— Эрику все давалось легко, он шел по жизни играючи. Я нет. У меня было иначе. Больше я ничего не могу вам сказать. Сёдерстедт не хотел настаивать, ее состояние внушало ему беспокойство. Поэтому он спросил о другом: — Как вы думаете, зачем Эрик поехал в Фрихамнен в половине третьего ночи? — Понятия не имею. Я не верю, что он туда поехал сам. Его туда привезли. Сёдерстедт опять сменил тему, хотя это вышло отчасти непреднамеренно. — Какая сейчас ситуация в Саудовской Аравии? Собеседница изумленно подняла на него глаза: — Что вы имеете в виду? — Ну, например, как обстоят дела с фундаментализмом? Она с подозрением посмотрела на него, но ответила вполне профессионально: — Фундаментализм есть. Но в настоящее время он не является помехой для нашей деятельности. Правительство контролирует происходящее, причем зачастую довольно жестко. — А как женщины? Насколько я знаю, количество женщин, которых принуждают закрывать лицо, увеличилось? — Не забывайте, что фундаментализм широко распространен, и то, что западному человеку кажется принуждением, не всегда таковым является. Мы слишком быстро начинаем считать наши нормы поведения единственно верными. На самом деле в мире гораздо больше тех, кто подтирается левой рукой, чем тех, кто здоровается правой. — Да, конечно, — согласился Арто Сёдерстедт и тут же перешел в нападение: — Но согласитесь, война в Персидском заливе приняла иной оборот, чем ожидалось? Американцы грозили Саддаму Хусейну, а убивали гражданских лиц, детей и женщин, в результате они сохранили власть Хусейну, сплотили мусульман и ради нефти влили столько денег в Саудовскую Аравию, что часть этих ресурсов досталась фундаменталистам. Организации фундаменталистов в Саудовской Аравии — самые богатые и хорошо организованные во всем арабском мире, они ведут обширную международную деятельность и живут в значительной степени на американские деньги. Разве это не ирония судьбы? Юстине Линдбергер с удивлением смотрела на этого щуплого, белокожего, странного полицейского, судя по выговору, уроженца Финляндии, который без стеснения выкладывал ей свои политические теории. Наконец она устало произнесла: — Вам надо было стать политиком. — Нет, увольте, — сказал Арто Сёдерстедт. 20 Сначала неутихающий дождь, потоп, неумолчное биение струй, темнота, в которой тонет любая мысль, влага, проникающая повсюду, плесень, разлагающая ткани. Стремительное движение к эпицентру, к истоку, ревущее и бурлящее инферно, место рождения потопа, мрак сгущается, наступает полная и кромешная темнота. И снова наружу, к ясности, свободе, свету, вознестись над темнотой так высоко, чтобы она показалась маленькой, далекой и нестрашной. “Вот если бы жизнь была такой, как авиаперелет в осеннюю непогоду”, — думал Пауль Йельм. Ну, если не жизнь, то хотя бы это расследование. От солнечного света было темно в глазах. В ярких лучах солнца угольно-черные массы облаков под самолетом приобрели цвет благородной меди. Такой тон можно увидеть на полотнах Рембрандта. Йельм не мог оторвать глаз от игры красок, он так давно не видел солнца. В действительности осенняя непогода продолжалась всего несколько дней, но действительность не имеет отношения к ощущениям — дождь в один миг смыл все воспоминания о лете. Нынешняя жизнь началась с появления в Швеции кентукского убийцы, предыдущая была покрыта мраком. Йельм надеялся, что часы полета против солнца, выпадение из времени дадут ему обрести ясность: самолет приземлится в то же время, когда и вылетел, — если они долетят, конечно. Йельм не боялся летать, но в те секунды максимального ускорения, за которым вдруг следовала пауза и колеса отрывались от земли, его всегда пробивала дрожь, он всем телом чувствовал, что безоглядно доверил свою жизнь неведомым силам. Прошло четверть часа полного, самозабвенного восхищения, прежде чем он вспомнил о существовании Черстин и повернулся к ней. Она еще мысленно была там, за окном. Наверно, такое же выражение лица было только что и у самого Йельма. Только когда мимо поехала тележка с напитками, они полностью вернулись к реальности и обменялись взглядами. Но говорить пока не хотелось. Здесь, в этом самолете, может быть, на этом же самом месте недавно сидел серийный убийца и смотрел в окно, только не на слепящее солнце, а на такую же слепящую темноту. О чем он думал? Что он чувствовал, переживал? Он только что убил человека — что творилось в его темной душе? Зачем он летел в Швецию? Ответ на этот вопрос был решающим в этом непонятном деле. Йельм попытался