– Правильно делаешь. Стоит в них поверить, и начинаешь соревноваться. Обстоятельство – это то, что всегда норовит нас обставить. А в лазанью веришь? – вытерла губы ладонью Анна. – Да, я знаю здесь отличный винный погреб. Немец – Каждый уважающий себя политик хотел бы иметь за пазухой свою небольшую войну, чтобы можно было оперативно развести пожар в любом уголке, превратив его в уголек. Иметь в своем арсенале войнушку, которую в любой момент можно было бы закинуть туда, где срывают куш. Правда, не все отдают себе отчет, что искры от этого пожара могут легко перекинуться на соседние государства и вернуться эффектом горящего бумеранга. – Знаешь, я не очень люблю политику. Давно уже заметила, если человек начинает говорить о политике, значит, он стареет. – Неужели я уже так давно об этом говорю? Ты останавливай меня, если что, – улыбнулся Немец. – Уже минут пять. Пять минут не знаю, как мне поступить – с одной стороны скучно, с другой – как красиво ты говоришь! Город накинул темный плащ, в который стучался дождь. И плащ, и плач. Анна начала всматриваться в темноту через оптику, приближая плащ. Они шли по набережной. Он – в длинном черном плаще, она – в коротком белом. Черное и белое. Тела, внутри которых только что приятно развалился ужин и растеклось вино, двигались медленно. Ни противный моросящий дождь, ни раскачивающий Луну ветер не могли мешать их философской прогулке. Черный плащ то разводил руками, придавая своим словам больший вес, чтобы их не унесло ветром, мимо прекрасных ракушек девушки, то приобнимал сзади белый, прикрывая от сквозняка и коррозии хрупкую женскую логику. – Если ты не знаешь, как поступить в той или иной ситуации, значит, ты изначально не туда поступил. – Ты так считаешь? – Мне кажется, из тебя получился бы неплохой актер. – Неплохой – значит не сыгравший ни разу негодяя, – улыбался мужчина. – Вообще, по-хорошему после сорока нужно уходить в художники, писатели и прочее творческое безобразие. Пик гормональной активности позади, ни бизнес, ни прибыль, при всем моем уважении к богатству, уже не приносят той радости. Каким бы он ни был высоким – Эверест позади… Могу только оглядываться на белые вершины воспоминаний. – Ну, ну, полегче. – Ты-то еще на подъеме, я – на спуске, в базовый лагерь, греться, творить, спать. * * * Дождь замерзал, незаметно превращаясь в снег. И вот уже природа в бинтах, она была больна, холодна и прекрасна. Снег был белым, а ночь – черной. Анна не любила снег, но еще больше дождь. Немец увидел девушку, облокотившуюся на парапет. Большой вырез на длинной юбке резал взгляд, потому что на голую кожу падали холодные снежинки. – Какая сервировка. – Вырез на платье женщины – это форточка, в которую она зовет тебя домой. Этот с ней, как ты думаешь? – спросило белое пальто. Чуть поодаль они увидели взрослого мужчину, который находился годах в двадцати от девушки, нервно курил и посматривал в сторону выреза. – Он не знал, как подойти к незнакомке. Стоял в стороне и ломался, будто хотел сломаться до такой степени, чтобы она оказала ему первую помощь. – К незнакомке? – Стоит людям только поссориться, как они начинают строить из себя незнакомцев. – Зато можно заново познакомиться. Интересно, кто кого строит? – Интересно, из чего? – продолжал иронизировать черный плащ. – Или лучше сказать «чем»? – Голосом, мне кажется, у него приятный голос. – Приятный – это какой? – Не знаю, но видно, что она его муза. – Муза? Зачем тогда так далеко отпустил, дурак? Он забывает, что у муз легкие крылья. Раскроют – и нет, унесло порывом ветра. Говори со своей женщиной! О чем угодно, главное – не молчи. Говори, пусть она вспомнит, что когда-то была влюблена в твой голос. – Как ты думаешь, кто он? – хотелось докопаться до истины девушке. – Писатель, раз она муза. – А может, поэт? – Для поэта староват. К тому же зануда. – Почему? – Разве ты не видишь, как медленно он ее убивает? – Замораживает. Разве можно быть холодным с девушкой в такую погоду? Не убивайте женщину занудством, зачем вам в постели мертвец? Может быть, у него просто творческий кризис? – заступилась за мужчину девушка. – Творческий кризис – это, как правило, недостаток секса, скудность половой жизни. Надо больше заниматься любовью, не будет никаких кризисов. Где койка не скрипит, там не