Некоторые больные нисколько не походили на ненормальных. Одни были прекрасными собеседниками, поражающими широкой эрудицией. Другие – наоборот, серые как сибирские валенки… В клинике было немало интересного. На второй день пребывания в этой тихой обители я посетил под присмотром медперсонала выставку, расположившуюся на втором этаже, где были представлены произведения пациентов. Душевнобольные с радостью отдаются изобразительному искусству. По-моему, их картины мало отличались от тех, которыми заполнены московские выставочные залы, что наталкивало на очередные грустные размышления, обычно закрадывавшиеся, когда я начинал сравнивать «Большую землю» и этот тихий уголок. Моя разведывательная работа шла ни шатко ни валко. Я сумел составить общее представление о порядке в клинике, о том, как обстоит работа с пациентами, кто имеет доступ к базе данных, какова иерархия – административная и профессиональная. Присмотрелся я и к персоналу. Отлично натасканные, предельно тактичные, профессионально безупречные работники. Не воруют, деньги не вымогают, психов не бьют. Новая популяция – люди, которым платят много, но требуют с них еще больше. Ничего особенно подозрительного ни в них, ни в жизни здесь я не замечал – обстановка нормальная, рабочая, дурдомовская. Вот только иногда ощущал я к себе пристальное зловещее внимание. Затылком ощущал, позвоночником… Так оно и должно быть. Не могли мы ошибиться в расчетах. И спокойствие, значит, здесь обманчивое для меня. Взорвется оно. Ахнет так, что не разорвало бы меня в клочья… Зевая, я брел по коридору. Мимо высматривающего что-то на потолке и расчерчивающего пальцем воздух дедка. Мимо красномордого работяги, сидящего на полу и заколачивающего в пол невидимым молотком невидимые гвозди – повторение привычных действий, профессиональный делирий. Вот как я уже научился их раскусывать! Вот выпишусь, всем – и сослуживцам, и знакомым – понаставлю диагнозы. Надо же применять полученные знания на практике. Кандидатов уже немало. Дверь в палату Станислава Семеновича Павленко была распахнута. Сутяжник задумчиво мерил шагами помещение. Он только что оторвался от пишущей машинки и теперь метался в творческих раздумьях. Он остановился, посмотрел на меня, и туча сползла с его лица. – Проходите, гражданин, – он схватил меня за рукав и чуть не силком втащил в палату. – Мне ваше лицо знакомо. «Еще бы, – подумал я. – Каждый день видимся в столовой». – Вы из какого ведомства? – деловито поинтересовался он. – Из Совета министров, – ляпнул я. На мне была темная одежда, вполне способная сойти за костюм. – Прекрасно. Тогда это вам, – он взял со стола пачку листков, разложенных в отдельной стопке. – Кстати, ваши документы. – При себе нет. – Без документов не могу. Везде должен быть порядок. Можете ознакомиться здесь. Вот сами жалобы. Вот ответы из разных инстанций. Он протянул мне толстую папку с тиснением «участнику районной партийной конференции». Там действительно были бумаги на бланках Совета министров, Администрации Президента, Министерства по чрезвычайным ситуациям, экономики. А вот и ответ из родного МВД… Присмотревшись, я понял, что это липа, скорее всего выполненная на компьютере кем-нибудь из персонала ради успокоения профессионального сутяжника. – Это в мэрию, – показывал он на разложенные стопочки. – Это в пожарный надзор, – положил он широченную лапу на другую стопку. – А это в милицию. Я потянулся к милицейской стопке. Так, телега начальнику ГУВД Москвы. Фамилия, имя, отчество генерала названы точно – профессионал! Все жалобы, как статьи или рассказы, были снабжены заголовками. «О хищении забора у метро «Новослободская». «О возмутительных хулиганских выходках моих соседей граждан Бутылина и Свинолупова». «О преступных безобразиях, творящихся в клинике профессора Дульсинского». Это уже ближе… Длинный перечень преступлений и правонарушений. На