и задуматься. Все же прочие впитывают этот код с молоком матери, живут бездумно в этом мифе, смирившись с ролью вечных неудачников и неумех, иные же устремляются в поисках лучшей жизни за границу, от рождения уверенные, что здесь, в России, ничего хорошего быть не может, и не стоит она их трудов. Так что первостепенная задача наша состоит в исправлении этого неверного кода жизни, мы должны явить истинную историю Россию во всем ее величии, показать истинный уклад жизни русской и утвердить его в сознании людей, и на этой основе возродить Россию. — Ага, создать код воскрешения, — иронично заметил Биркин, тоже нарочито выделив слово «код», как бы подчеркивая мифичность, невозможность идеи. — Именно! — воскликнул Шибанский и так строго посмотрел на оппонента, что тот как-то нервно заерзал, сжался, стушевался. Опять воцарилось молчание. Но вот Наташа встала и певуче сказала: — Что-то голова закружилась, наверно, от наливки. Дозволь, дядюшка, прилечь на полчаса. — Приляг, отдохни с Богом, ты знаешь где, — ответил Шибанский. — А я рядышком посижу, чтобы Наташе нескучно было, — тут же поднялся Биркин, — если ты, конечно, не возражаешь, — обернулся он к Наташе. Наташа не возражала, и они скрылись за дверью в боковой стене. Северин почувствовал, что пришел и его черед заговорить, тем более что Шибанский сидел молча, как будто чего-то ожидая. — Вероятно, вы хотите знать, как погиб Дмитрий Иванович? — спросил Северин. — Вы хотите рассказать об этом здесь и сейчас? — с каким-то даже удивлением переспросил Василий Иванович. — Что ж, готов выслушать. Северин рассказал все сжато, но достаточно подробно, не опустил ни предысторию дела с приходом Дмитрия Ивановича к Погребняку и кражей книг из Государственной публичной библиотеки, ни последующие события, включая визит к Каменецкому, в ходе которого раскрылись многие детали и подтвердились предположения, их с Наташей заточение в храме, чудесное спасение и проведенное сегодняшним утром частное расследование. Из рассказа выпал лишь относительно короткий промежуток времени между их выездом из поместья Каменецкого и утренними следственными действиями, но Шибанский никак не отреагировал на этот пробел. Он вообще выслушал почти весь рассказ молча, не отрывая внимательного взгляда от лица говорившего, лишь несколько раз сделав короткие замечания. Первое — когда Северин рассказал, с чем пришел Дмитрий Иванович к Погребняку. — Да, Димитрий всегда носился с разными фантастическими проектами, — только и сказал Шибанский, скорбно качая головой, предоставив Северину возможность самому решать, к чему относить определение «фантастический». Второе — когда Северин вознамерился все же найти точное определение случившемуся и принялся перечислять различные формулировки, прозвучавшие в ходе расследования, — убийство по неосторожности, несчастный случай, чистое… Слово «самоубийство» Шибанский не дал ему произнести, резко воздев руку. — Прошу вас никогда не употреблять этого слова применительно к моему брату, ни в мыслях, ни на бумаге, ни в разговоре.