— Ты где была? — Купила занавеску для душевой. На старой уже появился грибок. Ты видел на ней черные пятна? — Я думал, это от твоего жевательного табака. Она улыбнулась. Раньше она смеялась его шуткам. Теперь только улыбается. Он не знал, почему. То ли она больше не находила его шутки смешными, то ли внушила себе, будто смех ей не к лицу. Или так проявляется зрелость? Он все еще считал ее красивой. Светлые чуть взъерошенные волосы, стрижка “под пажа”, сексуальная одежда. Годы отпечатались морщинками в уголках глаз, а не лишними килограммами на талии. Эти глаза умели видеть его насквозь, но в последнее время смотрели на него не слишком внимательно. Йельму нравилось, когда его видели насквозь. Это понимание пришло к нему не сразу, но теперь он был в этом уверен. Чтобы увидеть насквозь, мало посмотреть на человека один раз, нужно приглядеться к нему внимательнее, а это люди делают редко. “Because first impressions last!”[18] — против воли вспомнились ему слова из рекламного ролика. — Что-то случилось на работе, — констатировала Силла. — Давай про работу потом, — предложил он и улыбнулся. — А что с губой? — Увидишь по телевизору. Они болтали всю дорогу до Нурсборга. Йельм постарался перевести разговор со своей работы на ее. Силла работала медсестрой в реабилитационном отделении больницы в Худдинге, и в запасе у нее всегда было множество трагикомических историй. На этот раз речь зашла о пациенте с травмой головы, который помочился в сумочку одной из медсестер, а она заметила это только на станции, когда стала доставать проездной. Потом они, обнявшись, шли по задворкам своего спального района, который когда-то, давным-давно, был местом работы Йельма, и солнечные лучи, где-то прятавшиеся весь день, не скупясь, дарили им свой свет, последние осы наполняли еще по-летнему теплый воздух глухим жужжанием, и Пауль Йельм решил, что это, наверно, и есть зрелая любовь. Причем далеко не худший из ее возможных вариантов. Они пришли домой. Дан лежал, развалившись, на диване, пил из бутылки какой-то цветной напиток и смотрел MTV. На столе валялся мятый учебник по обществоведению. — Уже начало восьмого, — недовольно пробурчал он. — Я же говорила, что ужин в холодильнике, — сказала Силла, разворачивая занавеску: темно-зеленый фон, а на нем золотые египетские иероглифы. — Мы его съели, — сказал Дан, не спуская глаз с экрана телевизора. — Фигня. Что это было? — Мексиканская фигня, — спокойно ответила Силла, по-прежнему держа в руке занавеску. Следующую реплику, судя по всему, должен был произнести отец семейства. — Почем? — спросил он. Силла поморщилась и унесла занавеску в ванную. Йельм открыл банку пива и крикнул: — Может, там написано что-нибудь неприличное, какие-нибудь египетские непристойности? Дан удивленно посмотрел на него с дивана. Тут опять появилась Силла — со старой занавеской; угол, испещренный мелкими черными точками, был демонстративно вывернут наружу. — О чем это говорит? — О том, что мы моемся в душе, — ответил Пауль Йельм. Силла вздохнула и запихнула занавеску в переполненное мусорное ведро. Потом достала остатки “мексиканской фигни”, сунула пластиковый контейнер в микроволновку, уселась перед телевизором и переключила канал. Не говоря ни слова, Дан взял пульт и снова врубил MTV. Потягивая пиво, Йельм думал о том, что уже видел эту сцену. Три тысячи четыреста восемьдесят шесть раз. — Сколько времени? — спросил он. — Девятнадцать часов шесть минут тринадцать секунд, — ответила Силла, делая ход конем: включив телетекст, она закрыла происходящее на экране. — Через неполные четыре минуты прозвучит гонг, — объявил отец семейства. — Я буду смотреть “ЭйБиСи”. Борьба на диване продолжалась беззвучно. Пока еще это была игра. Йельм надеялся, что хуже не будет. Микроволновая печь звякнула. Тува показалась на лестнице и застонала, увидев происходящее на диване. — Привет, — поздоровался Йельм со своей четырнадцатилетней дочерью. — Привет, — неожиданно приветливо отозвалась она. — Вы сегодня припозднились. — Только не ругайся, — сказал он. Разложив “мексиканскую фигню” по двум тарелкам, Йельм достал две ложки, налил два пива и, с трудом удерживая равновесие, доставил еду к дивану. — Это случайно не учебник? — спросил он сына, который как раз в этот момент пытался достать пульт из кармана матери. — Только не ругайся, — повторил сын за отцом, вырвал у матери пульт и снова включил MTV. Показывали рекламу, и он расслабился. Рука отца тут же выхватила пульт, включила второй канал и увеличила громкость. До начала специального выпуска оставались считанные минуты. Йельм только-только успел спросить сына: — Как дела в школе? Дан поступил в гимназию[19], и Пауль тщетно пытался понять, как теперь устроена система образования. Сын выбрал так называемую “линию обществознания”, и разобраться в обществознании было гораздо проще, чем в уставе школы. — Нормально, — ответил Дан. Позывные программы шведских новостей были так же