Пройдя через паспортный контроль, они оказались в огромном зале прилета. Толпы людей размахивали табличками с именами пассажиров. Посовещавшись немного, Йельм и Хольм пришли к выводу, что надпись в руках здоровенного детины “Ялм, Халм” адресована им. Подойдя к гиганту в костюме, известные комики Ялм и Халм вежливо приветствовали его и были препровождены дальше, к багажной ленте. Там их ждал еще один мужчина в костюме — чернокожий, лет пятидесяти, он выглядел не так чопорно, как первый, по крайней мере его принадлежность к ФБР была не такой кричаще явной. Великан, который представился как Джерри Шонбауэр, сразу занял место позади чернокожего господина, очевидно, своего начальника, а тот протянул руку и с подкупающим дружелюбием произнес: — Рэй Ларнер, ФБР. Вы, я полагаю, офицеры Ялм и Халм из Стокгольма? — Пауль Йельм. — Черстин Хольм, — представились шведы. — So he’s started now? — с горькой улыбкой спросил Ларнер. — A pair of fresh eyes is probably what this case needs[54]. — It’s basically a matter of adding our information to your vast archive of knowledge[55], — любезно расшаркалась Черстин. Ларнер грустно кивнул. — Как вы знаете, я занимался этим преступником большую часть своей профессиональной жизни. И все равно не знаю, что он за фрукт. Он самый загадочный из наших серийных убийц. Обычно нам достаточно быстро и точно удается установить их мотивы и психологический профиль, но К противоречит всем шаблонам. Да вы и сами видели мой рапорт. Йельм и Хольм кивнули. Ларнер называл кентукского убийцу К, как и члены FASK, общества фанатов серийных убийц, с которым Чавес общался в интернете. Оба гостя одновременно вздрогнули. Багажная лента пришла в движение. Она заскрипела, закашляла и медленно потащила вперед сотни сумок и чемоданов. Только через сорок пять минут им удалось найти свои дорожные сумки, которые, в принципе, вполне можно было везти в салоне как ручную кладь. Все это время Рэй Ларнер смирно стоял в стороне, не выказывая ни малейших признаков нетерпения. То ли сегодня в его планы было заложено длительное ожидание, то ли он был таким по характеру — беспредельно терпеливым и по-бычьи упрямым, — и эти качества позволили ему всю жизнь заниматься одним и тем же преступником. Они поговорили о жаре, стоящей в Нью-Йорке, о новой модели борьбы с преступностью в городе, о “community policing”, о структуре шведской системы охраны порядка, о приоритетах, о стокгольмской осенней непогоде и (очень поверхностно) о ФБР и кентукском убийце. Как только разговор затрагивал эти темы, Ларнер искусно, как опытный лоцман, уводил корабль разговора в другую сторону. Разговаривая, Йельм незаметно изучал Ларнера. Его жестикуляция противоречила официальному костюму. Складывалось впечатление, что своими свободными, раскованными движениями и точными жестами он просил прощения за вынужденную официальность. Йельм в очередной раз задумался о несоответствии между ожиданиями и действительностью. Во-первых, он не ожидал, что Ларнер — чернокожий, вот что значит предрассудки. Во-вторых, Йельм представлял Ларнера усталым и потухшим, зная о его безрезультатной охоте за К, преследовании ни в чем не повинного начальника “Крутой команды” Уэйна Дженнингса, смерти последнего, суде, понижении Ларнера в чине, после чего ему все пришлось начинать заново. Но Ларнер словно стоял в стороне от происходившего и наблюдал за своей жизнью со снисходительной улыбкой. Похоже, он имел счастливый дар не смешивать работу и личную жизнь и светился изнутри, как человек, довольный своей жизнью. Но вот наконец появились их сумки. Джерри Шонбауэр, как и следовало ожидать, подхватил их. В его ручищах они выглядели как несессеры. — Предлагаю следующий план, — сказал Ларнер. — Сначала мы везем вас в отель, вы приводите себя в порядок после дороги, мы едем на ланч в мой любимый ресторан, а во второй половине дня начинаем работать. Но сначала, — сказал он и кивнул Шонбауэру, который топал с их сумками к невидимому выходу, — сначала осмотр достопримечательностей аэропорта Ньюарк. Зал выдачи багажа остался позади, и они вышли в большой вестибюль. Йельм на секунду остановился под монументальными сводами, успев подумать: “Какой высокий потолок!”, потом устыдился банальности своих мыслей и поспешил догонять остальных. Они прошли не меньше километра по залам, которые были так похожи друг на друга, что у Йельма возникло ощущение, будто он стоит на одном месте, даже плотный поток пассажиров вокруг них, казалось, не двигался. Наконец они дошли до маленькой двери, незаметной среди людской