скрипит перо. У настоящего писателя скрип койки прямо пропорционален скрипу пера. Ты не замерзла? – обнял крепче черный ворон белую лебедь. – Нет. – Что ты делаешь завтра? – Кофе. А что? – Я хочу наброситься на тебя голодным. А я пока сытый. Погуляем еще? – Погуляем, если скажешь, о чем он пишет. – О вечном. – То есть? – О своем, – заставил он улыбнуться подругу. – Стоит как абзац. – Ничего, помирятся завтра, начнут все с красной строки. Извини, – черный рукав достал из кармана телефон и прижал к уху: – Да, привет. Да так, гуляю кое с кем. Нет, ты ее не знаешь. Как у тебя? Снегопад? Это хорошо. Надеюсь, рейс не задержат. В любом случае посадка будет мягкой, – засмеялся. – Позвони мне сразу же по прилету. Почему ты погрустнела? – черный плащ догнал и приобнял белый, который чуть оторвался. – Значит, я для тебя кое-кто? – Я знал, что ты поведешься. Одну и ту же музыку все слышат по-разному: одни грустят и плачут от тоски, другие сексом занимаются и плачут от удовольствия. Коллега по работе. – Знаешь, какая главная задача мужчины? Не быть женщиной, как бы ни хотелось. – То есть? – Всегда говорить правду. Родина «Жить стало лучше, но грустнее. Прогресс не приносит счастья. В своем чемодане он принес новые скорости, новые возможности, новые носители, новые объемы. На счастье там просто не осталось места. Сидим постоянно на чемоданах», – Анне снова дико захотелось в Рим. Первый снег, как белая дверь, за которой мерещатся чудеса, пока не войдешь и не обнаружишь обычный холодильник, где среди замороженного ни мяса ни рыбы замороженная курочка процокает на шпильках. Море мыслей постоянно сбивает с ног и одна самая сильная постоянно отбрасывает обратно. Плавай, пока не почувствуешь почву под ногами, берег, пока не разберешься. Первой осечкой был лысый, бородатый мужичок. Она не знала, как его зовут, он шел под номером 1917. Начал говорить лишнее. Он так вошел в роль, что сам начал верить в то, что говорит, стал ролью партии. И партия его тенорка в этой опере стала единственной и непоколебимой. Анна до сих пор не понимает, как такое могло случиться – возможно, погода, но скорее всего, это – въедливый картавый голос, что двигал массами, как ветер облаками в небе, а потом и целыми фронтами. Но вместо обещанной манны небесной пошел августовский дождь, и, возможно, он заставил ее руку дрогнуть. С тех самых пор дождь для Анны был дурным знаком. Потом состоялся разбор полетов, точнее полета той злосчастной ядовитой пули, застрявшей в руке водящих на семьдесят лет. Она будто передавалась из поколения в поколение, как талисман, от главы к главе, пока яд не перестал действовать. Отрава распространилась на всю страну. Через время в пространство. Памятуя о других блестяще выполненных заданиях, среди которых было убийство какого-то государственного деятеля в Сараево, от работы ее отстранять не стали… Жалко было женщину, по-видимому жену, она была молодая, будто хотела прикрыть мужа, и пуля попала ей в живот. Вторая пронзила шею ее мужа. Из раны брызнула струйка крови, которая вскоре залила всю Европу. Так с одного движения пальца началась Первая война миров. Промахи – это то, что не дает спать спокойно. Ни ей, ни её шефу. Он все время ставил в пример ей того, первого, с которым она не смогла разобраться, а только ранила. Шеф, как завзятый психолог, внушал ей, что дело было вовсе не в августе, не в дожде, не в плохой видимости, не хватило опыта, слишком близко подошла, попала в его пространство, под его очарование, как и тысячи других, которые в этот момент, будто в летаргическом сне, творили сами не понимая что. «Либо у тебя там кто-то есть. Больше причин я не вижу. Скажи мне, что это не так». Я сказала ему то, что он хотел слышать: «Нет у меня там никого». Шеф как в воду глядел, как глядела в воду Петропавловка. Но начни я рассказывать, начались бы лишние вопросы, трудные ответы, интимные сцены. Я оставила их в душе, но вырезала из личного дела. Имя ему Питер. Он представился контр-адмиралом, но я не имела ничего и против мичмана, лишь бы чувства. Если бы не голод, если бы не влюбленность, я бы никогда так на нем не зациклилась, не относилась бы к нему с таким вниманием и заботой. Еще бы – общаясь с ним, я общалась с целым замечательным миром. Не человек, а город, не мужчина, а Вселенная.