— Помнишь, как мы сидели с тобой в прошлый раз? Она кивнула и улыбнулась так, что у него замерло сердце. — В Мальмё, — сказала она. Ее глуховатый голос, гётеборгский выговор… Йельм вспомнил, как она пела дуэтом с Нюбергом. Песни Шуберта. Стихи Гёте. Он одновременно стремился к ней и хотел бежать от нее. Мысли путались, он не знал, что сказать, и все-таки решился: — Это было полтора года назад. — Почти, — поправила она. — Ты помнишь? — Почему я должна забыть? — Ну… Последняя слабая попытка удержаться в рамках приличий. Вместо ответа — вопрос: — Что произошло? Пусть понимает, как хочет. Она немного помолчала. — Мне нужно было изменить свою жизнь, — наконец ответила она. — В чем? — Найти себя вне работы. Я чуть не уволилась. — Я этого не знал. — Никто не знал, кроме меня самой. Даже тот, другой? Йельм был рад, что сдержался и не спросил этого. — И тот, другой тоже не знал, — сказала она. Йельм молчал. Он не имел права расспрашивать. Она сама выбирает, какой жизнью хочет жить. Или какой должна жить. — После тебя и твоих бесконечных метаний я решила пожить одна. Мне нужно было время, чтобы разобраться в себе. Но тут я встретила его, совершенно случайно. Он оказался настойчивым, стал звонить на работу, и все узнали, что у меня новый муж. Но никто не знал, что ему шестьдесят лет и что он священник. Йельм не мог произнести ни слова. А Черстин, помолчав немного, продолжила, глядя в тарелку и ковыряя вилкой недоеденное филе. — Трудно поверить, что шестидесятилетний священник способен на страсть, однако это так. Причем наши отношения были именно такими, в которых я нуждалась. Она повернулась к окну, выходящему на Западную 25-ую улицу, и продолжила тем же бесцветным невыразительным голосом: — Он вдовствовал уже двадцать лет. Был настоятелем той церкви, где я пела в хоре. Услышав, как я пою, он заплакал, подошел и поцеловал мне руку. Я почувствовала себя школьницей, которую неожиданно похвалили. Я стала ему дочерью и матерью одновременно. И постепенно начала возрождаться как женщина. Черстин упорно смотрела мимо Йельма. — У этого человека был огромный нерастраченный потенциал, и я, насколько могла, помогала ему себя реализовать. Ему была присуща тихая и прекрасная жизненная мудрость, не знаю, сможешь ли ты это понять, он умел радоваться каждому дню, как подарку. И научил этому меня. — Что же случилось? Она наконец повернулась к нему, на короткое мгновение их глаза встретились. Ее взгляд слегка затуманился, но был удивительно светлым. — Он умер, — сказала Черстин и отвернулась. Йельм взял ее за руку. Рука была вялой и неподвижной. Не глядя друг на друга, они сидели и смотрели на улицу. Время словно остановилось. — Он был смертельно болен, когда мы познакомились, — тихо продолжила Черстин. — Я только потом это поняла. Но он был полон жизни. И хотел поделиться с кем-то этим чувством. Это был его прощальный дар живущим. Надеюсь, я тоже смогла дать ему что-то взамен. Хотя бы немного любви. Йельм уже давно перестал думать о том, правильно ли он себя ведет. Он просто слушал. Ему было очень хорошо. — Все случилось быстро. Ему предлагали пройти третий курс химиотерапии. Но он отказался. Решил напоследок порадоваться жизни, вместо того чтобы тратить силы на борьбу. Я неделю ухаживала за ним после работы, ночами. Это было весной. Он таял на глазах. Но почти все время улыбался. Удивительно! Не знаю, что больше радовало его: то, что он мог отдавать, или то, что принимал. Может, и то, и другое, взаимный обмен. Казалось, он постиг все тайны жизни, и Великая тайна его уже больше не пугала. Черстин опять, бросила короткий взгляд в сторону Йельма — проверить, как он реагирует. Он внимательно слушал. Она снова отвела глаза в сторону. — Не знаю… — продолжила она. — Эти слайды сегодня. Думаешь, что можно себя