воссоздать общую канву событий. В конце семидесятых начинаются убийства на востоке США. Методы убийцы напоминают пытки, к которым прибегали во Вьетнаме солдаты особого подразделения, известного под кодовым названием “Крутая команда”. Всего за четыре года было убито восемнадцать человек, в основном в Кентукки, личности большинства убитых установить не удалось. Среди тех, кого опознали, в основном были люди с высшим образованием, как американцы, так и мигранты. ФБР начинает подозревать начальника спецподразделения Вейна Дженнингса и занимается поисками некоего человека по кличке “Боллз” — командира “Крутой команды”. Дженнингс погибает в автокатастрофе после шестнадцатого убийства. Потом находят еще два трупа, и наступает более чем десятилетняя пауза. Потом новый виток. Очень похоже, что во всех случаях действует один и тот же преступник. Теперь он “работает” на северо-востоке США, прежде всего в Нью-Йорке. На сей раз удалось установить личности всех жертв, но между ними не видно ничего общего. Впечатление такое, будто выбор жертвы случаен. После шестого убийства во второй серии, двадцать четвертого по общему счету, убийца внезапно покидает Америку и отправляется в Стокгольм по фальшивому паспорту. Он приезжает в заброшенный дом наркодельца Андреаса Гальяно, находящийся в нескольких десятках километров к северу от Стокгольма, но, по свидетельству экспертизы, не оставляет в доме никаких следов или отпечатков. Пробыв там неделю и убив Гальяно своим “фирменным” способом, он уезжает на его машине. Скорее всего, он едет во Фрихамнен, чтобы там убить еще двоих: чиновника МИД Эрика Линдбергера и пока неопознанного двадцатипятилетнего мужчину. Линдбергер умер от пыток, а неизвестный, пока проходящий под именем Джон Доу, застрелен. Это единственный случай, когда убийца отходит от привычных методов и использует огнестрельное оружие. Возможно, под влиянием чувства патриотизма он меняет “сааб” на “вольво” — десятилетней давности модель с номером, начинающимся на В. Здесь его след пропадает. За что тут можно зацепиться? — За что тут можно зацепиться? — сказала Черстин Хольм. Это была первая реплика, произнесенная ими с тех пор, как самолет, взлетев в Арланде, взял курс на Нью-Йорк. Судя по всему, они думали об одном и том же. — Не знаю, — сказал Пауль Йельм. Они замолчали. Солнце слепило глаза, мешая понять, какое время года было за толстым иллюминатором из плексигласа. Это могла быть и зима, и лето, хотя на самом деле была осень. Они путешествовали вне времени и пространства. Они путешествовали во времени. Часы шли и не шли. Самый подходящий момент для размышлений. Йельму хотелось выпить грога, послушать музыку и почитать. Но это были только мечты. Гипотезы? Гипотезам тоже придется подождать. Сейчас надо быть открытым для критического восприятия информации и впечатлений, которыми так богат Новый свет. Сейчас нужно задавать вопросы и не спешить на них отвечать. Кстати, вопросов накопилось очень много. Почему он убивает? Причины, по которым он убивал в первой и во второй серии, одни и те же? Почему он сделал перерыв почти в пятнадцать лет? Действительно ли это тот же самый убийца? Почему кажется, что он не похож на классического серийного убийцу? Почему Ларса-Эрика Хасселя убили в аэропорту? Зачем преступник приехал в Швецию? Почему он приехал по паспорту тридцатидвухлетнего мужчины, если ему уже за пятьдесят? Как он нашел дом Гальяно в Риале? Почему поменял машину во Фрихамнене? Хотел ли он направить следствие на поиски трупа Гальяно (тело Линдбергера он ведь тоже не стал прятать)? Хочет ли он, подобно другим серийным убийцам, продемонстрировать свои “художества” публике? Почему преступник убил служащего МИД Линдбергера? Что делал Линдбергер во Фрихамнене посреди ночи? Где его убили? Имеет ли это отношение к взлому на складе “Линк коуп”? Почему убийца застрелил Джона Доу вместо того, чтобы пытать его? Кто, черт подери, этот Джон Доу, которого нет в международной базе данных? И вообще, те ли вопросы мы задаем? Последний пункт был, пожалуй, самым главным. Есть ли между этими многочисленными вопросами связь — нечто настолько очевидное, что его не заметишь, пока не поднимешься над темнотой и не взглянешь на нее сверху в ярком свете солнечных лучей? Пока это было непонятно. Пока они летели туда, где надеялись найти ответ на свой вопрос. 