— Лианозово… Лианозово… — задумчиво произнёс Владимир Иванович. — Пётр Николаевич! — наклонившись над столом, прищурился Владимир Иванович. — А как твоя фамилия? — Дарьянов, Пётр Николаевич. Владимир Иванович хотел что-то сказать, но сильно поперхнулся и, вскочив, отошёл от стола. Кашель его длился недолго. Попросив извинения, он на некоторое время вышел в туалет. Хмель его как рукой сняло. — Вот так история, — вслух самому себе проговорил Владимир Иванович, обильно поливая лицо холодной водой из-под крана. — Выходит, я своими руками осчастливил одного человека, моего друга детства, а другого сделал несчастным на всю жизнь, если не больше. И случается же такое в жизни. Ладно, а сейчас-то что делать? Рассказать всю правду Петру и тем самым убить лучшего друга, который только-только выкарабкался из тяжёлой болезни? Нет, этого я никогда не сделаю. Пусть жизнь сама решает, как быть. Спустя некоторое время Владимир Иванович вернулся в мастерскую. В руках он нёс гитару. Зайдя в помещение, он обомлел. Посреди комнаты стоял Пётр, который в отсутствие певца приладил свои протезы и вышел навстречу своему гостю. — Вот, теперь мы на равных, — улыбаясь, произнёс Пётр. — Правда, это мне стоит неимоверных усилий и страданий, но со временем освою. Кстати, сам смастерил. — Молодец, Петро! Вот это мужик! Вот это сила! — искренне восхитился Владимир Иванович. — Полагаю, и всё остальное преодолеешь. Оба снова присели за стол. — Может всё же выпьешь, Петя? Ну, совсем чуток? Видишь, гитару притащил, у ребят свистнул, что-нибудь споём. Пётр махнул рукой и произнёс: — Ну, разве что чуток. После того как выпили немного коньяку, Владимир Иванович спросил: — Ну, что будем петь? — Вот эту, давай напою. Расплескалась синева, расплескалась, По тельняшкам разлилась, по беретам, Даже в сердце синева затерялась, Разлилась своим заманчивым цветом. И уже через несколько минут песня звучала прекрасным дуэтом, под гитару: Расплескалась синева, расплескалась, По петлицам разлилась, по погонам, Я хочу, чтоб наша жизнь продолжалась По суровым, по десантным законам. Порадовав душу себе и Петру, Владимир Иванович произнёс: — Ну что ж, буду потихоньку собираться. А скажи, Петро, если ты найдёшь свою дочь, а я нисколько в этом не сомневаюсь, где ты с ней будешь жить и как обеспечивать? Извини, но ты же инвалид и гол как сокол. — Это не вопрос. Если я научился всем смертям ходить на этих ходулях, то уж поверь мне на слово, что расшибусь в лепёшку, а своей доченьке обеспечу достойную и сытую жизнь. — Верю, верю, Петя. Но когда ты найдёшь её в своей Италии, захочет ли она вернуться к тебе от богатой и обустроенной жизни, которую наверняка уже вкусила? И захотят ли отдать тебе её новоиспечённые родители, которым она досталась недёшево и нелегко? Об этом ты подумал? — Что касается приёмных родителей, то мне плевать на них. Это моя дочь, и закон на моей стороне. А вернется ли она ко мне? Да как же не вернуться, если каждую ночь она снится мне, а значит, и я ей снюсь. И мыслим мы одинаково, потому что это моя кровинушка, которая всё время ждала меня с войны и сейчас ждёт. И скажу напоследок тебе, Владимир Иванович, я всю жизнь придерживаюсь того принципа, что если люди когда-то любили друг друга и были счастливы, то, несмотря на все препятствия, всегда побеждает любовь. Владимир Иванович встал из-за стола, подошёл к Петру и обнял его: — Пётр Николаевич, мне кажется, нет, я просто уверен, что в ближайшем будущем ты обязательно встретишься со своей Мариночкой. Вот всё, что я могу пожелать тебе перед уходом. — Дай-то бог, дай-то бог, чтобы сбылось всё, что вы пожелали, уважаемый Владимир Иванович. Заезжайте, всегда буду рад вас видеть. Владимир Иванович подошёл к двери и, немного помявшись, произнёс: — Простите меня заранее, Пётр Николаевич, за мой вопрос. Но если не удастся разыскать Мариночку, что тогда? — Я её обязательно разыщу. А иначе зачем жить, ради кого и ради чего? Жизнь только тогда имеет смысл, когда мы кому-то нужны. — Прощайте, Пётр Николаевич. Два месяца гастролировал Владимир Иванович со своими товарищами артистами по городам и весям огромной страны, чтобы привезти домой сколько-нибудь заработанных денежек и, отдохнув, дальше задумываться о своём существовании. В Москве его ожидала масса корреспонденции, в которой он обнаружил письмо от Николая Петровича, в котором тот сообщал, как у них всё хорошо и замечательно. И самое главное, что он вновь окреп здоровьем и уже принял приглашение петь, вот только не знает, в каком городе, возможно, даже в Париже. Оперный певец тяжело вздохнул и, покачав головой, произнёс: — Мне бы твои проблемы, Колька… в Париже. Да за стабильную зарплату я бы в каком-нибудь Мухопоганске пел. Боже, когда же