первом месте самое главное – у автора жалобы стянули японские тапочки стоимостью пять долларов США. Дальше шло помельче – использование пациентов для бесчеловечных опытов. Насильное содержание нормальных людей в корыстных целях… Так, а это что такое? «В клинике свила гнездо организованная преступность, которая вовлекает в круг своих гнусных махинаций невинных людей. Ее грязные щупальца дотянулись до кандидата наук Чулкова, бесспорно имевшего шанс занять достойное место в ряду лучших умов России»… Красиво излагает, сутяжник. «Ныне Виктор Чулков коварно выписан из больницы, похищен и в настоящее время разрабатывает для преступников химические отравляющие вещества»… Виктор Чулков. Это о нем говорил мне в первый день Самуил Кугель – тот самый обжора без внутренностей. – Станислав Семенович, вы тут пишете о Чулкове. – Правда? – сутяжник взял у меня жалобу. – Помню. Он лежал в соседней палате и рассказывал, что изобрел какую-то там батарейку. Потом мухобойку с фотоэлементом. И еще нервно-паралитический газ. Сразу с ног сбивает. Без последствий. Ученый человек. Голова. Жалко, бандитским выродкам в руки попал. – Почему вы думаете, что попал? – Сам рассказывал, что бандитские выродки на него виды имеют. Им это вещество для непотребного бандитства крайне необходимо было. А голова его нужна была, чтобы преступные планы разрабатывать. – А что за бандитские выродки? – Да один здесь лежал, – сутяжник задумался, потом произнес: – Шлагбаум. Ух – сердце замерло и забилось чаще. – Еще кто-то из медперсонала с ними связан, – продолжил сутяжник со скукой в голосе. – Кто? – А, не помню. Да и неважно это. Вон, по ночам у забора собаки лают и воют, как волки голодные. Где, спрашивается, эпидемстанция? За что они деньги получают? Как так можно? До чего мы так докатимся?! Вот, смотрите, я пишу, – он протянул мне бумагу. – Но бандиты… – Да какие бандиты? Нас собаки скоро съедят. Вот, послушайте, как я пишу… Настроить его на нужную волну больше не удалось… Батарейки, мухобойка с фотоэлементом. Ладно, мухобойку опустим. А вот нервно-паралитическое вещество, планы преступлений – это уже теплее. Тепло, братцы, совсем тепло. Виктор Чулков. Что-то не припомню его в списках без вести пропавших. Впрочем, голова – не Дом Советов. Мог и забыть. Но, по-моему, не было… Дульсинский вызывал меня раз в два дня. Сейчас его вызов оторвал меня от тетриса. В записной книжке была ценная вещь – калькулятор с электронной игрой «тетрис». Я уже готов был превысить собственный рекорд – двенадцать тысяч очков (почему эти игры не отбирают, на них здоровый свихнется), тут пришла медсестра и сопроводила меня к профессору. – Ну, как наши дела? – ласково спросил он меня, не забыв про пылинку на своем лацкане. Кстати, его тон постепенно нравился мне все меньше. С каждым днем он все больше походил на тон в разговоре с пациентом, а не с сыщиком. – Наши дела идут хорошо. У нас все есть, – выдал я цитату из какого-то давно забытого фильма. – Ответьте мне на пару вопросов – и я буду совсем счастлив. – Конечно, если смогу. – У вас лежал Виктор Чулков? – Лежал, – кивнул профессор, который, кажется, помнил большинство пациентов. – Парафренный синдром. В литературе хорошо описан типаж сумасшедшего изобретателя. Вечные двигатели, машины по производству бифштексов из опилок, таблетки для хождения по воде. – Чулков мог действительно что-то изобрести? – Вряд ли. Хотя… В своей отрасли до болезни он подавал большие надежды. Мы его сильно подлечили. Стойкая ремиссия. Выписали год назад. – После выписки не наблюдали его? – Я не имею возможности наблюдать всех пациентов. Думаю, он вернулся вполне приспособленным к жизни в социуме человеком. Рецидив возможен, но не скоро. – Он мог выйти недолеченным? – Вряд ли. – Ясно… Передайте, пожалуйста, записочку. Я протянул ему исписанную цифрами бумажку. – Вся наша жизнь – игра, – улыбнулся