21 Оса влетела в комнату, чтобы умереть. Как ей удалось пережить непогоду последних дней, было неясно. Возможно, она, полуживая, забралась от ненастья в какую-нибудь дыру и не умерла там, а вернулась, держа наготове жало, чтобы разить врага даже в последнюю секунду жизни, убивать даже после смерти. Она выжила, но была обречена на смерть и уже лишилась всех своих чувств, кроме одного — жажды убийства. Оса несколько раз пролетела мимо лампы на потолке, не обращая внимания ни на жар, ни на яркий свет. Она тихо гудела, но не так, как гудят осы, звук был глухим и каким-то усталым. Потом насекомое резко устремилось вниз с поднятым жалом — последний бой камикадзе. Оса быстро приближалась. Проявляя милосердие, Чавес убил ее точным ударом пожелтевшей газеты “Экспрессен”, и оса упала под старый матричный принтер — жало высунулось из скрюченного тела. Там она наверняка пролежит до следующего года, пока легкий весенний ветер не обнаружит высохшие останки, которые только по привычке будут сохранять прежнюю форму. Это происшествие совпало с мгновенным, но ярким озарением. На долю секунды Чавесу показалось, что он проник в суть дела. Но озарение тут же улетучилось, испугавшись груза реальности в виде длинного рулона бумаги, который выполз из принтера и уже скрыл под собой осу, — рутинная работа задушила гениальные идеи великого детектива. Принтер выключился. Чавес встал, оторвал лист, взъерошил волосы и отчетливо увидел свое будущее даже без помощи магического кристалла. Длинные, бесконечно длинные списки темно-синих “вольво” с номером, начинающимся на В. Чавес устал заранее, еще не начав их просматривать. Это были все зарегистрированные в стране “вольво”, номер которых начинался с буквы В. Чавесу предстояло проглядеть списки и вычеркнуть из них машины старше пятнадцати и моложе пяти лет. Потом изучить то, что останется, выбрать машины стокгольмского региона и с ними уже работать — подумаешь, каких-нибудь шестьдесят восемь штук. Хорхе Чавес бросил список автомобилей на письменный стол и взялся за редактирование списка дел. Там он приписал третьим пунктом: “вольво”. Первый пункт был “дом”, это означало, что нужно в деталях припомнить посещение страшного дома в Риале и постараться помочь усердным криминалистам, которые как ни старались, не смогли найти ни одного отпечатка, ни одного волоса на месте преступления и потому продолжали свои поиски. Вторым пунктом был “Халль”, то есть поездка в “Халль” и беседы с заключенными, знавшими Андреаса Гальяно, а также осмотр его вещей, которые спустя месяц после побега все еще хранились в тюрьме. Чавесу достался Гальяно и еще эти чертовы “вольво”. Их он получил в наследство от Черстин, вспомнив о которой, Чавес против воли ощутил укол зависти. От них с Йельмом в Америке было бы гораздо больше толку. Ведь именно они до сих пор поставляли следствию новый материал — сначала про Лабана Хасселя, потом про Гальяно. Начав считать обиды, Чавес уже не мог остановиться и стал думать, чем мог заслужить такие дурацкие задания. Он не топтал детей в Арланде, не лапал телок на паспортном контроле, не устраивал в Таллине по собственной инициативе зачистку а ля Чарльз Бронсон[53] и не корчился на полу в позе распятого мессии. Однако он копается в дерьме, а тупица Нурландер напрягает немногочисленные извилины и занимается интересным делом — выясняет личность Джона Доу. Хотя это дело требует таких качеств, которых у Нурландера нет. Когда после окончания совещания Чавес очень вежливо и корректно спросил, нельзя ли дать ему другое задание, Хультин смерил его холодным взглядом и вручил в нагрузку список из двухсот темно-синих “вольво”. Чавес нажал ногой кнопку стоящей в углу кофеварки и придерживал ее до тех пор, пока в чашку не упали первые капли колумбийского кофе. Тогда взгляд Чавеса переместился на место, где обычно сидел Йельм. “Где ты, “мужчина в золотом шлеме”? — с легким чувством превосходства подумал Чавес. — Подделка под Рембрандта. Наверное, самая известная из картин мастера, которая в действительности оказалась творением его неизвестного ученика”. Чавес уже скучал без Йельма. Он глубоко вздохнул, налил в чашку кофе, хотя вода еще не закончила капать через фильтр, и углубился в списки “вольво”. Жизнь не радовала. 22 Безвременье закончилось. Самолет приземлился в Ньюарке, где, несмотря на утренние часы, уже стояла жара, солнце заливало светом взлетно-посадочные полосы, сверху похожие на спутанную леску неумелого рыбака. Пауль и Черстин мало разговаривали во время полета — и не только потому, что планировали предстоящие действия. В их отношениях по-прежнему ощущалась неловкость, хотя они и не признавались себе в этом.