кончится эта перестроечная неразбериха и мы начнём жить нормально? Который месяц уже зарплату не дают. Во время двухмесячных гастролей Владимира Ивановича не покидала терзающая мысль о вопиющей несправедливости, постигшей несчастного инвалида, отца Мариночки. «Как же так, — думал он. — Ребёнок обрекает двух отцов на несчастье». Владимира Ивановича осенила мысль: раз у девочки волей обстоятельств два отца, так пусть они у неё и будут, и оба воспитывают. С сердца как будто камень свалился, и в тот же вечер Владимир Иванович написал письмо своему другу, в котором подробно и без утайки рассказал всё об отце Мариночки, предоставив другу право выбора и заранее извинившись за невольно нанесённую душевную боль. В конце он написал: «Знаешь, Коля, пусть я буду сволочью перед тобой, в надежде, что ты меня когда-нибудь простишь, чем всю жизнь буду подлецом перед несчастным человеком, у которого судьба отняла всё. И я не хочу замалчивать этот несправедливый и вопиющий факт. А уж тебе решать. А я тем самым снимаю камень со своей души и сердца. Ещё раз прости». Глава 22 Войдя в богато убранный кабинет, Мишель нашла там своего мужа в весьма и весьма удручённом состоянии. — Что случилось, Никки? — в привычной манере, беззаботно спросила супруга. Николай Петрович, низко склонив голову, протянул ей письмо от Владимира Ивановича. Мишель села в кресло и внимательно его прочитала. По окончании чтения она повернула лицо к мужу и столь же спокойно произнесла: — Хорош гусь! Ты ему денежку, а он тебе каку. Видите ли, у него сердце кровью обливается. Сам замутил всё это дело, а теперь на попятную. Впрочем, как я поняла, он предоставляет тебе право действовать на твоё усмотрение. А он, в свою очередь, обязуется молчать на основании вашей давней и верной дружбы. А посему нечего грустить и сомневаться, милый. Считай, что этого письма не было. Его просто нет. И Мишель яростно разорвала письмо на мелкие кусочки, приговаривая: — Ага, вот так взяла и отдала какому-то дяде столь вымученное счастье моей семьи. Перебьётся, поезд ушёл. Раньше надо было думать. И никакой суд ему не поможет. Пусть даже не рассчитывает, — продолжала распаляться Мишель. — Инвалид — себя не может носить, а туда же — отец, видите ли, отыскался. И, швырнув на пол многочисленные обрывки, Мишель подвела черту: — В общем, всё, Николай, считай, что письма не было, вычеркни его из своей жизни. А обрывки домработница сейчас соберёт. Николай Петрович поднёс указательный палец к виску и произнёс, обращаясь к Мишель: — Из головы это не вычеркнешь. — Всё, хватит нюни распускать. А своему дружку с этого дня прекрати оказывать финансовую помощь, а не то он, глядишь, ещё что-нибудь этакое подкинет. От чего ты опять в больницу сляжешь. Идиот какой-то, а не друг. Мишель вышла из кабинета. Как ни тяжело было, но со словами жены Николай Петрович, хоть и с трудом, но согласился. Тем более что в кабинет тут же вбежала счастливая Мариночка и, обхватив шею Николая Петровича руками, расцеловала его в щеки. — Никки, мы только что катались на катере по морю с ребятами и Аркашей. Было так здорово! А завтра учитель колледжа обещал всем конную прогулку. — Вот и здорово, Мариночка, вот и хорошо. На ужине всё подробно расскажешь, а сейчас мне надо перейти в другую комнату по делу. И встав, Николай Петрович перешёл в смежную с кабинетом комнату. Марина добродушно посмотрела ему вслед и уже собралась вприпрыжку выскочить из комнаты, как неожиданно увидела в кабинете отца непорядок — разбросанные по полу мелкие обрывки бумаги. — У нас бы в детдоме за такое сразу бы наказали. Надо срочно убрать. И нагнувшись, она в считаные секунды быстро собрала все обрывки письма в ладошку. Но ладошка была маленькая и несколько обрывков вновь упали на пол. Положив в карман платья скомканные обрывки, Мариночка подняла с пола два выпавших клочочка. На самом большом из них было что-то написано, и Мариночка невольно прочитала: «Пётр Дарьян». Далее текст отсутствовал. Девочка быстро вытащила из кармана все обрывки письма и, разложив их на полу, начала прикладывать друг к другу в надежде, что что-нибудь получится. Но у неё ничего не выходило. Раздосадованная девочка ударила ладошкой по кусочкам бумаги, и те белыми снежинками поднялись в воздух. — Опять от меня что-то скрыли, — серьёзно произнесла Мариночка. — Ох уж эта Микки! Но ничего, я всё равно прочитаю это письмо, где говорится про моего папу. И девочка, собрав обратно все обрывки, побежала разыскивать Аркашу. — Аркашенька, помнишь, как ты в детском доме развлекал всех ребят тем, что мог собрать любой разорванный листочек с текстом? Пожалуйста, сделай это сейчас, очень надо. Там про моего папу что-то написано. Они порвали это письмо, чтобы скрыть от меня.