толпы. Ларнер выудил откуда-то связку ключей, нашел нужный и распахнул дверь. Чулан для хранения хозяйственных принадлежностей, только размером чуть побольше. Люминесцентная лампа под потолком, чистые белые стены, полки с педантично разложенными вещами: щетки, тряпки, ведра, полотенца. Они обошли полки и попали в более просторное помещение. Там стоял стул и письменный стол, на нем старые бутерброды, больше ничего, да еще в стене крохотное оконце, откуда видны огромные бока взлетающих и садящихся самолетов. Здесь Ларс-Эрик Хассель провел последний час своей жизни. И какой час. Йельм и Хольм оглядели чулан. Смотреть тут было не на что. Помещение как в клинике и смерть как в клинике. Ларнер указал на стул. — Оригинал находится у нас. Кроме выделений мистера Хасселя мы не нашли здесь никаких следов. И ни разу не находили. — Ни разу? — переспросила Черстин. — Когда мы начинали это дело, еще не было возможности проводить анализ ДНК, — пожал плечами Ларнер. — Но в шести последних случаях эксперты проверили все, что могли. И ничего не нашли. Как будто это не человек. — Девяти случаях, — поправила Черстин. Ларнер посмотрел ей в глаза и тяжело кивнул. Йельм задержался в чулане на несколько секунд. Он хотел побыть один. Он сел на стул и огляделся. Стерильно и по-американски эффективно. Закрыв глаза, Йельм попытался уловить тот ужас и немую боль, которыми были пропитаны эти стены, вступить в телепатический контакт с памятью о страданиях Ларса-Эрика Хасселя. Ничего не вышло. Страдание было рядом, но у него не было языка. * * * Все дальнейшее произошло очень быстро. Уверенной рукой Шонбауэр провез их через автомобильный хаос. Ларнер дремал на пассажирском месте. Йельм и Хольм сидели сзади, чувствуя себя так, словно они уменьшились в размерах. Миновав колоссальных размеров Голландский туннель под рекой Гудзон, они выехали на Канал-стрит и скоро свернули в Сохо. Дальше путь лежал по Восьмой авеню, которая привела их к маленькой гостинице “Скипперз Инн” возле Челси-парка. На автостоянке творилось что-то невообразимое, поэтому их высадили на тротуаре, напомнив, что машина вернется за ними через полтора часа. Шведы вошли в вестибюль на редкость узкого здания гостиницы, которое пережитком прошлого затерялось между зеркальными стенами Манхэттенских громад. Отель был отделан в старинном английском стиле и, казалось, состоял из нескольких постоялых дворов, взгромоздившихся друг на друга. Шведы заняли четвертую часть этажа — две комнаты с видом на Западную 25-ую улицу. Комнаты были крохотными, но уютными, хотя и с легким налетом провинциальности, который становился заметен, если удавалось отвлечься от грохота, доносившегося из-за четырехслойного, наглухо закрытого стеклопакета. Вместо окон были кондиционеры, они работали на полную мощность, но не могли опустить температуру воздуха в комнате ниже температуры тела. Йельм лег на кровать, и пружины задумчиво заскрипели. Он никогда прежде не бывал в Америке, но ассоциировал ее с двумя вещами — кондиционерами и льдом. Где у них лед? Йельм поднялся и подошел к минибару. Верхняя половина замаскированного холодильника представляла собой морозилку, действительно набитую кусочками льда. Йельм взял парочку, вернулся на кровать и держал лед на лбу до тех пор, пока он постепенно не растаял и не стек на уши. Как он тосковал в Стокгольме по солнцу! Сейчас Йельм мечтал очутиться под стокгольмским дождем. Трава всегда зеленее у соседа, вспомнилась ему пословица. Йельму казалось, что у него поднялась температура. В американских фильмах Нью-Йорк всегда показывают либо одуряюще счастливым в сверкании рождественских огней, либо докрасна раскаленным от солнца. Теперь Йельм почувствовал это на себе. Стояла середина сентября, рождественский снег казался чем-то далеким и несбыточным. Усилием воли Йельм заставил себя доползти до старинной, приятно обветшавшей ванной. Там были душ и потемневший от времени поддон, куда Йельм забрался, даже не взяв туалетные принадлежности и свежую одежду, просто разделся — и юркнул под воду. Хорошо хоть разделся. Приняв душ, он не стал вытираться, а подошел к крану и принялся пить. Только после пяти глотков ему пришло в голову, что он не знает, можно ли эту воду пить, и он начал отплевываться и полоскать рот. Не хватало еще расстройства желудка! Йельм посмотрел на себя в зеркало. В полном соответствии со стилем гостиницы зеркало было искусственно состаренным, поэтому изображение получалось как будто искаженным, кубистическим. Йельм и его двойник в зеркале скрестили взгляды, и Йельм увидел на своей