лаконичны, как ответ сына. — Сейчас покажут телешедевр, — сказал Пауль Йельм, и остальные члены семьи посмотрели на него скептически. А зря. Тут же на экране показалась диктор, которая взволнованным голосом сообщила об утреннем столкновении с наркодельцами в аэропорту Арланда и драматическом нападении на высокого полицейского чиновника прямо перед камерами “ЭйБиСи”. Слабонервных зрителей просили не смотреть. Йельм был заинтригован. В кадре появился Вальдемар Мёрнер, директор департамента Главного полицейского управления, формально — руководитель “Группы А”. Его светлые волосы были безукоризненно уложены, однако дышал он тяжело, будто только что сам гонялся за преступниками по аэропорту “Арланда”. На самом-то деле он наверняка только что прилетел на вертолете и не имел ни малейшего представления о том, что случилось. А задыхался оттого, что прямо в вертолете занимался на тренажере фитнесом. Несмотря на задыхание и отсутствие информации, держался Мёрнер решительно и деловито. И беззастенчиво врал. — Вальдемар Мёрнер, директор департамента Главного полицейского управления, — представил его репортер. — Что сегодня случилось в Арланде”? — В Государственную уголовную полицию поступил сигнал от американских коллег о том, что сегодня в Арланду из США прибудет большая партия наркотиков. Подробности операции я пока разглашать не могу. — Кого-нибудь арестовали? — Один американский гражданин схвачен полицией и обвинен в контрабанде наркотиков. В ближайшее время будут арестованы остальные виновные. На заднем плане провели человека в наручниках. Это был тот самый пресловутый наркоделец Роберт Е. Нортон. Несмотря на четырех окружающих его автоматчиков, он ухитрился лягнуть Мёрнера, и тот со стоном упал. Падая, Мёрнер схватился за микрофон и потащил за собой репортера. Провод микрофона, видимо, опутал ноги оператора, потому что следом упал и он. Картинка на экране поехала, некоторое время был виден только потолок аэропорта, за кадром раздавались жалобы оператора, стоны репортера и словесная канонада Мёрнера: — Черт, дьявол, совсем ох…л! Тут продюсер программы, который все это время, наверное, садистски улыбался, наконец прервал трансляцию. Диктор в студии оказалась захвачена врасплох и в панике закричала: — Неужели я должна это читать?! Однако заметив, что она уже в кадре, ведущая постаралась собраться. Ее попытки сохранять серьезность во время чтения были поистине героическими. — К счастью, при нападении наркодельца никто серьезно не пострадал. Наш репортер получил незначительные повреждения слизистой в процессе извлечения микрофона из полости рта. На диване в квартире Йельма никто не пытался сохранять серьезность. Когда приступ смеха утих, Пауль вернул пульт Дану, и тут перехватил взгляд Силлы. Она еще вытирала слезы и проверяла, не растеклась ли тушь, но глаза ее были серьезны. Она поняла: случилось что-то важное. Спать супруги пошли довольно рано — у обоих выдался трудный день. Дан остался смотреть MTV Конечно, они повели себя как безответственные родители, но сил у них больше не было, к тому же опыт подсказывал, что сидение перед телевизором не помешает сыну сделать уроки. Хотя понять, как можно одновременно делать два таких разных дела, папа с мамой не могли. — Что случилось? — борясь со сном, пробормотала Силла. — Пока ничего, — ответил Пауль, складывая книжки на ночном столике. — Но может. — А разбитая губа? — сонным голосом спросила жена. — Подарок от телезвезды, — хмыкнул он. — Помнишь парня, который дал под зад Мёрнеру? Сквозь сон жена уточнила: — Оружие? — Не совсем, — ответил он. — Лучше я пока больше ничего не буду говорить. Не исключены задержки на работе. Хорошо, что лето уже закончилось. Она уже спала. Йельм погладил ее по щеке. Потом повернулся к стопке книг на ночном столике. Возвращаясь из Мариеберга, он зашел в библиотеку и набрал в электронном каталоге “Хассель Ларс-Эрик”. Компьютер выдал маоистский манифест 1971 года и две части из более позднего цикла документальных романов. Манифест читать было невозможно. Не по идеологическим соображениям, а потому, что он предполагал активное владение марксистской терминологией. Йельм не понимал ни слова. И этот писатель еще обвинял современных авторов в элитарности! Документальные романы, напротив, были написаны очень доходчиво. Действие разворачивалось в вестманландском[20] поместье на рубеже двадцатого века. День за днем описывалась жизнь людей разных сословий, начиная от владельца поместья, за утонченными манерами которого скрывалась гнилая и жестокая душа, и заканчивая угнетенными бедняками, в поте лица добывающими себе хлеб насущный. Йельму показалось, что он уже читал нечто подобное. Художественная правда извращалась в угоду идеологии. Книга была написана как пособие по политическому просвещению отсталых масс и напоминала средневековые нравоучительные сборники примеров — такая же прямолинейная пропаганда истинного учения. Глаза у Йельма стали закрываться.