иронично профессор, глядя на мое шифрованное послание. После беседы с сутяжником и с профессором что-то неуловимо изменилось в обстановке. Вроде бы все то же самое. Те же психи. Тот же персонал. Те же модерновые, зелено-фиолетовые интерьеры. Но что-то стало не то. И не так… День докатился привычным распорядком до ужина. После него была партия с «Шахматистом». Потом небольшая беседа о крахе классического искусства и о победном будущем авангарда с «Поэтом». Кстати, поэт был настоящий, из популярных. Оказывается, несколько лет назад американцы провели обследование своих поэтов и выяснили, что две трети из них психически больны, а треть нуждается в немедленной госпитализации. Вряд ли наши поэты другие. А член Пен-клуба из соседней палаты как раз входил в эту треть. Судя по его воспоминаниям, которыми он развлекал всех, кто готов был его выслушивать, он еще не самый достойный кандидат из его окружения на эту койку. После интеллигентной беседы с членом Пен-клуба у меня состоялся просмотр фильма по НТВ из жизни наемных убийц. Еще один день прошел. Пережит и вычеркнут из жизни. Предстояло пережить еще ночь… А вот это неожиданно оказалось проблематичным. Я уже дремал, когда тяжелая дверь отворилась. Часы под потолком, мигающие слабо, фиолетово, показывали три часа одиннадцать минут. Зажегся слабый зеленый свет. Белые халаты в нем выглядели тоже зелеными. Их было трое – медсестра и два дюжих санитара. – Укол, – бесстрастно проинформировала медсестра. – Мне не делают уколы, – предчувствуя недоброе, я приподнялся на кровати. – Теперь делают, – ласково улыбнулась медсестра, наклонившись и с неожиданной силой впившись мне в предплечье пальцами с кроваво-красными каплями маникюра. – Нет! – я прижался к стене, глядя на инъектор, как на высунувшую жало змею. Меня схватили за руки. Крепко. Железно. Надежно… * * * Бесконечная спокойная морская гладь. Ты один-одинешенек, но полон сил, размеренно плывешь к какой-то цели. Все находится в незыблемом равновесии. Но вот небо покрывают черные набухшие тучи, налетает яростный вихрь, на тебя накатывают холодные волны. Спирает дыхание, к ногам будто привязаны пудовые гири, и они тянут вниз, в пучину. Все меняется. То, что еще недавно было ясным и четким, теряет очертания, мир раскалывается, будто от удара топора титана, и сжимается в небольшую серую сферу. В ней царят неопределенность, хаос. Здесь не за что уцепиться, все неверно, неправильно, скользко. Какая-то нетленная, неуничтожимая частичка твоего «Я» существует отстраненно от этого вязкого кошмара и оценивает все независимо. Но большая часть сознания уже сметена бурей безумия. Все, ты перестаешь быть муровским опером Гошей Ступиным и превращаешься в нечто иное – в расшатанного Шалтая-Болтая, которого не сможет собрать вся королевская конница и вся королевская рать… Кратчайший миг. Четкая, разом выхваченная из потока бытия, из каких-то иных пространств картинка. Картинка моего будущего. Это будет падение в пучину. Побывав там, за гранью безумия, и проникшись всем ужасом, я вернулся в нормальный распорядок времен и событий. Каменные санитары сжимали меня с обеих сторон – и не шевельнешься. Медсестра целилась из наполненного смертельной угрозой, как смотрящий прямо в лоб дуэльный пистолет, инъектора. – Стойте! – крикнул я, нисколько не надеясь на успех. – У меня аллергическая реакция! Врач не знал о ней! Рука с инъектором замерла, оттягивая на миг приведение приговора в исполнение. – Позвоните Дульсинскому! – в отчаянии кричал я. – Он в курсе. – Ночь на дворе, – нервно возразила медсестра. – Тогда оставьте это дело до утра. Медсестра пожала плечами. Задумалась на несколько секунд. Теперь инъектор она держала не так уверенно, и он не был нацелен на меня. Она переглянулась с санитарами, еще раз пожала плечами. А потом неожиданно резко обернулась, произнесла: – Ждите. И вышла из палаты.