щеке болячку, слава всем богам, что она хотя бы перестала расти. Было время, когда он действительно беспокоился, не разрастется ли этот прыщ на все лицо. Почему когда рядом Черстин, он всегда вспоминает про болячку? Не одеваясь, Йельм прошел в комнату. За четыре метра, отделяющие его от кровати, тело успело высохнуть, и когда Йельм лег, он был уже снова потным. Йельм лежал и разглядывал свое тело. На какой-то миг ему захотелось заняться мастурбацией — старый, проверенный способ расслабления. Но потом он передумал, принялся спокойно и размеренно дышать, и сам не заметил, как заснул. Во сне Йельм словно по заказу увидел Черстин. Он был в другом номере другой гостиницы. Во сне он спал, и ему снился сон. Точнее, он спал, но как будто бы не спал. И тут вошла она. Словно бы из ниоткуда появилась маленькая темная фигурка. Тем вечером они разговаривали о сексе — открыто, по-взрослому, “по-современному”, и от этого слегка кружилась голова, но никакого продолжения разговора Йельм не ждал. В беседе он случайно, если такие вещи можно делать случайно, упомянул свою любимую фантазию, и теперь Черстин вдруг легла рядом с ним и стала мастурбировать — всего в нескольких сантиметрах от него. Его подсознание бережно хранило все ее прикосновения, каждый поворот, каждую ласку, весь ансамбль желаний и чувств, которые отражались в мельчайших движениях ее тела и целый год снились ему по ночам, тут раздался стук, Черстин опустила руку вниз, к темному треугольнику внизу живота, стук повторился, она раздвинула ноги и медленно, медленно… В дверь стучали. Пауль сел на кровати и опустил глаза на свой затвердевший член. — Пауль! — громко шептал за дверью женский голос. — Ты закончил? — Я еще не кончил! — крикнул он, стараясь, чтобы голос звучал бодро. — То есть не закончил! — повторил он еще раз, громче, надеясь, что за дверью не было слышно его оговорки по Фрейду. — А что, уже пора? — Еще есть время, — сказала Черстин. — Ты меня впустишь? — Минутку, — пробормотал Йельм, совсем проснувшись. Эрекция ослабла, но возбуждение не проходило. — Я в душе, подожди! — пришлось ему соврать. Почему рядом с этой женщиной он всегда думает о сексе? Ведь он же взрослый, зрелый мужчина. Он знает про равноправие, женский вопрос и все прочее, но над своими желаниями он не властен. Правда, объектом сексуальных приставаний она для него не является, а является, если уж на то пошло, сексуальным субъектом, но в этих дебрях сам черт голову сломит. Вот и он ломает. А эрекция, как ни странно, сохраняется. Йельм постарался взглянуть на себя со стороны и посмеяться над ситуацией. Вот идиот! И у этого идиота было только два варианта: либо отослать Черстин и тем усилить существующую между ними неловкость, либо сказать правду — и этим тоже усилить существующую между ними неловкость. Несколько секунд длились колебания, потом он сказал: — У меня эрекция. — Что ты там бормочешь? Открывай. Схватив полотенце, Йельм обмотал его вокруг бедер. И сразу приобрел до такой степени величавый вид, что смотреть на него было смешно. Он открыл дверь и увидел Черстин в маленьком элегантном черном платье. — Что ты сказал? — переспросила она, глядя на его неглиже. — Я был в душе, — повторил он, делая широкий жест рукой. — Я думал, у нас еще есть время. — Ты сухой, — скептически заметила она. — Жарко, — сказал он. — Быстро высыхаешь. — Время еще есть, — повторила она уже другим, официальным голосом и села на край кровати. — Я просто хотела обсудить с тобой нашу стратегию. — Стратегию? — переспросил он и наклонился к сумке, стоящей за кроватью. Полотенце сползало, и приходилось придерживать его рукой, другой рукой он пытался открыть сумку. Это было непросто. Йельм чувствовал себя клоуном. — На тебя смотреть жалко, — сказала она сочувственно и отвернулась. — Оставь в покое полотенце. Обещаю не подглядывать. Он снял полотенце и достал чистые вещи. Одевшись, он с облегчением сказал: — Ну так и что там про нашу стратегию? — Мы общаемся с ФБР. Они воспринимают нас как бедных родственников из деревни. Для них главное, чтобы мы не попали под машину, не стали добычей гангстеров и не подсели на наркотики. Нам надо решить, что мы от них хотим, и твердо добиваться этого. Они должны поделиться с нами информацией, а не мы с ними, потому что он сейчас у нас. Иначе зачем мы здесь? Йельм достал узкий лиловый галстук и начал его завязывать. — Наша задача отыскать нити, которые ведут к нему, и проверить, не пропустило ли ФБР что-нибудь. — Но говорить об этом вслух нельзя. Ты это наденешь? Пауль Йельм осмотрел себя сверху вниз.