ко всему подготовить, а оказывается, нет. Думаешь, что уже все в жизни повидал, а, выходит, нет. И смерть бывает разная. Он ведь тоже страдал, страшно страдал, но при этом улыбался. А здесь улыбок нет, есть только гримаса страдания. Похоже на средневековые изображения страстей Христовых, которые должны были внушать людям страх. Ужас. Преступник словно пытается внушить нам отвращение к жизни, как средневековые прелаты. И ему это почти удается. — Не знаю, — с сомнением произнес Йельм. — Не вижу в его действиях конкретной программы. Мне кажется, этот тип — своего рода продукт разложения, отходы производства, если ты понимаешь, что я имею в виду. То, что он делает, похоже на механизированное поточное убийство людей в Освенциме. Черстин уже не отводила взгляда. Она поделилась тем, что ее угнетало. Йельм смотрел в ее глубокие, печальные и опустошенные глаза и видел, как где-то в их глубине появляются новые искорки. Таинственная бездонность глаз. Йельм попытался увидеть себя глазами Черстин. Шут гороховый, который никак не может справиться с эрекцией? Дай бог, чтобы она видела в нем не только это. — Возможно, одно не исключает другого, — все так же тихо и задумчиво проговорила Черстин. Огонек вновь пробудившегося интереса к жизни не смог вытеснить из голоса усталость. — Презрение к жизни и перфекционизм одновременно. По сути, это одно и то же. Они глубоко задумались. Личные и профессиональные вопросы незаметно переплелись. Все в нашей жизни взаимосвязано. Йельм почувствовал, что теперь пришла его очередь. Он снова взял Черстин за руку. Она не сопротивлялась. — Значит, между нами был просто секс? А бывает просто секс? Она улыбнулась горько, но руку не отняла. — Наверно, не бывает. По крайней мере у нас так не было. У нас было наваждение. И все было очень запутано. Тогда я ведь только-только рассталась с мужчиной, который меня изнасиловал, даже не подозревая об этом. Он был полицейский, ты знаешь, и от него я сразу попала к другому полицейскому, его прямой противоположности. Ты был жесткий и напористый на работе, мягкий и заботливый дома. Я не успевала перестраиваться. Так жить я больше не могла. Ты вернулся к семье. У меня семьи не было, поэтому я просто сбежала. — В чем-то мне сейчас живется легче, — сказал Пауль. — В чем-то труднее. Она заглянула ему в глаза. — Что ты имеешь в виду? — Не знаю, как объяснить. У меня такое чувство, будто вокруг нас выросли стены. Мы приоткрывали дверь, но она закрылась. А стены сближаются. Он подыскивал слова. Слова не приходили. Он пытался сформулировать то, о чем никогда прежде не говорил. — Боюсь, что говорю непонятно, — только и мог сказать он. — Думаю, что понимаю, — ответила она и добавила: — А ты изменился. — Немножко, — согласился он и замолчал. Но вскоре заговорил снова: — Сначала изменения идут по поверхности, но с чего-то надо начинать. Привычные стереотипы разрушают нас еще до того, как мы начинаем жить. В отличие от тебя, у меня не было таких встрясок, наоборот, этот год был достаточно бедным на события. Но, с другой стороны, он открыл передо мной кое-какие новые возможности… Она кивнула. Все слова были сказаны. Но молчаливый диалог продолжался. Взгляды обоих собеседников были устремлены куда-то в пространство. Потом Черстин сказала: — До меня только сейчас по-настоящему дошло, как важно его обезвредить. Йельм кивнул. Он понял, что она имеет в виду. Они вышли из ресторана, держась за руки, поднялись по лестнице и остановились возле его двери. — Ну что? — спросила она. — В семь? Он с облегчением вздохнул и улыбнулся. — Договорились, завтрак в семь. — Я постучу. Постарайся в это время не принимать душ. Йельм тихонько рассмеялся. Она поцеловала его в щеку и пошла к себе. Он еще несколько минут стоял в коридоре. 23 Они пришли, увидели, победили.